На восходе солнца «Аскольд» бросил якорь перед Смирной. Поспешил встать и выйти на верх, чтобы полюбоваться славным городом. Волхвы принесли Младенцу-Богу смирну. Великий праздник знаменовался в родном храме курением смирны. С детства, потому, привык слух к благоуханному имени, говорившему ему не только о празднике, но и о самом Вифлееме. Чего-то, не похожего на будни, я ожидал и от нынешнего дня. Смирна не поражает собою, как Константинополь. Это большой, густо застроенный и широко раскинувшийся по берегу, город, поднимающийся задними кварталами своими к сухому и голому холму, увенчанному на вершине развалинами бывшей крепости. Поверх домов, по обычаю, возвышается множество тонких минаретов. Но есть и колокольни. Одна (соборная) так высока, что напоминает собою наши русские. Видится несколько высоких изящной фигуры куполов, с крестом на верху, чего в Цареграде не увидишь. Справедливо говорят, что Смирна есть первый из христианских городов Турции. Получаем «практику», т. е. дозволение свободного съезда на берег. На пароход устремляются, точно хищные птицы на добычу, лодочники, пихая друг друга, крича и ссорясь и ловя пассажиров. Зрелище хотя и не новое уже, но все же напрашивающееся на слово о себе. Начальством объявляется, кому ведать следует, что пароход простоит на месте завтра до двенадцати часов дня. Как скоротать такое длинное время? Для осмотра Смирны и с крепостию довольно, говорят, трех-четырех часов. Является сильное желание воспользоваться нынешним днем и съездить по железной дороге в древний Ефес. Прежде я распрашивал кой-кого о дороге туда, но ответы получал неясные. Видно было, что спрашиваемый не бывал сам в Ефесе. Осталось верного в памяти только то, что от Смирны до Ефеса три часа парового пути. С тремя часами туда, тремя обратно и тремя, проведенными на месте, можно как-нибудь изворотиться в течение дня, думал я, и решился немедля отправиться на берег и оттуда на желез-ную дорогу. Нанимаем лодку. Подвертывается какой-то русский лодочник, и убеждает a honesto оказать предпочтсние своему перед чужими. Едем со своим. На берегу у нас (числом двоих) спросили паспорта. Взглянув на них и на нас, какой-то писец объявил нам, что мы свободны идти в город, и что паспорта он удержал у себя и отдаст нам тогда, когда мы будем возвращаться на пароход. Такой строгой меры, как говорят, прежде не было. Мы подчинились ей, хотя не без страха и жаления оставили свои документы в руках Бог знает кого. Тот же лодочник отвез нас к месту набережной, называемому пунта (punctum). Оно находится в восточной оконечности города. Свой содрал вчетверо дороже, чем следовало, т. е. вместо пяти двадцать пиастров (левов — тоже). Мы боялись, что здесь опять кто-нибудь потребует паспорты наши, и выйдет история. Но обошлось все благополучно. От места высадки нашей до зданий железной дороги будет с небольшим полверсты. Надобно знать, что от Смирны идут две железных дороги, одна в Магнисию (Маниса), другая в Айдин. Ефес лежит на андинской дороге. Не медля ни минуты, мы отправились собирать сведения о том, как и что. Оказалось, что почтовый поезд ушел уже давно, а другой такой же пойдет из Смирны уже завтра утром; но к утешению (ох!) нашему оставался еще поезд «извозный», который должен был отправиться в семь часов с четвертью. На счет же возвращения в Смирну нам сказали, что можно прибыть обратно или завтра с почтовым поездом, в половине второго часа пополудни, или сегодня вечером с извозным поездом. Но в этом последнем случае нельзя уже расчитывать на какое-нибудь класное место в вагоне, а придется ехать на платформе. Мы не побрезговали ничем, лишь бы увидеть Ефес. Сверили часы и пошли дожидаться указанного времени. Говорить ли о встрече с упомянутым вчера руссофилом, которому трудно приискать похвалу, достойную его беспримерной и совершенно бескорыстной (даже положительно накладной) услужливости? С первого рукопожатия мы были уже свои друг другу. Вводя нас в свой дом, почтенный человек сказал торжественным тоном: здесь Россия; тут ваш дом, а это ваша семья! Все это он проговорил русским языком, которому выучился кое-как сам один дома с пособием русских книг. Вскоре мы уверились, что геркулесовским подвигом добытая русская речь исходила из сердца истинного патриота русского, на диво всем никогда и не бывавшего в России, ни с какой стороны не породнившегося с нею и не имеющего никаких (в роде торговых) сношений с нею. Одно восторженное увлечение величием и славою России, и ничего более! Это остаток тех греков екатерининских времен, которые готовы были пострадать, как мученики за русское имя.

 

В 9 часов мы были уже в вокзале железной дороги. Взяли себе билеты до Айя-солук, вперед и обратно, и снова получили самое положительное заверение, что в шесть с половиной или много в семь часов вечера будем опять в Смирне. Достаточно было одного легкого намека «соотечественнику», чтобы он, бросив все дела свои и не уведомив ни словом свое семейство, сел вместе с нами в вагон, и покатился туда же, куда и мы. Всех остановок от Смирны до Айдина восемь или десять, не припомню хорошо. Мы должны были выйти на шестой станции. Переезд наш до нее длился три часа с небольшим. От самой Смирны полотно дороги все идет незаметно поднимаясь. Рельсов положена одна пара. На средине всего пути поезда передний и обратный сжидаются и разминуются. На второй станции поезд забрал с собою человек десять рабочих. Стало известно, что сегодня утром произошло какое-то маленькое несчастие на дороге по близости Айдина. Не понравилось нам это, но что было делать? Пронеслись через искусственный рассек горы. Думалось, что от страшного сотрясения громадины скалы ринутся одна на другую и раздавят вагон, как яичную скорлупу. Едем постоянно долинами, следуя направлению их. Кругом видятся горы. Сел и даже малых хуторов не заметно нигде по сторонам. Палящий зной умеряется несколько образующимся от движения поезда ветерком. Полдень. Остается нам уже один только переезд. Впереди стелется поле, и на нем виден высокий холм с стенами старой крепости. Говорят, что он принадлежит уже Ефесу. Сперва он виделся по левую сторону дороги, а потом перешел на правую. Мы поравнялись с ним, минули его, и сейчас же остановились перед навесом станционного дома. Мы вышли из вагона, а поезд помчался далее. Достигли таким образом благополучно места, куда стремились с таким нетерпением. На вопрос наш, сколько часов мы тут имеем в своем распоряжении, другими словами: когда мы должны тут ожидать обратного поезда, нам ответили рассеянно: три... четыре... имеете время осмотреть все. Не понравилась нам такая речь. Спутник пристал к непрошенному дипломату, требуя от него ясного и точного извещения о часе и времени прихода поезда. Ответ был, к удивлению, не лучше прежнего. Не все ли вам равно, если часом ранее или позже вы будете в Смирне? Так сказали нам. Да в том-то и все дело, что будем ли сегодня в Смирне, спросил наконец запальчиво наш предстатель. Они люди чужие и вверились мне, а я вам. Знаете ли вы это? Успокойтесь, еще раз ответили нам, единственная не возможная вещь на свете, чтобы вы не возвратились в Смирну. Такое заверение, похожее на клятву, действительно успокоило нас. Мы сели на лавки, и стали всматриваться в окружавшие нас предметы. Станция выстроена совершенно в пустом месте, состоит из двух домов и имеет вид еще не-законченный. При ней есть локанда и кофейня. Нас приглашали воспользоваться услугами той и другой, но мы спешили видеть Ефес, и отказались от всего. Локандиер однако же не потерял от того духа, и собрался с своими маслинами и арбузами, селедкой и виноградом (сегодня постный день) идти следом за нами. В ожидании лошадей прячемся в тени навеса от жгучих и ослепляющих лучей солнца. Впереди, т. е. к югу от станции, с востока на запад тянется ряд столбов, принадлежавших некогда водопроводу. Они все составлены из больших четыреугольных кусков белого мрамора, взятых из прежде существовавших зданий. Там и сям попадаются между камнями и покрытые древними (греческими) надписями. Соединявшие их вверху арки не существуют более. При виде этой, так сказать предисловной, древности Ефеса, воображение окриляется и душа радуется, а чей-то невпопадный со стороны отзыв о железнодорожном управлении, в том смысле, что на его слова и обещания полагаться не следует, заносит в сердце беспокойство. Едем три всадника. Впереди скородит местный чичероне Николи или, с полным титулом, барба Николи (дядя Николай). Сзади весело подпрыгивает молодой харчевник (тоже грек) с арбузами и проч. Поравнялись с беднейшею деревушкой Айя-солук. Население ее смешанное христиано-магометанское. Христианских семейств около двадцати. Говорят все по-турецки; ни церкви ни священника у них нет. Последний приезжает иногда к ним откуда-то по соседетву для исправления треб. Мы оставили селение влево, и стали подниматься прямо, на оный холм с крепостию, который ученый спутник наш почтил именем Акрополя по сходству его с знамепитым Акрополем афинским. На скате холма с южной его стороны высятся особняком развалины какого-то большого здания, как бы дворца, кладенного из тесаных кусков синеватого мрамора. Большая и изящная дверь в виде триумфальной арки вводит в развалины. На своде ее чуть заметны очертания икон. Провожатый назвал бывшее здание храмом апостолов. Взбираемся на высшую точку огромной массы мусора, и видим перед собою четыреугольную продолговатую яму, уставленную тремя рядами мраморных колонн, по четыре в каждом. Ее назвали церковию Святого Богослова (Иоанна). К западной окраине ямы пристроен убогий алтарь, т. е. нечто вроде престола, сложенного без цемента из обломков развалившегося здания, ничем не прикрытый и не защищенный. На камнях его видны в одном месте начало латинской надписи IMP (erator...), в другом конец греческой... ΛΟΥ†. Кто в состоянии определить значение всех этих развалин? Приятно бы думать, конечно, что здесь была церковь во имя возлюбленного ученика Христова, и что церковь была над могилою апостола. Может быть, между археологами это уже считается положительным, да только мне неизвестно. Яма, однако же, более дает видеть в себе цистерну, нежели церковь. Может быть, она была под церковию. Спустившись обратно через теже ворота на подгорье «Акрополя», мы рассудили, что если поедем вверх осматривать его, то потеряем целый час времени, нужного для обозрения собственно Ефеса, а приобретем весьма мало, потому что ничего особенно замечательного там нет, и вся крепость — сравнительно недавнего времени, может быть даже турецкого. Бывший в руках наших Jtineraire советует взобраться на гору Coressus, и оттуда оглядеть все местоположение древнего Ефеса, для объезда которого требуется, по его уверению, четыре часа времени. Добрый совет. Но чтобы взобраться на Коресс, нужно сперва отыскать его, ибо теперь этим именем никто ничего тут не называет. А кроме того, чтобы добраться до рекомендуемого наблюдательного пункта, может быть понадобится употребить еще другие четыре часа. Удовольствовавшись ласкательною мыслию, что мы стоим на Корессе, мы посмотрели на расстилавшееся перед нами широкое поле, обставленное с севера и юга горами, а на западе оканчивающееся морским берегом, на расстоянии примерно десяти верст. Красиво оно даже теперь, при совершенном запустении. В старину, должно быть, было прекрасно. Прямо перед нами виделись там и сямъ пять-шесть старых строений с куполами, похожих то на мечети, то на бани, из коих одно удивляет своею величиною, и, судя по Итинереру, есть в своем роде большая редкость. Местность, занимаемая этими немногими развалинами, принадлежит Ефесу последнего периода византийско-турецкого. За пределами ее на далекое пространство не видно ничего, кроме пахатной земли, оканчивающейся к юго-западу плоским холмом, на котором различается целый ряд развалин другого характера, чем стоящий за нами Акрополь. Третий холм, или и просто гора, стоит в отдаленности как бы над самым морем и также увенчан развалинами. От него до упомянутого выше водопровода будет, я думаю, верст пятнадцать. Из этото уже можно заключать, какой громадный город был в свое время Ефес, этот свет Азии, знаменитейший из городов Ионии, священный и самозаконный, как пишется он на монетах и восхваляется у поэтов. Итинерер говорит, что Ефес перемещался семь раз. Понятно, потому, его безмерное протяжение, свидетельствуемое развалинами всякого вида и значения. Мы направились к большой мечети, казавшейся целым замком или монастырем. По пути заехали к малой мечети, переделанной по всем признакам из церкви. Мраморные косяки ее двери украшены чистою резьбою византийского стиляю. Зато большая мечеть есть чистый образчик мавританского стиля. Со вне она кажется огромным четвероугольником стен, пробитых рядом окон и пленяющих взор белизною камня, чистотою кладки и изяществом (в своем роде) украшений. Особенно красива лицевая (западная) сторона здания с своею высокою и стройною дверью, к которой восходили когда-то по двум беломраморным лестницам. Над самою дверью возвышается минарет искусной кирпичной кладки. Более половины четыреугольника занято двором, примыкающим с севера собственно к тому, что надобно назвать мечетью. Двор когда-то обставлен был крытою галереею, а посредине имел фонтан. Теперь ничего этого нет. Объехав его кругом, мы сошли с лошадей, и вошли тройной дверью внутрь храма. Его надобно представлять одною большою длинною залою, посередине которой с востока на запад идет ряд огромных гранитных колонн, числом четырех, соединенных между собою и со стенами арками. Выходило бы нечто величественное, если бы зала не была перегорожена двумя стенами на три; почти равные части. Нет сомнения, что колонны суть самое старожилое в этом здании. Они очевидно суть остаток еще языческого храма, которым вероятно воспользовались христиане, устроивши из них и при них свою церковь⁵. И можно бы гадать, что это была славная церковь Богоматери, в которой собирался Третий Вселенский Собор. Крыши над зданием нет, и все оно представляется в полном разрушении. Некому уже восстановить его. Магометанство поте

 

5). Что это не постройка христианская, в том убеждает необычное расположение колонн, и тех — только четырех! Окружность колонн внизу двадцать четвертей.

 

ряло веру в свою жизненность, и усердно помогает истреблению памятников своей минувшей славы. Около станции мы видели много мраморов, украшенных арабесками и даже целыми цитатами из Корана, предназначенных к перетеске и перемещению в Смирну. Sic transit и проч.! Основания западной стены представляются впрочем очень древними. Камни их взяты из зданий языческого города. На двух из них видны греческие надписи, и одна поставлена в обратном положении. В наиболее уцелевшей читается имя Артемиды. Еще бы в Ефесе не встретиться с именем великия богини Артемиды, юже вся Асия и вселенная почитает! Не дивит меня эта детская похвальба ефесян своим божеством, но достойно замечания, что на долю Ефеса выпало наиболее чистое и целомудренное из божеств языческой веры. Им пролагалась и очищалась дорога к имевшему утвердиться в Ефесе чествованию Приснодевы и ее нареченного сына Девственника. Камень с именем Артемиды лег стражем при входе в храм Святой Девы!

 

Что и от кого он сторожит теперь, один Господь ведает.

 

Едем от старого к стародавнему Ефесу, занимавшему собою упомянутый плоский холм Прион, тянущийся с востока на запад версты на полторы или и более, и служивший некогда средоточием города. Мы направляемся вдоль его по северной стороне; поселяне молотят дуру (род крупного проса) лошадьми. Высматриваем, но напрасно, прославленную реку Каистр или Кавстр (жгучий, — в переводе), на волнах коего разносилось когда-то лебединое⁶ пение, если верить Овидию. Луг кавстрийский воспет был и другим поэтом римским Виргилием. Особенно он сла

 

6). Неподалеку от Ефеса был в старину город Лебедь (́Λέβεδος, Lebedos).

 

вился своими певучими птицами. Около большой мечети мы действительно видели целую стаю птиц, вроде наших галок или грачей. Их нам назвали туземным именем карга. Слыхал я еще в детстве про птиц этого имени (пропущенного в нашем Академическом словаре. NB.), но, кажется, то разумелись вороны. Как бы то ни было, галка или ворона, все же это не такая птица, которой можно было бы заслушаться. Может быть, в весеннее время и теперь ефесское поле оглашается богохвалебным щебетом многих тысяч голосов. «Итинерер» советует ехать в Ефес весною... Пусть другой кто-нибудь воспользуется добрым советом. Я... но зачем забегать вперед? На скате Приона глаз различал длинную темную полосу. К ней мы и направились. По мере приближения к горе, стали попадаться куски тесаного камня и обломки колонн. В одном месте, где камней было больше, нам указали на большую плиту мраморную с длинною греческою надписью. За спешностию мы не остановились у нее. Подъезжаем к оной темной полосе, и видим длинный ряд комнат со сводами, служащих теперь загоном для овец и коз, и неизвестно чем бывших некогда. Минуем место, усыпанное, так сказать, гранитными колоннами не большого размера. Заворачиваем к югу и подъезжаем к огромной куче развалин, над коими высится стена с широкою и красивою аркою, похожею на виденную прежде у «Святых Апостолов», По-видимому, когда-то это были ворота ефесского Кремля или Вышгорода (Акрополя). Они, очевидно, римской и даже не ранней эпохи. В стене видны камни с латинскими надписями разрозненными и даже поставленными низом вверх. Разрушение легло на Ефес многими последовательными слоями. Если бы не надписи и не особенности архитектурных стилей, то в таком хаосе немых и слепых свидетелей отжившегомира не разобрал бы и не определил бы ничего. В отрывках латинских надписей встретилось имя: Niceph (orus), Никифор, а в одной греческой читается: ‛ο ’επιλεγόμενος γναφὲυς, называемый белильщик. Пристальнее всматриваться в развалины было некогда.

 

За этими развалинами, вдающаяся в холм узкая лощинка говорит, кажется, о существовавшем тут Стадии или Беге. Мы поворотили от Приона прямо к морю на запад, миновали множество колонн то цельных, то сломанных, то поверженных на землю и вросших в нее, то еще кое-где возвышающихся над нею. Почти все, впрочем, виденные мною не отличаются размерами, и далеко не достигают объема тех, что стоят в мечети. Николи привел нас к целой глыбе белого мрамора, обделанной в виде чаши или, точнее, блюда с выгнутым посередине дном. Он назвал камень крестильницей апостола (Иоанна), и говорил, что в этой «купели» крещены были первые христиане Ефеса. Памятник древности любопытный. Он знчительно поврежден. Стоит теперь одиночно, и в том предположении, что не изменял никогда своего места, зовет к себе кирку досужего археолога-копателя. Продолжая путь свой все в прежнем направлении, мы достигаем новой кучи развалин, похожей издали на башню. «Итинерер» называет это место агорой, т. е. базаром бывшего города. В башне есть ходы вверх и вниз. Вверх мы немного взбирались, а вниз не пошли, ибо не имели с собою свеч. Между тем вожатай передавал общую молву, что тут есть целый подземный город с домами, улицами и даже озером в одном месте, в котором есть и рыба. Очевидно, что не о чем было жалеть, не побывавши в подземном Ефесе. За этими развалинами не видится далее к морю никаких уже (по крайней мере значительных) других. Да и чичероне наш ничего нам не сказал в этом смысле.

 

Мы обратились лицом своим назад. Прямо против нас высился Прион, загораживая собою весь восточный горизонт. На скате его прежде всего бросается в глаза страшно исковерканный людьми и временем, большой театр, тот самый, о котором говорится в книге Деяний Апостольских (Гл. 19). Направляясь к нему, мы проехали мимо вновь открытых любознательными англичанами беломраморных оснований какого-то большого здания с колоннами. Но, конечно, не это — напрасно доселе искомый, знаменитый храм Артемиды. Тот был по крайней мере вчетверо более этого. Мы сошли с коней, и вскарабкались на обвалившуюся стену театральной сцены. Нельзя представить, сколько тут и в каком беспорядке лежит самой лучшей доброты мрамора. Глаза разбегаются, и не знаешь, на чем остановятся. Есть много камней с греческими надписями языческого времени до-римской эпохи. Лазя туда-сюда, я наткнулся и на христианскую надпись, свидетельствующую, к сожалению, о продолжавшейся у ефесян пустоте и суетности духа, ревновавшего, как видно, кровавым забавам Византии. На дверях бывшей сцены кто-то утешил себя, начертавши с одной стороны: благочестивым царям многия лета, а с другой: христианам благочестивым и зеленым многия лета. «Зеленым» можно заявлять о себе и в здании театра, а «благочестивых христиан» охотнее встретил бы кто при храме Божием. В хаосе разрушения видны и обломки статуй. Особенно привлекают к себе внимание и возбуждают жаление куски большого рельефного изображения какого-то всадника или другого кого, с сохранившимися на них следами красок. Не надобно забывать, что в Ефесе жили Апеллес и Парразий.

 

Неумолимые часы напомнили, что засматриваться нельзя на что бы то ни было, ни даже исторически прислушиваться к тысячеголосному воплю: велика Артемида Ефесская, гремевшему тут когда-то по подсказу, одного благочестивца, уязвленного в самую глубину сердца апостольскою проповедью, в доходную статью! Возле театра по близости полагают место цирка, а за цирком на подгорьи будто бы и место пресловутого храма, сожженного⁷ «бессмертным» Еростратом. Я не поехал смотреть указываемое место, ибо наперед знал, что оно не там. Древние писатели прямо и положительно говорят, что храм стоял «между городом и пристанью», следовательно далеко за городом. Достойно удивления однако же, что такая громада камня, какой требовал для себя двукратно строенный и, несомненно, огромнейший храм, бесследно исчезла, куда-то, на муку язычествующим археологам и на похвальбу проповедникам Евангелия. Огибаем Прион с южной стрроны. Между ним и большою горою (Корессом?) оказывается неожиданно целая долина. Она вся усеяна развалинами, большею частию уже ушедшими в землю. По дороге мы видели сперва остатки кирпичной постройки с арками, потом в косогоре малый театр и затем целый храм, обращенный в груду кусков белого мрамора и недавно отрытый в земле все тем же «энглезом», который, по словам вожатого, роется неутомимо, как крот, и конечно чего-нибудь дороется. Даже и обогнувши кругом старожильный холм Эфеса, и снова выехавши на айясолукское поле, мы все еще нападали на шахты, в глубине которых виделись остатки древних построек, большею частию большие, гладко тесанные, камни.

 

Спеша, сколько можно подъезжали мы к деревне, страшась каждую минуту услышать несущийся вдали поезд. Первый встречный заверил нас, что машина еще не проходила. Наконец мы на станции. Полные утомления и удовольствия, сошли с лошадей и сели под навесом на лавку. Заходящее солнце золотило окрестные горы. Так было хорошо! Готовые лететь в Смирну на крыльях пара, мы прислушивались к малейшему отдаленному гулу. Всякую передачу впечатлений, все мысли и соображения на счет того, что видели и чего не выразумели в Ефесе, мы оставили для вагона.

 

7). Понять не могу, как можно зажечь и сжечь огромный храм, весь построенный из камня, особенно же, если эгот камень гранит. Может быть сгорела только кровля?

 

 

Называю этим именем место пребывания своего на основании одного предположения, что странное и даже дикое слово Айя-солук — видимо греческого происхождения — должно было первоначально звучать: Айос-Феологос, т. е. Святый Богослов, но потом в отуреченной форме исказилось в не христианское Солук. Писать его потому надобно не Aia-Soluk, как делает Европа, а за нею и наша недалекая ученость, а Aїos-oluk. Кто знает сипящее произношение греческого "θ", тот не найдет странным, что при скороговорке оно слилось с предшествующим "σ" в один звук. Нет сомнения, что такое название деревня получила от церкви Святого Иоанна Богослова, вероятно когда-то бывшей великою и славною. Почему не думать, что там именно было и место погребения евангелиста? Он похоронил себя за городом. Город тогда был около Приона. Перед города естественно был к морю, к пристани, а зад к нынешнему Айослуку.

 

Эти спокойные рассуждения принадлежат еще первому периоду ожидания имевшего возвратиться из Айдина (по древнему — Траллы) поезда, когда еще была надежда, что он, исчерпав до конца наше терпение, все таки придет за нами и унесет нас в Смирну. Правда, что эта надежда не раз уступала место самому горькому сомнению, и мне невольно приходили на память минуты отдаленного детства, когда, на пламенную мольбу поехать в заветную загородку за груздями или ягодами, с невозмутимым спокойствием отвечали: а вот Омеля сколотит лошадь, и поедем. Сколотит! Знаешь, что этому не бывать, а все же чего-то ждешь. Уже пять часов, а сколоченной лошади все нет и нет! Заметив наше беспокойство, кто-то из старожилов станции в глаза нам улыбнулся, и на требование объяснений с нашей стороны презрительно проговорил: вы их не знаете, оттого и ожидаете. Что? вскричали мы в один голос. Разве можно, чтоб машина не пришла? — Если не пришла до сих пор, то и не придет, конечно. До Смирны ведь три часа пути. В потемках же без крайней нужды они не ездят. — Да они дали слово нам. У нас билеты вперед и обратно. Мы теряем завтра пароход свой. — Глас вопиющего в пустыни! Говори, сколько хочешь! Прошел и шестой час. Сделалось совсем темно. Можно представить наше уныние и озлобление. Ясное дело, что в Айдине совсем забыли о нас. Напомнить о себе? Но что толку? Уже было поздно. Мы осадили своими жалобами телеграфиста, единственное лицо, рапоминающее тут собою какое-нибудь начальство. К утешению нашему, это был человек с добрым сердцем из смирнских греков, молодой и весьма образованный. Начались телеграфические переговоры наши с Айдином. — Придет ли поезд? — Не может придти. — Нас обязан доставить сегодня же в Смирну. — Поедете завтра с почтовым поездом. — Мы потеряем пароход свой. — Просите, чтобы он обождал. — Вы просите. Вы обязаны доставйть к сроку. — Наступает продолжительное молчание. Наконец телеграфисту поручается объявить нам, и даже дать нам письменное заверение в том, что завтра утром в шесть приедет за нами нарочный поезд. Просветлело на душе у нас. Но не успел еще телеграфист отыскать перо и бумагу для письменного удостоверения нас в решении начальства, как последовал contre-ordre. Приказано было сказать нам, что, если хотим поспеть вовремя на пароход свой, то должны заплатить пять лир (около 30 рублей). Что было причиной такого неожиданного переворота в их мыслях, остается неизвестным. Мы объяснили это так: вероятно, из Смирны ответили в Айдин, что людей тех мы знать не знаем и ведать не ведаем, чего и следовало ожидать. Негодование наше на бесстыдную прижимку было так велико, что мы на отрез отказались платить что бы то ни было. — Ну, так отправитесь завтра с почтовым поездом. — Это был последний ответ железного управления. Более оно не занималось нами. Что оставалось делать? Браниться? Но кому досадишь этим? Жаловаться? Но куда, кому и через кого? Телеграф есть собствевное учреждение общества, в руки которого попались мы. Надуться? Заплакать? Мы просто решились, по мудрой поговорке русской «молиться Спасу да ложиться спати. Ибо утро вечера мудренее». В пустой голове бродила наивная мысль, что завтра в шесть часов сюрпризом подкатит обещанный уже раз поезд.

 

Надобно было подумать о ночлеге. На станции не было ничего похожего на гостинницу, хотя на постоялый двор, хоть на простую заезжую избу. Благо, в соседстве с телеграфней нашлась одна пустая комната. Ею мы и завладели. Улеглись кто на полу, кто на скамье, кто на столе. Постелью служило всякому то, кто в чем ходил. Оставалось заснуть с мыслию о «радостном утре».. Ефес более не приходил на ум. За то «энглез», не выходил из ума. Уже я стал дремать, как услышал шопот:«какая-то рожа смотрит в окошко». Этого недоставало! Сообразивши, что место кругом пустое о до беды не далеко, мы решились не спать всю ночь. К счастию добрый телеграфист, узнав о положении нашем, весьма не радостном, перевел нас в свои комнаты, отыскал для нас и матрац и одеала и все прочее, и в полное успокоение объявил нам, что у него всегда наготове двенадцать огней (заряженных стволов) для непрошенных гостей. После всего этого оставалось заснуть.