Христианские мотивы в творчестве Б. Зайцева в 1920-е годы

      Немного найдется в XX веке русских писателей, у которых целый том в их наследии может быть обозначен словами "духовная проза". Именно таковым является Борис Константинович Зайцев. В собрании сочинений его, выходящем сейчас, седьмой том имеет подобный подзаголовок. И это не только правомерно, но и закономерно.

 

      Б. Зайцевым написаны "Преподобный Сергий Радонежский". "Алексей Божий человек" и "Сердце Авраамия", "хожения" "Афон" и "Валаам", множество статей и очерков о Патриархе Тихоне и отцах церкви, о Сергиевом Подворье и Парижском богословском институте, в учреждении которых он принимал участие, о церковной жизни русской эмиграции и роли русских святынь в духовной жизни писателей прошлого века. Наверное, никто из русских писателей так много и так конкретно не писал о роли церкви, о христианском мироощущении человека на протяжении ряда десятилетий: где-то с 17-18 годов до 1972 года - года смерти писателя.

      Но я сознательно оставляю эту часть его наследия за пределами статьи, так как, выступая в этих произведениях, скорее, как публицист, Зайцев говорит здесь с уже просветленными, братьями по духу, которым объяснять ничего не надо, звать с собой не приходится - они и так идут одним путем.

      Но однажды в своих дневниковых записях Б. Зайцев точно определил и другую сторону своего бытия, своего главного жизненного назначения, как он его понимал, - он писатель. И сказал - какой: "светский, но православный"1. Здесь важны оба слова. На наш взгляд, необходимо определить, что вкладывал писатель в эти слова, почему ему было нужно зафиксировать данное понятие.

      Но прежде необходимо сделать одно отступление. Христианское мировоззрение для писателя не было присуще всегда, оно не являлось той вековечной традицией, что передавалась от дедов к отцам и детям. Напротив. Родители писателя принадлежали к той части русской интеллигенции, что была равнодушна "к религии, ко всему, что связано с церковью. В семье искренне верили, что все эти богослужения и разные там требы нужны только простому народу".2Живя рядом с Оптиной пустынью и Саровом, в детстве и юности он ни разу там не был.3 Писателю понадобилось в молодости пройти через чтение В. Соловьева, а особенно через революцию и великие трагедии 1917 - начала 1920-х годов, оказаться в эмиграции, чтобы смутные предчувствия, лишь слегка волновавшие ранее душу, выкристализовались в четкую и твердую позицию. Это не было данью массовому увлечению, не было бегством от самого себя, а было желанием определиться в истинных ценностях в разламывающемся мире, сохранить свою личность и причастность к высокому духу русской литературы и иметь право писателя говорить со своим читателем, затрагивая самые важные вопросы жизни. Такая позиция определила его дальнейшую жизнь, все творчество, а особенно произведения 1920-х годов, когда этот перелом совершался в его душе.

      При этом необходимо учитывать еще и то, что Б. К. Зайцев, сначала в Москве после революции, а позже во Франции, занимал в литературных кругах особое место - был до своей смерти председателем Союза писателей и, бесспорно, влиял во многом на художественную жизнь эмиграции как своим творчеством, так и собственной личностью. Это отмечают практически все его современники. А. Белый называет его "святым человеком" и говорит, что "иконописный лик его вполне выражает душевную сущность"4. Близкий семейству Зайцевых человек, Вера Бунина, записывает в своем дневнике: "... он настроил свою душу на высокий тон... неуклонно идет по своему пути, который всегда подымается выше повседневности"5. Подобных отзывов о писателе немало. Как бы суммируя их, в некрологе, озаглавленном "Писатель-праведник", один из крупнейших современных знатоков литературы русского зарубежья Никита Струве назовет Зайцева "символом русской эмиграции", сумевшим "воплотить в себе лучшие качества русского человека и писателя"6.

      Тот внутренний перелом, который произошел с писателем в послереволюционные годы, глубокое и истинное постижение сущности христианства сделали Зайцева подобным человеком, который смог стать подобным писателем.

      Поэтому изучение его наследия, выявление основополагающих его принципов очень важно и для понимания самого Зайцева, и определенных тенденций в литературе русского зарубежья.

      Глеб Струве в книге "Русская литература в изгнании" отмечает, что именно "религиозная, христианская нота" отличает Зайцева от таких писателей старшего поколения, как И. Бунин и А. Куприн или Алексей Толстой, делает непохожим на А. Ремизова, "у которого религиозные мотивы приобретают горько-скорбный, а иногда ... и демонический" характер, и даже разделяет от внешне близкого, но все же другого по подходу И. Шмелева. По мнению Г. Струве, "религиозность Зайцева благостнее, примиреннее, умудреннее", она "светлая"7.

      Вспоминая о своем отъезде в эмиграцию из Москвы в 1922 году, писатель рассказывает о том, как в сознании обыкновенной молочницы, еще обращающейся к своей хозяйке "барыня", уже уравнялись такие понятия, как человеческая жизнь и данные за нее калоши8. А потому и образ "трагической" России в произведениях этих лет - это список утрат - утрат осязаемых, физических, но и нравственных, художественных. В конечном же счете - утраты "своей" знакомой, привычной Родины, заменяемой сейчас чем-то чужим, агрессивным и явно противоречащим натуре русского христиан-ски настроенного человека. Русь "трагическая" у Зайцева - это Русь попранная.

      В 1921 году, накануне эмиграции, Б. Зайцев пишет удивительный, очень непохожий на все его последующее, рассказ "Улица Святого Николая". Он может быть воспринят как негласный спор с поэмой А. Блока "Двенадцать". Те же герои: писатель - поэт, поп - священник, барыня - дворянин-интеллигент, лихач - седой извозчик, красногвардейцы - солдаты, "воины новой жизни", такой же город: Петербург - Москва и даже то же наличие трансцендентного героя: Иисус - Святой Николай. Но "Улица Святого Николая", написанная на три года позднее блоковской поэмы, - это диалог-диспут с ней. Если Блока завораживает искушение переступить грань, могучее разрушительное начало, соблазн безудержности, то Б. Зайцев безусловно отрицает все это, для него возможно только утверждение. В противовес разгулу стихии писатель говорит о вечных трех Николаях, трех церквах, и седеньком извозчике Мико-ле, который вечно "невозбранно проплывает по Арбату". Здесь, среди мира вечности и покоя, под гул "спокойных и важных колоколов трех Никол" обретает душевное равновесие "интеллигент русский, давняя Голгофа родины", так как "любовь, спокойный, светлый мир зовет". Если у А. Блока Иисус Христос необходимый, но невидимый и неузнанный, то у Б. Зайцева "Никола Милостливый, тихий и простой святитель, покровитель страждущих, друг бедных и заступник беззаступ-ных", таких, как "старенький, седой извозчик, именем Микола...немудрящий старичок", узнаваем, необходим и востребован, а потому, уверен писатель, он "в метель жизненную проведет".

      Во всех своих последующих произведениях автор показывает безудержность этой "метели", но и внутреннее все крепнущее сопротивление ей, очень трудное в резко изменившемся мире обретение - сохранение тех вечных духовных опор, на которых всегда держалась Русь. Ужас стихии был для Б. Зайцева огромен. Ответом на него стали "повести смертей", написанные в первые годы эмиграции, 1920-е годы, переломные, важнейшие для становления его как писателя, художника слова. Это "Авдотья-смерть", "Анна", "Странное путешествие" и ряд других. Такое определение - "повести смертей", а в них действительно очень много смертей и, на первый взгляд, бессмысленных, дано писателем весьма обдуманно: Россия проходит свой "крестный путь", она "терзающая и терзаемая", но через муки человек приходит к покаянию и находит свою дорогу к свету: "Катастрофы и потрясли, а зато через них лучше засияла лазурь!.. В сущности, произошло то, что всегда происходило, от века. Господь поражает смертельными молниями заблудших - ив смерть, и в воскресение"9. Но чтобы это воскресение состоялось, должны быть четко определены пути поиска истины. Для себя писатель ответ на этот вопрос нашел, сомнений и колебаний у него уже не остается. Именно в эти годы он пишет "Преподобного Сергия Радонежского", "Алексея Божьего человека", "Сердце Авраамия". "Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви"10. Как отмечает Павел.Грибановский, "связанное с этим внутреннее перерождение души от нас сокрыто... Но Б. Зайцев утверждается на своем новом пути и как художник и видит теперь то, чего раньше не видел, или, видя, не так понимал... тема вечности проясняется, становится уловимее. Как человек Б. Зайцев ищет прикосновения к святости. Как художник, он для своих зарисовок находит на этом пути новые краски, новые нужны ему оттенки"11.

      И это наиболее ярко отразилось в первом эмигрантском романе Б. Зайцева "Золотой узор", начатом в 1922 году и появившемся в печати в 1925. Именно там в лице его главной героини писатель и покажет, как шло перерождение души русского человека. Писатель утверждает, что воля Божия выше разума человека, но человек только тогда прикоснется к ней, когда при всех условиях не будет уподобляться зверю, сможет в душе сопротивляться злу, выстраивая мир любви, и это даст силы выжить, перенести непереносимое, что будет показано на судьбах Наташи и Маркела.

      И если Маркел был религиозен всегда, то Наташа в начале повести этого сказать о себе не может: "Я же и не знаю, думала я тогда о религии или нет. Евангелие, Страсти господни и облик Христа всегда трогали, но могла ли я назвать себя христианкою? Не смею сказать." Понадобились достаточно длинный жизненный путь и страшные испытания, чтобы этот огонек разросся в сердце и осветил все вокруг. И когда душевная смута захлестнула героиню, и себялюбие, страсти оттолкнули ее от родного и близкого, только прикосновение к Высшему началу пробудило раскаяние, подтолкнуло к внутреннему очищению. Концерт в благополучной Италии, когда Наташа, нарядная, красивая, пела в церкви литургию, "тронул сердце", а вся служба "очень взволновала и возвысила ее". Но то же очищение души и высокое волнение героиня испытает и в имении отца на пасхальной службе в маленьком деревенском храме, когда отступят перед вечностью "война, ужасы и окопы", "наступления и пленные", "сутолока революции". А смерть Николая Петровича лишь подчеркнет ту хрупкую грань между сегодняшним и вечным и заставит взглянуть на себя со стороны, предъявить себе жесткий счет за все несовершенное и совершенное не так. Но только гибель сына откроет Наташе истинную цену жизни, позволит вы-стоять в мире зла. "Голодные и рваные ходили мы к обедне каждый день, потом к вечерне, и к всенощной в субботу - мы старались проводить побольше времени в церквах. Там иной мир! Плакали неудержимей и молились средь таких же, как и мы, измученных и обездоленных... Здесь мы дышали, тут был воздух, свет." И не случайно как символ этого обретенного света вводится Зайцевым в роман образ Креста. Крест должен стать символом, как считал Мар-кел, объединяющим "людей" и отделяющим их от "зверей". Именно так и воспримет его Кухов, этот прихвостень новых властей, когда увидит крестящуюся Наташу. Знак креста дурно подействовал на Кухова: "Мистики! Христиане! Погодите, доберемся до попов ваших...". Тяжелый крест понесут, как на собственную Голгофу, по заснеженной занесенной тропе к найденной могиле сына Маркел и Наташа, и это будет очень важно для них, особенно для Наташи. "Крест мне показался даже легок. Было ощущение - пусть еще потяжелее, пусть я иду, сгибаюсь, падаю под ним, ведь так и надо, и пора, давно пора мне взять на плечи слишком беззаботные сей крест". Крест объединит и приведет в церковь поминать загубленного революцией ребенка всех "бедных и последних", знающих Наташу, и оттолкнет стоящих близко к власти, глубокая вера поможет спасти от смертной болезни Маркела. Именно эта глубокая вера поможет выжить в страшном мире Маркелу и Наташе.

      Но, по Б. Зайцеву, явно недостаточно получить на поставленный им вопрос ответ: "Жить - значит выживать".

      Сюжет "Золотого узора" держится не на описании событий, а на раскрытии духовного роста героини, что имеет своей традицией житийную литературу и лишний раз указывает на "Сергия Радонежского". С определенной мерой условности, с учетом традиций литературы XX-го века "Золотой узор" может быть определен как "Житие Наташи и Маркела", поскольку эта книга, в первую очередь, о поиске и движении человека к Истине через лишения, искушения, испытания (шире - мученичество) и о величии подвига незаметности в служении добру.

      Для самого писателя "Золотой узор" стал той книгой, с которой можно говорить о "той общей религиозной, христианской окрашен-ности, которую в зарубежный период приобретает все творчество Зайцева"12. Это и позволит сказать писателю, что в мир "истина же все-таки придет из России. Придет новым, более глубоким, справедливым, человечным, но и выше-человечным сознанием жизни, чтобы просветить усталый мир. Кто принесет ее? Новый человек... Новый человек есть живо воплощающийся вечный свет и духовность. Всякий, кто в себе растит, выхаживает этот свет, творит новый, высший тип, к которому влечется человечество через все ужасы и подлости, кровь и преступления - но влечется"13.

      Это своеобразный завет писателя, художника любому русскому человеку, открытому Добру и Свету. Появление такого писателя, как Б. Зайцев, вероятно, было закономерно в условиях эмиграции. С "других берегов" философски просвещенным взглядом он смотрел на русскую жизнь и как художник показывал, к чему привела утрата христианских ценностей для русской культуры и истории. В этом отношении его художественное наследие - важная страница нашей духовной культуры, а произведения 1920-х годов - этапные для самого писателя.
     

Л. М. АРИНИНА
      (Вологда)

 

 

Источник Сервер Вологодской областной универсальной научной библиотеки