(Духовная беседа. 1871. № 13. 27 марта С. 209–214)

 

Так заповедано духовнику говорить всякому, приступающему к Святому Таинству исповеди. Сего достаточно с избытком для вас, боголюбцы, собравшиеся к святому месту сему со всех концов великого отечества! С избытком, говорю; ибо и доброе ваше издетства в страхе Божием воспитание, и долговременное неизменное пребывание в правилах святой Церкви, и ясный смысл наших церковных постановлений, и вразумляющая святыня места, где вы теперь витаете, и самая сия готовность ваша приступить к судилищу покаяния, — все говорит нам, что вам вполне должно быть известно все, относящееся к исповеди, и не требует да кто учит вы. Скажу более. Ваше безграничное боголюбие обратилось давно уже в благую притчу назидания для всего края здешнего. Одним присутствием своим здесь вы, сами того не зная, уже учите множество собратий ваших по вере. Скажу еще более. Мы сами, поставленные учить других, — верно слово — учимся у вас теплоте веры, глубине молитвы, мужеству, терпению, смирению, злостраданию, самоотвержению и множеству других боголюбезных свойств и чувств. Итак, отлагая книгу, из которой читал церковное наставление, оставляю язык и тон учителя и отца; ограничиваюсь желанием выяснить вам только то, что здесь, по особым местным обстоятельствам, разнится с существующими у нас в России порядками. Разлученные по необходимости каждый с своим привычным духовником, вы можете встретить затруднение при выборе его здесь. Имея дело с тайником совести, открытым единому Богу, не дерзаем ни посоветывать, ни отсоветывать вам в этом случае, а только укажем на утвердившийся здесь порядок. Поклонники исповедуются обыкновенно или здесь, в церкви, у определенных на то духовников, или в городе — у кого кто хочет — невозбранно. Об одном мы при этом просим вас, — чтобы где кто исповедывался, там и причащался Святых Таин, или, если пожелает приобщиться здесь, то доставлял нам уверительную записку о своей исповеди от духовника. Этого требует порядок дел наших. Что еще? Излишне напоминать вам при сем, что всякое разрешение духовническое, — от кого бы оно ни исходило, от простого ли иерея, или от самого высшего из святителей, — имеет совершенно одинаковую силу, а равно и то, что не может быть препятствием, равно и побуждением к выбору духовника ни его возраст, ни степень образования, ни жизнь, ни нрав, ни род и племя, наконец. Достаточно, чтобы он был законно поставлен, знал свое дело, учил и жил по духу и уставам православной Церкви и разумел беседу исповедывающегося. Вот и все, что долг звания нашего заставляет нас сказать вам в настоящие минуты!

 

Довольно ли сего? Закончим ли только что начавшуюся беседу этим кратким и как бы должностным извещением?..

 

Полный пытливого внимания, взор ваш как бы приглашает нас к продолжению беседы. Кающееся сердце жаждет слова участия. Оно и достойно участия, достойно именно такого слова, в котором всего более оно имеет теперь нужду и которого, однако же — не скрою, — оно, может быть, всего менее ожидает... Не показывает ли участия к человеку тот, кто поражает, или по крайней мере обнаруживает пред ним самого опасного враго его? Без сомнения. Так сделаем и мы. У доброго покаяния есть, на первый взгляд, два врага. Вот первый из них! Иерусалиму, призываемому к покаянию, сказано было некогда от имени Божия: Омый от лукавства сердце твое; Иерусалиме, да спасешися (Иер. 4: 14). Что пригодно было Иерусалиму тогда, то пригодно и нам, теперешним, хотя и временным его обитателям. Мы тоже собираемся омыть сердце свое покаянием. Итак, что же? Нет ли и в нашем сердце, требующей омовения скверноты такого же ненавистного Богу лукавства? Не знаю, как кто назовет хоть следующее рассуждение человека, идущего на исповедь: «Покаяться необходимо нужно. Но каяться перед тем, с кем встречаешься ежедневно, неловко. Сделаю так: найду духовника, который меня вовсе не знает и после исповеди никогда не увидит». Что примечается в подобном рассуждении? Не похоже ли оно на противозаконную сделку с совестию? В нем как бы слышится из-за каждого слова вот какая мысль: «Исповедаюсь, но не покаюсь». Бывает и иначе. Желающий покаяться рассуждает таким образом; «Исповедаться надобно. Но объяснить всего на духу невозможно. Что же сделать? Найду духовника какого-нибудь простенького, или недужного (напр. давно оглохшего), или чем-нибудь слишком занятого, или, еще лучше, известного своею рассеянностию и скорым исповедыванием, а еще и того лучше, — мало разумеющего мою речь…» Что сказать и об этом рассуждении? Оно похоже, кажется, уже на богопротивную сделку с самим Таинством, — все равно как бы кто так говорил: «Достану прощение, а не исповедуюсь». Вот как лукавствует иногда сердце! И горе тому, кто не ищет обличить его!

 

Зная, с кем и для чего мы ведем беседу, мы не неуместным находим заметить, что иное дело «сходить на дух», как мы выражаемся иногда, иное «исповедаться» и совсем иное «покаяться». Сходить только на дух значит побывать, постоять у аналоя, пред духовником, и ничего не сделать. Исповедаться на духу значит признать и объявить себя грешником, — и этим сделать половину дела. А, исповедавшись, покаяться, т. е. осудить себя на стыд и казнь, переменить образ мыслей и жизни — худший на лучший, — значит исполнить все, чего требует Таинство. Пусть кто хочет размыслит о нашем различении вещей сходных; а мы повторим его кратце: 1) от своего отца идти к чужому значит, большею частию, лукавить; 2) достать разрешение грехов нельзя ни хищением, ни обманом, ни, так сказать, ненароком, как бы с ветру; 3) насколько кто раскаялся, настолько и оправдался пред Богом. Верьте сему! Бог поругаем не бывает, никакое лукавство не скроется от Него.

 

Но довольно о лукавстве. Нас ждет другой, еще худший враг кающихся. Той же дщери Сионовой, т. е. Иерусалиму, объявлено было в другой раз следующее: Что Ми множество жертв ваших, — глаголет Господь, — исполнены есмь всесожжений ваших. И тука агнцев и крове юнцов и козлов не хощу. Ниже приходите явитися Ми. Кто бо изыска сия от рук ваших? Аще принесете ми семидал, — всуе, кадило, — мерзость ми есть. Новомесячий ваших и суббот и дне великого не потерплю — поста и праздников ваших ненавидит душа Моя (Ис. 1: 11–14). Отчего произошло такое страшное отвержение иудейского богоугождения? Оттого, что иерусалимляне, угождая Богу наружно, внутренно жили не для Бога, а для самих себя, для корысти и наслаждения.

 

Но кроме сердца лукавого, есть, братия мои, есть сердце холодное. Что значит покаяние для такого сердца? Оно кажется ему или совершенно лишним, или настолько терпеливым, чтобы отделаться от него несколькими словами, много — некоторыми телодвижениями, имеющими смысл молитвы. Но не будет ли обидой благому настроению душ ваших слово о таком сердце? Только что мы воздали хвалу вашей вере, вашему усердию к молитве, — и вдруг заговорили о слабости духа, прямо противоположной этим добродетелям! Да! Мы воздали хвалу, — и более того, — мы назвали вас учителями учителей. После такой, вполне достойной вашего боголюбия похвалы, уже без смущения можно выслушать и то, что говорят о нас люди, которым поучительный пример наш или ни к чему не служит, или служит в укор. Говорят, что наше благочестие все вышло наружу и в сердце не осталось ннчего. Говорят, что и мы, как древние иудеи, устами чтим Бога, сердце же наше далече отстоит от Него. Говорят, что вся наша вера обращается между лицемерием и самообольщением. Говорят... многое. Если бы все это было правда, то какого покаяния ожидать от таких людей? Кающиеся такого рода видят в исповеди только как бы долг службы, одну тяжелую необходимость общественного положения, одну напрасную жертву, приносимую приличию, — и равно ничего более! Пусть будет и клевета то, что говорят про нас. Истинный рачитель спасения души своей умеет и из клеветы извлечь пользу. Даждь премудрому вину и премудрейший будет (Притч. 9: 9). Вина дана. Нас обличают почти так же строго, как Пророк обличал дщерь Сиона. И в самом деле, не подаем ли мы сами повод так думать о нас? Творить, например, поминутно крестное знамение, ставить свечки перед каждою святою иконою, кланяться всякому священному месту и лицу, ходить непременно ко всем и всяким службам Божиим, проводить по 40 ночей у Гроба Господня, и многое другое... все это не кажется ли нам делом добрым и богоугодным? Таково оно и есть. Но в глазах иноверцев все это теряет цену, если, например, на тысячу крестных знамений окажется хотя один жестокий толчок, данный тою же крестящеюся рукою соседу, который занял в церкви наше место, или перебил нам дорогу к Святому Причастию (как было на Иордане), или к подножию Креста Христова (как это случается иногда на святой и страшной Голгофе). Вот лик святой иконы сияет от нашей свечки, а на душе нашей, может быть, темно от вражды к ближнему, с которым живем в одних стенах, под одним сводом и несли один крест поклонничества. Что, если, не пропуская ни одной службы Божией, но также не пропускаем и ни одного случая послужить врагу Божию злословием, пустословием и другими многими исчадиями богопротивного языковредия? Что, если 40 ночей бодрствуем у Гроба Господня, а 40 дней спим глубоким сном беспробудного самолюбия? А это ли одно? Не разносятся ли зачастую печальные слухи, что там или здесь случилась между поклонниками пропажа вещей и денег, что того или другого богомольца подняли на улице, среди посмеивающейся толпы, бесчувственно пьяного, что тот благочестивец подрался, а этот «убогий калека» за буйство посажен под замок, — и Бог весть, что еще! Думать ли, что подобного рода люди сегодня искренно и прочно покаются? Дай Бог! Духоносный Апостол назвал каких-то пустословов своего времени имущими образ благочестия, силы же его отвергшимися (2 Тим. 3: 5). О, как внимательным следует быть и нам, особенно здесь перед чужими и иноверными, ко всему, что делают руки наши, произносит язык и высматривает глаз, чтобы не сказал кто и о нас, что сказал Апостол о современных ему сластолюбцах паче, неже боголюбцах, то есть, что и у нас только один образ (т. е. вид, подобие, личина) благочестия, а силы его, т. е. самого благочестия, совсем нет!

 

Довольно, с избытком, опять скажу, довольно сего, кающиеся о Господе братия! Истинно раскаивающийся сам сумеет сказать себе поучение, какого не придумает ни один проповедник. А чего будет недоставать в нашем и его наставлении, то дополнит и доскажет духовник.

 

Иерусалим, 12 февраля 1871 г.