В последнем рассказе события происходят на Страстной седмице, кульминацией его служит четверговое чтение Двенадцати Евангелий. Все, что между, - в метафизическом смысле пространство поста (чтобы подчеркнуть это, автор разбрасывает по тексту ненавязчивые фразы с кодовым словом: «...я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил...», «Батюшки! Да, никак, еще под постный день!» и т. п.).

Тот страшный мрак, в который погружается омертвевшая душа героев, каждый раз изображается с помощью одних и тех же ключевых образов: «Дневной свет сквозь опущенные гардины лился скупо, и так как в углу, перед образами, теплилась лампадка, то сумерки, наполнявшие комнату, казались еще темнее и гуще... На потолке колебался светящийся кружок, то вспыхивая, то бледнея, по мере того как усиливалось или слабело пламя лампадки. Внизу господствовал полусвет, на общем фоне которого дрожали тени... Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут...» (комната Павла), «Лампадка горит перед образом и светом своим сообщает предметам какой-то обманчивый характер. Рядом с этим сомнительным светом является другой, выходящий из растворенной двери соседней комнаты, где перед киотом зажжено четыре или пять лампад. Этот свет желтым четырехугольником лег на полу, словно врезался в мрак спальной, не сливаясь с ним. Всюду тени, колеблющиеся, беззвучно движущиеся» (комната Арины Петровны). Характерно, что, поскольку герои не имеют живой веры в Бога, свет от лампадки не может победить мрак, а, наоборот, по контрасту усиливает его, вызывает из небытия таинственные и страшные тени (в конце романа для Иудушки и Анниньки они станут тенями прошлых грехов).

Последний тип рывка характерен для героев, которые стали своего рода «пассивными жертвами» чужой страсти, - это сыновья Иудушки, его племянницы и, наконец, его любовница Евпраксия. Младшие Головлевы бегут из родовой усадьбы, чтобы начать иную жизнь - но, хотя им удается вырваться из внешнего плена, духовно ожить им все равно не удается, потому что, как объясняет автор, им не на что опереться в своей душе, внешний рывок не сопровождается внутренним преображением. Судя по описаниям их судеб, они «унаследовали» тот же букет духовных недугов, который был у старших Головлевых: склонность к легкой и праздной жизни, подкрепленную мечтательностью, в том числе и о самих себе. Трое из них заканчивают нравственным падением (девушки - развратом, Аннинька при этом еще и страстью винопития, Петя - растратой казенных денег), двое из них (Володя и Люба) - самоубийством.

Неудача постигает и порыв Евпраксии - ведь и она оперлась не на то, что может даровать подлинное воскресение души. Бунтуя против тиранства ханжеского празднословия Иудушки, она ударяется в алчность (ее рассуждения о платьях, которыми балует другой барин свою любовницу), склочность (когда она начинает всячески изводить Иудушку) и разврат, а затем вновь возвращается в свое сонное одебеление.

«Рывки» других героев к жизни также заканчиваются возвращением в исходное «мертвое» состояние: физическое (Степана поймали и вернули назад в тюрьму; Аннинька возвращается в постылое Головлево), психологическое (как у Арины Петровны) или метафизическое (начавшие свою жизнь в атмосфере «умертвия» Любинька, Володенька и Петенька в итоге умирают и физически).

Но «Господа Головлевы» все-таки великопостный роман, и, будучи таковым, он должен завершиться воскресением. И оно происходит - причем в евангельском духе: воскресает не просто умерший, но уже смердящий, воскресает самая «безнадежно мертвая», самая пропащая душа в произведении, душа фарисея, ханжи, лицемера, кровопийцы - душа Иудушки Головлева. Своей алчностью он извел мать и братьев, он не пожалел собственных сыновей и, отказав им в денежной помощи, послужил причиной самоубийства одного и смерти другого, он прижил сына от Евпраксии и не только сдал его в воспитательный дом, но еще и сделал вид, что этот ребенок не имеет к нему никакого отношения. Еще страшнее, чем его алчность и мелочность, было его ханжеское празднословие, которым он, как липкими сетями, окутывал и душил всех домашних. Все свои бездушные поступки он обставлял подобающими нравоучениями со ссылками на Священное Писание и апелляциями к Промыслу Божию - так что прелюбодеяние переставало быть прелюбодеянием, жестокость - жестокостью, алчность - алчностью...

Он заговаривал не только других, но и самого себя, утишая редкие нравственные сомнения потоком благочестивых слов и размышлений. Автор много раз на протяжении повествования подчеркивал «пустоутробность» и мертвенность души Иудушки, то, что этот «прах» живет только за счет окружающих его людей, из которых он, если воспользоваться другим сравнением, словно вампир, потихонечку выпивает жизненную силу...

И вот он переродился. Полностью и мгновенно.

В романе хорошо показано, что для покаяния и воскресения души недостаточно лишь увидеть свои грехи - наоборот, без веры в Живого и Любящего Бога, Который эти грехи прощает, их осознание может окончательно раздавить человека, лишив его всякой надежды на возможность исправить совершенные ошибки. Примером этого служит прозрение Анниньки, которую воспоминания о совершенных бесстыдствах мучают и заставляют искать забвения в отчаянном ночном пьянстве. То же самое происходит сначала и с Иудушкой («...совесть проснулась, но бесплодно. Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть», к этому примешиваются и помыслы о «саморазрушении», то есть самоубийстве) - но потом наступает мгновенный перелом.

Перерождение Иудушки совершилось под влиянием службы Двенадцати Евангелий и затронуло то главное больное место, которое было причиной духовного омертвения всех героев произведения. В душе Иудушки, первого из Головлевых, пробудилось чувство к другому человеку: «Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове. «Бедная ты! Бедная ты моя!» - произнес он тихо».

Сострадание как основа любви - это то, отсутствие чего и в своей, и в чужой душе так мучительно, пусть чаще всего и неосознанно, переживали все герои «Господ Головлевых» - вспомним хотя бы надрывное Аннинькино: «Дядя, вы добрый?» Только любовь, только сострадание может воскресить умершую душу - и возможно это потому, что был Спаситель, Который, страдая, продолжал любить и имел силы простить Своих мучителей. Душа Иудушки пробуждается тогда, когда он вдруг ощущает это Божественное сострадание («Слышала ты, что за всенощной сегодня читали? Ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... и простил! Всех навсегда простил!»).

Ожив, душа Иудушки получает способность любить - и соответственно уже не мертвит, а, напротив, живит души окружающих людей («...При этом прикосновении в ней произошло что-то неожиданное. Сначала она изумилась, но постепенно лицо ее начало искажаться, искажаться, и вдруг целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди... - Всех простил! - вслух говорил он сам с собою. ...И вдруг, остановившись перед ней, спросил: - А ты... простила? Вместо ответа, она бросилась к нему и крепко его обняла».).

Чудо воскресения подтверждается на поэтико-образном уровне несколькими интересными деталями.

Во-первых, снова возникает образ мрака, но теперь это не безнадежно-страшный мрак, который, как мы помним, преследовал героев тенями и не помогающим светом от лампады - теперь он переосмысливается как мрак перед светом, как страдания и смерть, которые сменятся неизбежным воскресением (как было в жизни Спасителя и повторяется в богослужениях Страстной Седмицы): «...после всенощной, вся взволнованная, [Аннинька] прибегала в девичью и там, среди сгустившихся сумерек (Арина Петровна не давала в девичью свечей, когда не было работы), рассказывала рабыням «страсти Господни». Лились тихие рабьи слезы, слышались глубокие рабьи воздыхания. Рабыни чуяли сердцами своего Господина и Искупителя, верили, что он воскреснет... И Аннинька тоже чуяла и верила. За глубокой ночью истязаний, подлых издевок и покиваний, для всех этих нищих духом виднелось царство лучей и свободы».

Во-вторых, Иудушка, всю жизнь ливший потоки складных ханжеских слов о Боге и вере, в первый раз почувствовав присутствие Живого Бога, становится косноязычен.

Зато первый раз в романе вместо абстрактных описаний икон (в основном как образов богатых или бедных или как функциональных элементов богослужебной и обрядовой жизни) появляется живая икона, трогающая душу героя: «Порфирий Владимирыч некоторе время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом Искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился». Решился не на самоубийство, которое он, судя по тексту романа, обдумывал около месяца, - а на рывок вовне. Это был физический рывок с духовной мотивировкой (он должен попасть на могилу матери и испросить у нее прощения - «ведь я ее замучил»), единственный в романе рывок, который не заканчивается водворением в прежнее положение - Иудушка «смог вырваться» из духовного плена. Перерождение привело к тому, что он, всю жизнь любивший одного себя, вдруг, позабыв о себе, в мороз и вьюгу отправился к матери на могилку - и замерз по дороге, приняв своего рода «искупительную» мученическую кончину.

Важно, что конец романа не условно-идилличен, а скорее духовно-трезв и потому трагичен - чудо воскресения, во-первых, может быть незаметным для посторонних глаз (для других людей ничего хорошего не произошло: Аннинька лежит в бессознательной горячке, Иудушка умер), а во-вторых, оно должно повторяться в человеческой жизни вновь и вновь, потому что здесь, на земле, борьба смерти и жизни (не только физической, но и, главное, духовной) не закончится никогда. И потому вслед за торжеством света и любви мы опять ощущаем мертвящее дыхание той же Иудушкиной страсти, безжалостной алчности, только принадлежащей теперь другому лицу: узнав о смерти Иудушки, «снарядили нового верхового и отправили его в Горюшкино к «сестрице» Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки Варвары Михайловны), которая уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве» (так следил раньше за усадьбами родственников сам Иудушка, чтобы вовремя прибрать их к рукам). Как и положено великопостному тексту, роман «Господа Головлевы» одновременно и вдохновляет на духовную брань, показывая, что победа возможна, и настраивает на серьезный лад, напоминая, что легкой она не будет.

...Кажется, «Господа Головлевы» - идеальное христианское чтение, пригодное даже для строгих дней Великого поста. Но, вопреки всему сказанному выше, светлого, покаянного чувства по окончании чтения не остается. Умом-то все понимаешь, и даже другим людям можешь рассказать, в чем духовная концепция романа и как мастерски она воплощается на художественном уровне, - а на сердце нерадостно. Есть один момент, который, пожалуй, чуть ли не смазывает весь благочестивый настрой текста, - это тот образ Церкви, который предстает перед читателем.

Конечно, надо учитывать и духовную расслабленность людей XIX века (а писатели ведь не только пишут о людях, но и сами - люди...), и немощи земной Церкви того периода, и слабости отдельных батюшек... Все это понятно - но с каждым новым «церковным» эпизодом романа на душе становится все более тягостно. В «Господах Головлевых» она не небо на земле, не глоток свежего воздуха среди мертвящей затхлости, а некий институт для совершения треб, да еще институт, в представителях своих достаточно продажный. Местный причт чувствует свою финансовую зависимость от Иудушки: «Головлевский батюшка... очень хорошо понимал, что в господской усадьбе еженедельно и под большие праздники совершаются всенощные бдения, а сверх того, каждое 1-е число служится молебен, и что все это доставляет причту не менее ста рублей в год дохода. Кроме того, ему небезызвестно было, что церковная земля еще не была надлежащим образом отмежевана и что Иудушка не раз, проезжая мимо поповского луга, говаривал: «Ах, хорош лужок!» Поэтому в светское обращение батюшки примешивалась и немалая доля «страха иудейска»...

 И потому местные батюшки закрывают глаза на все явные беззакония Иудушки (служат панихиды и заупокойные литургии по его родственникам-самоубийцам, смиренно выслушивают его ложь по поводу непричастности к рождению незаконнорожденного сына и т. п.), всячески ему поддакивают и заискивают перед ним, выполняют роль свадебных генералов на торжественных обедах, оставаясь при этом, по существу, лишь слугами Головлевых, не имеющими никакого духовного авторитета. И дело не только в вынужденном унижении - изображенные в романе священники, по существу, такие же пустоутробные, как и сами Головлевы, они не горят верой, их существование если не фальшиво (как у «обеденных батюшек» или у отца «девицы из духовного звания» Евпраксии, который не дрогнув принимает «подачки» от дочки, ставшей любовницей Головлева), то, по крайней мере, уныло и лишено подлинной любви к людям (что очень чувствуется в эпизоде посещения Аннинькой дома попа).

Негативное изображение Церкви в романе немного уравновешивается тем, что возрождение Иудушки связано все-таки с богослужением Великого Четверга, что спасение приходит все же через Церковь. Но этот момент изображен слишком лаконично, и если ум убеждается тем, что позитивное отношение к Церкви в романе хронологически более позднее и потому как бы итоговое, главное, то душе не так просто справиться с настойчивостью этой художественной предтечи современных историй про «толстых попов на мерседесах». Вроде все понятно, и спорить глупо - а тяжелое впечатление остается. Хотя, может быть, это опять-таки не недостаток, а духовное достоинство романа - потому что от тяжести на душе иначе как молитвой не избавишься. А возбудить в человеке желание встать на молитву - это главная цель, которую ставит перед собой любой великопостный текст, и не так уж, пожалуй, важно, какими художественными средствами он этого добьется...