По ту сторону добра и зла, или Красота по-живаговски

Но и в других, порой самых неожиданных моментах эта таинственная красота вдруг предстает перед героями и читателем во всем своем величии - Юра ощущает ее даже во время занятий в анатомическом театре: «Мертвецов вскрывали, разнимали и препарировали, и красота человеческого тела оставалось верной себе при любом, сколь угодно мелком делении...»

Кажется, повествование зиждется на том, что художественное «я» жадно вдыхает в себя тот аромат Прекрасного, которым напоены все проявления бытия.

Сначала возникает ощущение, что это удивительно переданное чувство приятия жизни и любования ею коренится в христианских началах миросозерцания автора. Этот доверчиво-распахнутый, внимательно-ласкающий взгляд на окружающий мир чем-то неуловимым напоминает прозу Шмелева. Кроме того, роман наполнен дорогими «метами» православного быта дореволюционной России: невзначай мелькнет то дата церковного календаря, то какая-то деталь из храмового быта, то цитата из богослужения, то религиозный жест одного из героев... И каждая эта мелочь, прежде чем раствориться в остальном тексте, словно любовно удерживается на мгновение автором.

И еще один немаловажный момент усиливает чувство, что перед нами - христианский роман. Важную часть красоты бытия, уловленной в романе, составляет таинственная прелесть прихотливого узора из человеческих судеб, который вышивает незримая рука. Автор внимательно и бережно прослеживает эти невероятные совпадения, схождения и расхождения, не всегда заметные самим участникам событий. Важно, что при этом Пастернак не срывается в тягостные переживания фаталистической обреченности и неотвратимости происходящего, как это случалось в аналогичной ситуации со многими другими писателями, он, напротив, преисполнен благоговения перед красотой и неотразимостью Божьего Промысла.

И даже когда происходит что-то уродливое, на первый взгляд резко контрастирующее с идеей мировой красоты, оно все равно оказывается прекрасным - не как самостоятельная данность, а в гармонии с остальными проявлениями бытия, как аккорд, некрасивый сам по себе, но прозвучавший в единственно верном месте. Так, страшен эпизод, когда партизан Памфил Палых, сойдя с ума на почве переживаний о возможной участи своих любимых жены и детей в случае их пленения белой армией, решает избавить их от неизбежных, по его мнению, страданий: «Он зарубил жену и трех детей тем самым, острым, как бритва, топором, которым резал им, девочкам и любимцу сыну Фленушке, из дерева игрушки... На рассвете он исчез из лагеря, как бежит от самого себя больное водобоязнью бешеное животное». Но эта сцена внутренне уравновешивается другой, более ранней и столь же страшной, когда молоденький комиссар Временного правительства нелепо погиб, пытаясь образумить дезертиров: «У дверей вокзала под станционным колоколом стояла высокая пожарная кадка. Гинц вскочил на ее крышку и обратил к приближающимся несколько за душу хватающих слов... Но Гинц стал на край крышки и перевернул ее. Одна нога провалилась у него в воду, другая повисла на борту кадки. Он оказался сидящим верхом на ее ребре. Солдаты встретили эту неловкость взрывом хохота, и первый спереди выстрелом в шею убил наповал несчастного, а остальные бросились штыками докалывать мертвого». Эта сцена возникает в романе самостоятельным штрихом времени и лишь много позже вплетается неожиданным сцеплением в божественный узор: стрелявшим в «мальчишку агитаря», «любимца семьи» был тот самый будущий партизан Памфил, и его последующее безумное убийство собственных детей, как видим, не возникло на пустом месте. Впрямую об этом автор не говорит - он лишь воспроизводит удивительные переплетения людских дорог, предоставляя делать выводы самому читателю.

Центром «божественного узора» в романе предстает головокружительно прекрасная любовь двух главных героев - Лары и Юрия Живаго. Они уверены, что их соединил Сам Бог. «...Как она была хороша, - думает доктор о Ларе. - Но чем, какой стороной своей?.. Той бесподобной простой и стремительной линией, какою вся она одним махом была обведена кругом сверху донизу творцом, и в этом божественном очертании сдана на руки его душе, как закутывают в плотно накинутую простыню выкупанного ребенка». «Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья», - размышляя о своих отношениях с Живаго, словно вторит ему Лара.

В течение многих лет, с юности до зрелого возраста, промысел сталкивает их в совершенно разных обстоятельствах, какие-то из которых отмечаются ими, какие-то замечаются только всеведущим автором. Юра многократно исповедует, что Лара дана ему Богом (предвкушая очередное свидание с Ларой, он знает, что «там он опять получит в дар из рук творца эту Богом созданную белую прелесть») и что в ней находит воплощение квинтэссенция жизни, ее красоты и осмысленности: «Юрий Андреевич с детства любил сквозящий огнем зари вечерний лес. В такие минуты точно и он пропускал сквозь себя эти столбы света... Тот юношеский первообраз, который на всю жизнь складывается у каждого и потом навсегда служит и кажется ему его внутренним лицом, его личностью, во всей первоначальной силе пробуждался в нем и заставлял природу, лес, вечернюю зарю и все видимое преображаться в такое же первоначальное и всеохватывающее подобие девочки. «Лара!» - закрыв глаза, полушептал или мысленно обращался он ко всей своей жизни, ко всей Божьей земле, ко всему расстилавшемуся перед ним, солнцем озаренному пространству».

Но то, что осмысляется обоими героями как апогей Божественного присутствия в их жизни (о встрече Юры и Лары после его возвращения из плена: «...в недавнем бреду он укорял небо в безучастии, а небо всею ширью опускалось к его постели, и две большие, белые до плеч, женские руки протягивались к нему»), вдруг, наоборот, яснее всего показывает, насколько далеко их мироощущение от христианского. Красота, которой любуются они и которую воспевают, лежит «по ту сторону добра и зла», она внеморальна, и, чтобы владеть ею, требуется пожертвовать в том числе и нравственностью.

Об этом предупреждает уже первое соприкосновение судеб Лары и Юрия. Юра Живаго, тогда еще подросток, вместе со своими друзьями (среди которых и будущая жена Тоня) проповедует целомудрие, и настолько истово, что это вызывает беспокойство у наблюдающего за ними дяди Юры. И вдруг Живаго случайно попадает в гостиничный номер, где видит Лару вместе с Комаровским, к тому времени уже связанных интимными отношениями. Эту связь он угадывает - и, вопреки своим теоретическим воззрениям, застывает очарованный: «...они не сказали друг другу ни слова и только обменивались взглядами. Но взаимное понимание их было пугающе волшебно, словно он был кукольником, а она послушною движениям его руки марионеткой... Юра пожирал обоих глазами... Противоречивые чувства теснились в груди у него. У Юры сжималось сердце от их неиспытанной силы. Это было то самое, о чем они так горячо год продолдонили с Мишей и Тоней под ничего не значащим именем пошлости, то пугающее и притягивающее, с чем они так легко справлялись на безопасном расстоянии на словах, и вот эта сила находилась перед Юриными глазами, досконально вещественная и смутная и снящаяся, безжалостно разрушительная и жалующаяся и зовущая на помощь, и куда девалась их детская философия и что теперь Юре делать?»

Как видим, Юра и сам ощущает, что это не просто встреча, а некий принципиальный момент выбора между идеалами, которые он проповедовал, и их противоположностью, одновременно страшной и манящей. И Юра делает выбор - в пользу второго. Этот шаг сопровождается уловкой, которая была введена в обращение в момент самого первого в истории человечества выбора и затем многократно использовалась поэтами и мыслителями разных времен и народов. Это прием переназывания, или подмены понятия. Помните? Вы не смертью умрете, а будете как боги.

Воспользовался этим приемом и Юра: то, что раньше клеймилось им как пошлость, с этого момента стало поэтизироваться, именоваться «красотой» и «женственностью», радостью и болью существования, ключом к постижению мироздания, смыслом, тайной жизни и смерти: «Ты тогда ночью, гимназисткой последних классов... в полутьме за номерной перегородкой, была совершенно тою же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша. Часто потом в жизни я пробовал определить и назвать тот свет очарования, который ты заронила в меня тогда, тот постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор растеклись по всему моему существованию и стали ключом проникновения во все остальное на свете, благодаря тебе... Я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимой женственностью на свете».

Красивые, трепетные слова словно помогают Юре «изъять» существо происходящего из мира ценностей и оценок, перенести их с Ларой отношения в какую-то иную реальность, где, как оказалось, можно, изменив жене, обратиться к любовнице со всем поэтическим пафосом, не испытывая мук совести - и не только не испытывая, но даже каким-то непостижимым образом сопрягая «жизнь по совести» с этой любовью: «Только считанные дни в нашем распоряжении. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные тайные слова, великие и тихие, как название азиатского океана».

Волшебная сила слов, которую Юра так умело использует, с самой первой встречи прячет от него подлинный облик всего происходящего и тем самым практически сводит на нет шанс, что он опомнится и отшатнется от той пропасти, к которой подходит все ближе и ближе. Нравственную опасность «неверного называния» отмечали многие: «Иной раз для того, чтобы с грехами правильнее бороться, нужно вещи называть своими именами. Не именовать этот грех любовью и устремленностью к некоему человеку на стороне, а мужественно называть прелюбодейной страстью то, что ею на самом деле и является. А как назовем вещи своими именами, так проще будет с этой страстью бороться» (протоиерей Максим Козлов).

Юра делает прямо противоположное. Пока было можно, он называл отношения с Ларой «дружбой», «интересом к другому человеку», и, когда Тоня, каким-то женским чутьем уловив из письма грозящую их браку опасность, устроила Юре сцену ревности, он был искренне огорчен тем, как его неправильно поняли. При этом он отмечает в себе заинтересованность в Ларе, то, что он рад любому поводу пообщаться с ней, но, поддаваясь давней влекущей силе, не делает ничего, чтобы своему желанию противостоять. «В этом нет ничего страшного», - словно заклинает он сам себя, вновь и вновь повторяя тот давний подростковый отказ от идеалов целомудрия. И даже случившийся срыв (он собирался извиниться за невольную двусмысленность своего поведения, которая могла ее обидеть или скомпрометировать, - а вместо этого почти признался Ларе в любви) не пугает Живаго и не останавливает - он уже полностью отдался потоку переживаний, который несет его в единственно возможном направлении.

По ту сторону добра и зла, или Красота по-живаговски.

По поэтическому качеству с «Доктором Живаго», конечно, сравнивать рука не поднимается, а вот по попытке выстроить теологию, оправдывающую грех, два текста вполне сопоставимы - и к ним можно присоединить множество других, прежде всего поэтических, ставящих перед собой ту же задачу.

Впрочем, нельзя сказать, что он совсем не пытается поступить в соответствии с нравственными нормами. В какой-то момент он объявляет Ларе, что решил открыться Тоне и вымолить у нее прощение, а их встречам положить конец. Однако совсем скоро решимость его тает, он опять красивыми словами и благородными намерениями возвращает себе «право на грех»: «Вдруг простейшая мысль осенила Юрия Андреевича. К чему торопиться? Разоблачение будет сделано. Однако где сказано, что оно должно произойти сегодня? Еще не поздно отложить объяснение до следующего раза. Тем временем он еще раз съездит в город. Разговор с Ларой будет доведен до конца, с глубиной и задушевностью, искупающей все страдания. О как хорошо! Как чудно! Как удивительно, что это раньше не пришло ему в голову! При допущении, что он еще увидит Антипову, Юрий Андреевич обезумел от радости». И сам не заметил, что, вопреки своему твердому решению признаться Тоне и покончить с тяжелым положением, уже вновь чает не финального объяснения, а продолжения отношений с Ларой: «Он все снова пережил в предвосхищении. Бревенчатые закоулки окраины, деревянные тротуары... Как он любит эти знакомые домики по пути к ней! Так и подхватил бы их с земли на руки и расцеловал!.. Дверь отворит в темное закутанная фигура. И обещание ее близости, сдержанной, холодной, как светлая ночь севера... подкатит навстречу, как первая волна моря, к которому подбегаешь в темноте по песку берега».

Впрочем, действительно ли не заметил? Или просто в очередной раз воспринял свое чувство как нечто прекрасное и потому дозволенное, оправданное?

Как бы то ни было, этот момент являлся очередным судьбоносным выбором - мысленно вернувшись к Ларе, Юра навсегда предал Тоню. «Ответ» последовал незамедлительно: появившиеся из леса партизаны взяли его в плен. Жену он действительно больше никогда не увидел. Тосковал он по ним обеим одинаково и одновременно - и даже не чувствовал всей неуместности этого: «О Тоня, бедная девочка моя!.. Тоня, вечный укор мой и вина моя! Лара, мне страшно назвать тебя, чтобы вместе с именем не выдохнуть души из себя».

Эта странная логика сочетания несочетаемого проявляется и в дальнейшем поведении Юры: в плену он беспокоился о своей семье, периодически пытался разузнать, что с ними, а когда обрел свободу, пошел не к ним, а к Ларе. И, найдя в заветном тайничке ключ от ее квартиры и записку, ему адресованную, отметил нечуткость любимой женщины: почему же она ничего не написала о судьбе его семьи, как будто не понимая, насколько это для него важно! И, огорчившись этим, не заметил другого, обличающего его собственную нравственную нечуткость: Лары не было дома, потому что, как объяснила она в записке, она пошла встречать его в Варыкино (место, где он жил с семьей), уверенная, что, освободившись, Живаго первым делом пойдет туда, к семье. 

Встретившись, Юрий и Лара решают, что при первой возможности он поедет в Москву и разыщет там свою Тоню с детьми. Успокоившись на этом благом намерении, они начинают жить вместе. При этом - опять эта странная логика греха! - когда они едут в Варыкино, то решают не ночевать в доме, где раньше Юра жил с семьей, потому что, как отмечает Лара, это было бы неправильно, нехорошо: «Речь... не о вашем доме. Жизнь в нем была бы для тебя действительно немыслима. Вид опустелых комнат, укоры, сравнения. Разве я не понимаю? Строить счастье на чужом страдании, топтать то, что душе дорого и свято. Я никогда не приняла бы от тебя такой жертвы». Как будто подобающая обстановка способна нивелировать сам факт измены. 

Та же странная подмена происходит и в сознании Живаго. Глядя на спящую Лару, он испытывает необъяснимое с этической точки зрения ощущение чистоты и богоданности всего происходящего: «Он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотою ночи, снега, звезд и месяца в одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования. «Господи! Господи!» - готов был шептать он. - «И все это мне! За что мне так много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под эти твои звезды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачливой, ненаглядной?»

Не только переназвать грех каким-то высоким словом, словно отменяющим его греховность, но еще и подвести его под Божественное покровительство, - тоже прием, весьма распространенный в художественной культуре, как высокой, так и массовой. Вспоминаются строчки из какой-то современной эстрадной песенки, где речь также шла о незаконной любви: «Давай оставим все как есть: счастливых Бог не судит. Давай оставим все как есть - и будь что будет!» По поэтическому качеству с «Доктором Живаго», конечно, сравнивать рука не поднимается, а вот по попытке выстроить теологию, оправдывающую грех, два текста вполне сопоставимы - и к ним можно присоединить множество других, прежде всего поэтических, ставящих перед собой ту же задачу.

Однако встречается в русской культуре и другое. На недосягаемой высоте стоит лаконичный отказ от измены из «Евгения Онегина» («Но я другому отдана...») - на это способны немногие, подпавшие под очарование страсти (Татьяна-то действительно выстрадала свой отказ от книжных идеалов Великой Любви). Но есть планка пониже: хотя бы не романтизировать грех и называть вещи своими именами: «Не смотри на меня с печалью:/Час прощанья пробит./Мы же знали про все вначале,/Только делали вид,/Что не чувствуем чужой боли/И что Бог нас простит/За классический треугольник/И за слезы обид» (Игорь Тальков).

В «Докторе Живаго» позиция Юры - поэтизация греха, акцентирование не этической, а эстетической его стороны, - выступает на первый план. За этим легко не услышать иной оценки. А она в романе есть. Например, Миша Гордон, вместе с которым Юра подростком увлекался проповедью целомудрия, в конце романа обращается к Живаго со словами увещевания: «...согласен ли ты, что тебе надо перемениться, исправиться?.. Ты должен привести в ясность твои дела с Тонею, с Мариной. Это живые существа, женщины, способные страдать и чувствовать, а не бесплотные существа, носящиеся в твоей голове в произвольных сочетаниях». Но Юра не способен услышать этих слов, он совершенно искренне не понимает, в чем его внутренняя неправота перед первой и третьей женой: «Я рад, Гордон, что ты защищаешь Марину, как прежде был всегда Тониным защитником. Но ведь у меня нет с ними разлада, я не веду войны ни с ними, ни с кем бы то ни было».

Позиция Живаго не игра, не бегство от реальности в мир придуманных слов и чувств, а какое-то искажение нравственного чувства или, быть может, полное его отсутствие. Даже по отношению к Ларе, которую он, кажется, так любил, Живаго поступает безответственно и жестоко. Комаровский, который поломал жизнь Лары, совратив ее еще в подростковом возрасте, вновь появляется в ее жизни в тот момент, когда им обоим, Ларе и Живаго, угрожает опасность. Он предлагает им безопасное бегство из города, где, по его словам, им уже вынесен приговор. Ларе это бегство нужно, чтобы спасти жизнь ее и дочери, Живаго помимо этого еще и для того, чтобы суметь выехать за границу и соединиться с семьей. Живаго не соглашается - он не поедет с ним, с тем, кто когда-то соблазнил Лару. Казалось бы, это решение Юры продиктовано кодексом чести - но чести, понятой весьма своеобразно. Своим отказом Юра не только повторно бросает семью (возможно, в этом действительно есть какая-то нечистота - воспользоваться для соединения с Тоней услугами Лариного соблазнителя). Он бросает и Лару, уверяя, что присоединится к ним позже, и тем самым отдает ее вновь в руки того, кто уже однажды поломал ей жизнь, оставляя ее, в угоду ложно понятых «красоты» и «некрасивости» поступков, без своей защиты и опоры.

Лара не обвиняет его в этом. Не обвиняет его ни в чем и автор. Но само развитие событий, запечатленное Пастернаком, ставит Живаго перед лицом немых обвинителей, невинных жертв его поступков - брошенных им детей.

Предательство первого, Саши, Живаго еще ощущает и мучительно переживает. Ему даже снится символический сон, обличающий его неправоту: «Он находился в Москве, в комнате перед запертою на ключ стеклянною дверью, которую он еще для верности притягивал на себя... За дверью бился, плакал и просился внутрь его мальчик Шурочка... Позади ребенка, обдавая его и дверь брызгами, с грохотом и гулом обрушивался водопад испорченного ли водопроводаили канализации... Обвал и грохот низвергающейся воды пугали мальчика до смерти. Не было слышно, что кричал он... Но Юрий Андреевич видел, что губами он складывал слова: «Папочка! Папочка!» У Юрия Андреевича разрывалось сердце. Всем существом своим он хотел схватить мальчика на руки, прижать к груди и бежать с ним без оглядки куда глаза глядят. Но, обливаясь слезами, он тянул на себя ручку запертой двери и не пускал мальчика, принося его в жертву ложно понятым чувствам чести и долга перед другой женщиной, которая не была матерью мальчика и с минуты на минуту могла войти с другой стороны в комнату».

Предательство второго ребенка Живаго тоже замечает: думая об оставленной им Тоне, он все время упускает из виду о том, что она ждала ребенка и уже должна была его родить. Каждый раз ловя себя на этой забывчивости, он казнит себя за нее: «...он строил догадки о них одну другой ужаснее. Вот Тоня идет полем во вьюгу с Шурочкой на руках. Она кутает его в одеяло, ее ноги проваливаются в снег, она через силу вытаскивает их, а метель заносит ее... о, но ведь он все время забывает, забывает. У нее два ребенка, и меньшого она кормит... Обе руки ее заняты и никого кругом, кто бы мог помочь. Шурочкин папа неизвестно где. Он далеко, всегда далеко, всю жизнь в стороне от них, да и папа ли это, такими ли бывают настоящие папы?». Показательно, что он называет себя Шурочкиным папой - второго ребенка он уже не воспринимает как отец. И действительно, он его (точнее, ее) никогда не увидит.

Двоих дочерей от третьей «жены», Марины, Живаго оставляет уже без всяких мук совести, лишь обеспечив их финансово: «Он сообщал им, что в целях скорейшей и полной переделки своей судьбы хочет побыть некоторое время в одиночестве, чтобы в сосредоточенности заняться делами».

И наконец, пятого ребенка он предает, даже не узнав о его существовании, обманом заставив Лару уехать с Комаровским и даже не вспомнив о ранее высказанном ею предположении о возможной беременности. Этому посвящены самые загадочные страницы романа, где ничего не сказано впрямую, но по косвенным признакам, по отдельным репликам Лары, брата Юры Евграфа Андреевича и рассказу самой Татьяны Безочередовой, мы можем догадаться, что эта девушка - дочь Живаго и Лары, о рождении которой отец не подозревал, а мать, оставленная Юрием без защиты, не видя другого выхода, отдала ребенка на воспитание сторожихе Марфе.

«Бедные современные дети, жертвы нашей цыганщины, маленькие безропотные участники наших скитаний», - думает Живаго, глядя на несчастную Катеньку, дочь Лары от Антипова. Перед этим ребенком виноват не он - Катю бросил собственный отец, бросил также в угоду собственных романтических идеалов: «...я пошел на войну, чтобы после трех лет брака снова завоевать ее [Лару]... под чужим, вымышленным именем, весь ушел в революцию, чтобы полностью отплатить за все, что она выстрадала... И они, она и дочь были рядом, были тут! Скольких сил стоило мне подавлять желание броситься к ним, их увидеть!» В итоге он так и не увидел жену и дочь, придя слишком поздно, когда они уже уехали. Нужна ли была эта жертва? Антипов в этом не сомневается. Лара же как-то с болью проговаривается Живаго: «...если бы время повернуло вспять. Если бы где-то вдали, на краю света, чудом затеплилось окно нашего дома с лампою и книгами на Пашином письменном столе, я бы, кажется, на коленях ползком приползла туда. Все бы встрепенулось во мне. Я пожертвовала бы всем. Даже самым дорогим. Тобою». Но при этом, зная, что муж жив, даже пытаясь встретиться с ним, Лара принимает правила этой сложной, без нужды запутанной игры - и вступает в связь с Живаго, пытается наладить с ним и Катенькой подобие семейного быта.

Такими несообразностями, моральными искажениями пронизан весь роман. В какой-то момент даже теряешься от их нагромождения, не можешь понять, почему герои не слышат, не видят, не понимают самых очевидных вещей, как будто они перестали быть людьми, утратили какое-то очень важное душевное качество. Но стоит вчитаться повнимательнее, и становится понятно, что причина всех этических срывов и несоответствий коренится в страшной ошибке новой теологии, звучащей со страниц романа, - в разъединении и противопоставлении этического и эстетического начал бытия: «...я думаю, что если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом. <...> Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка... До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии - нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорил притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна».

Если считать, что красота может быть внеморальной, то приходишь к тому трагическому расколу в жизни человека, который и показывает нам роман Пастернака: на одной чаше весов - философские идеи, высокие слова, вдохновенные описания, апелляция к Божественному промыслу, преклонение перед красотой жизни и попытки ее религиозного осмысления. А на другой - горькие плоды философии внеморальной красоты: преданные женщины, брошенные дети, поломанные судьбы...

Некоторый недостаток «Доктора Живаго» в том, что связь между первым и вторым не так очевидна, и есть риск увлечься первым и не связать его со вторым, между тем как смысл романа не в талантливом описании красоты, как таковой, и морали, как таковой, а в указании на необходимость для человека неразрывного единства красоты его жизни и ее нравственной основы.