Фотогалерея :: Ссылки :: Гостевая книга :: Карта сайта :: Поиск :: English version
Православный поклонник на Святой земле

На главную Паломнический центр "Россия в красках" в Иерусалиме Формирующиеся паломнические группы Маршруты О проекте Поклонники XXI века: наши группы на маршрутах Поклонники XXI века: портрет крупным планом Наши паломники о Святой Земле Новости Анонсы и объявления Традиции русского паломничества Фотоальбом "Святая Земля" История Святой Земли Библейские места, храмы и монастыри Праздники Чудо Благодатного Огня Святая Земля и Святая Русь Духовная колыбель. Религиозная философия Духовная колыбель. Поэтические страницы Библия и литература Древнерусская литература Библия и русская литература Знакомые страницы глазами христианинаБиблия и искусство Книги о Святой Земле Журнал. (Электронная версия) Православное Общество "Россия в красках" Императорское Православное Палестинское Общество РДМ в Иерусалиме Вопросы и ответы


Паломничество в Иерусалим и на Святую Землю
Рекомендуем
Новости сайта
Святая Земля и Библия. Смотрите новый цикл фильмов о Святой Земле: Часть 1-я, Часть 2Часть 3
Главный редактор портала «Россия в красках» в Иерусалиме представил в начале 2019 года новый проект о Святой Земле на своем канале в YouTube «Путешествия с Павлом Платоновым»
Людмила Максимчук (Россия). Из христианского цикла «Зачем мы здесь?»
«Мы показали возможности ИППО в организации многоаспектного путешествия на Святую Землю». На V семинаре для регионов представлен новый формат паломничества
Павел Платонов (Иерусалим). Долгий путь в Русскую Палестину
Елена Русецкая (Казахстан). Сборник духовной поэзии
Павел Платонов. Оцифровка и подготовка к публикации статьи Русские экскурсии в Святую Землю летом 1909 г. - Сообщения ИППО 
Дата в истории

1 ноября 2014 г. - 150-летие со дня рождения прмц.вел.кнг. Елисаветы Феодоровны

Фотогалерея
Православные паломники на Святой Земле в октябре-ноябре 2017 года

Святая Земля в 2016-2017 годах
Интервью с паломником
Протоиерей Андрей Дьаконов. «Это была молитва...»
Материалы наших читателей

Даша Миронова. На Святой Земле 
И.Ахундова. Под покровом святой ЕлизаветыАвгустейшие паломники на Святой Земле

Электронный журнал "Православный поклонник на Святой Земле"

Проекты ПНПО "Россия в красках":
Раритетный сборник стихов из архивов "России в красках". С. Пономарев. Из Палестинских впечатлений 1873-74 гг.
Удивительная находка в Иерусалиме или судьба альбома фотографий Святой Земли начала XX века
Славьте Христа  добрыми делами!

На Святой Земле

Обращение к посетителям сайта
 
Дорогие посетители, приглашаем вас к сотрудничеству в нашем интернет-проекте. Те, кто посетил Святую Землю, могут присылать свои путевые заметки, воспоминания, фотографии. Мы будем рады и тематическим материалам, которые могут пополнить разделы нашего сайта. Материалы можно присылать на наш почтовый ящик

Наш сайт о России "Россия в красках"
Россия в красках: история, православие и русская эмиграция


 
Главная / Библия и литература / Знакомые страницы глазами христианина / Есенин С. А. / Сергей Есенин: "Не расстреливал несчастных по темницам..." Тамара Жирмунская
 
Сергей Есенин: "Не расстреливал несчастных по темницам..."
3 октября исполнилось 110 лет со дня рождения поэта
 
Как-то раз вызвал меня к себе главный редактор литературного еженедельника:
 
— Есенина любите?
— Люблю.
— Хотите съездить на его родину? Причём дважды?
— Почему дважды?
— Сначала на пароходе "Сергей Есенин". Ходит такой по Москве-реке и Оке. А потом обычным путём: поездом до Рязани. Оттуда — автобусом до Константинова.
 
Литературные путешествия — моя страсть. Я согласилась. Немного удивило, что выбор редактора пал на меня. Тогда, в начале семидесятых, Есениным занимались в основном те, кто мог сказать о себе словами революционной песни: "Вышли мы все из народа". Правда, эта крылатая фраза уже была поставлена под сомнение одним остроумцем, присоединившим к ней всего пять слов: "Вышли мы все из народа. Как нам вернуться в него?"
 
Смысл получался другой, едва ли не противоположный. Я же своим половинчатым народным происхождением никогда не похвалялась, в "почвенниках" не числилась, ходила в средних российских интеллектуалках. Вроде бы мне светило другое поэтическое созвездие: Блок, Пастернак и кто-нибудь такой, что "Пастернака перепастерначит" (Ахматова), — ещё сложнее, ещё заковыристее, с точки зрения здравого смысла. А меня вдруг призвал к себе Сергей Есенин…
 
Знала я его стихи давно, лет с девяти. Хотелось бы снова взять в руки свою первую "Родную речь", проверить память. Точно ли там среди испытанных временем хрестоматийных рассказов и стихов цветным стёклышком вспыхнуло то ли детское, то ли взрослое, совершенно понятное, но и немного волшебное, видное, как в стереоскоп, ласково-колыбельное, странно связанное с маминым шарфом на больном горле, похожее на любимые сказки Андерсена стихотворение, под которым стояло звучное имя: Сергей Есенин?..
 
Поёт зима — аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.

Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далёкую
Седые облака.
 
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.

Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
 
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.

А вьюга с рёвом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится всё сильней.
 
И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мёрзлого окна.

И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.
 
Я ничего не слышала про сентиментальность, про то, что это — плохо, что советских детей надо воспитывать в боевом патриотическом духе, а всякое умиление перед "малыми пташками" и страх перед естественными явлениями природы — наследие тёмного прошлого. Я просто прочла есенинские стихи, шевеля губами, потому что читать иначе долго не умела. Потом повторила вслух. Потом… "Скажи стихи с выражением!" — вызывала меня в классе учительница. И я сказала их, хотя была дома, и одна…
 
…Белоснежный двухпалубный пароход "Сергей Есенин" из Южного речного порта вышел летним вечером. Хотя у меня как у командированной от газеты была отдельная каюта, сосредоточиться на книге, взятой с собой, не было никакой возможности. Дорвавшись до свободы, до свежего речного воздуха, подзаправившись в буфете, пассажиры на палубах топали и хлопали, орали песни, перекрикивали вкрадчивый женский голос из каютного радиорепродуктора, сообщавший — не мне же одной — подробности о поэте, чьё имя носил пароход. Всё это тоже была есенинская Россия, и я, рассудив, что книга от меня не уйдёт, а что-то неповторимое может испариться навсегда, стала слушать под дикий аккомпанемент невидимую экскурсоводку.
 
Что русские одержимы манией ликбеза — известно давно. Чуть просветившись сами, мы уже готовы стать просветителями, сеять налево и направо разумное, доброе, вечное. Жаль, что безмерными пространствами нашей родины эти щедрые веера семян поглощаются почти без остатка. Спохватишься: сколько о чём-то важном писали, толковали, спорили — глядь, ничего нет! "Одна долина ровная без края и конца", как сказано в одном стихотворении.
 
Но у Есенина как будто другая судьба. Шумел при жизни. Шумит и после смерти. Может, потому и шумел, что знал эту повсеместную отечественную ватно-изоляционную поглощаемость звука. Так легко этот звук затопать, затоптать, а можно и вообще не услышать: "Мели, Емеля!.."
 
К середине ночи народ угомонился. Я вышла на палубу. Одинокие береговые огоньки сквозь редеющую тьму сурово подмигивали мне: ты куда это отправилась? Спроси вон ту "возлюбленную пару", что при виде тебя шарахнулась с носа на корму, вон того мужичка, что в подозрительно неудобной позе свесился к реке, что знают они о Есенине. Скажут: хороший поэт, но выпивоха, хулиган. Бабу какую-то нашёл, иностранку, вдвое старше себя. А для чего? Чтобы возила его бесплатно по заграницам. Что ему, наших было мало? Может быть, кто-нибудь пробормочет: "Сыпь, гармоника! Скука… Скука…" или, если в разнеженном настроении: "Ты жива ещё, моя старушка…" Так это и есть хвалёная народная слава?..
 
Всё не то! Есть слава-лужица. Есть слава-бассейн, замкнутая со всех сторон. Есть слава-ручеёк. А есть… Когда пароход из Москвы-реки выплыл и в Оку вплыл, какой простор открылся глазу! Какая безмерность водной стихии и уже утреннего неба! Такова есенинская слава! И не кончается этим. Выходит из берегов. Стремится к морю-океану.
 
В "застойные" годы прошлого века выпало мне покататься и побродить по разным поэтическим памятным местам: пушкинскому Михайловскому, Маре Боратынского, Красному Рогу, где жил некогда А. К. Толстой и куда наезжал влюблённый в племянницу хозяйки Владимир Соловьёв, некрасовской Карабихе. Но есенинское Константиново осталось в памяти наименее повреждённым временем. Широченная Ока и обрывистый правый берег. Настоящий крутояр. Половодье ему не страшно. Вон там, на высоте крымского Ласточкиного гнезда, — есенинский "низкий дом с голубыми ставнями", и церковь прямо напротив дома, и почти рядом — помещичья усадьба Кашиной-Снегиной.
 
Не раздумывая, откликнулась на зов, плыву в гости к поэту, к собрату. Всё ещё взволнована недавней стычкой с одним шибко эрудированным товарищем. Узнав, что буду писать о Есенине, искренно удивился:
 
— Что вы в нём нашли?
— Как что! Открытое настежь сердце. Лиризм потрясающей силы.
— Я подустал от всех этих охов и вздохов наших лириков. Поэзия должна венчать собою пирамиду философских поисков человечества.
— Пирамида — это что-то мёртвое. А есть вечно живое: природа, красота, Бог.
— Как раз Бог от вашего Есенина отвернулся. И верующие предки, хоть и веровали на свой грубый мужицкий лад, отмежевались бы от такого отпрыска родовым проклятием…
 
Я не находчива. То есть обычно нахожу убедительные аргументы в споре, когда моего оппонента и след простыл.
 
Как он сказал? "Вашего Есенина"? Ну, раз он мой, я его в обиду не дам!
 
…Поездка на родину поэта завершилась для меня новым стихотворением: "Ответ эрудиту". Но сначала я пережила жгучее очарование-разочарование. Хорошо было стоять над рекой на захватывающей дух высоте и читать наизусть есенинские строки ему самому, приокским далям, мещёрским лесам на том берегу, большой воде, удвоенному ею небу в кучевых и перистых облаках.
 
Я снова здесь, в семье родной,
Мой край, задумчивый и нежный!
Кудрявый сумрак за горой
Рукою машет белоснежной.

Седины пасмурного дня
Плывут всклокоченные мимо,
И грусть вечерняя меня
Волнует непреодолимо…
 
Гораздо позже я прочту слова Александра Исаевича Солженицына о Константинове: "Я иду по деревне этой, каких много и много, где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, — и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и ещё сегодня он обжигает мне щёки здесь…"
 
Но какая печаль охватывала душу при виде запущенной сельской церкви, бедных строений, скудных палисадников! Из воспоминаний сестры Сергея Александровича, Шуры, я знала, что когда-то Константиново утопало в зелени, а главным его украшением и была та самая церковь, памятник русской архитектуры, в окружении многолетних берёз, бузины, акации.
 
Недавно созданный музей поэта не блистал экспонатами, но за каждой сохранённой бумажкой, за каждым фото с чрезмерной ретушью угадывались кропотливые старания дорвавшихся до благородного дела лучших людей России: музейщиков, библиотекарей, педагогов. Было время — из Есенина делали пугало: обзывали то кулацким, то упадническим поэтом, вменяли ему в вину асоциальную, антисоветскую "есенинщину", издавали редко и мало — в масштабах такой огромной, как наша, страны. Вытравить его из памяти народной всё равно не получалось. Любовь людей оставалась с ним всегда. И приплывшие со мной экскурсанты, протрезвев от ночной гульбы, чинно и благоговейно ступали по чистым половицам скромного музейного помещения, бывшего барского дома. По три-четыре человека, чтобы не создавать тесноты, заходили в домик Есенина, откуда ещё не выветрился жилой дух. Татьяна Фёдоровна, мать Сергея, хозяйствовала в нём до 1955 года, пережив своего прославленного сына на 30 лет!
 
"Рязань дала миру…" — прочла я через несколько дней на щите при сухопутном въезде в областной центр. Среди других знаменитых рязанцев стояла там и фамилия Сергея Есенина. Двусмысленность фразы дошла до меня позже, когда я уже перенесла её в заголовок своего газетного очерка. Возражений со стороны редакции не последовало. Со страниц популярного еженедельника я ратовала за то, чтобы народному поэту на его родине воздали наконец по заслугам: восстановили Казанскую церковь, уникальное творение XVIII века, насадили сад, устраивали праздники поэзии.
 
Неожиданно сделавшись есениноведом, я стала получать устные и письменные отклики. В одних меня благодарили за "свежий взгляд" на проблему, в других корили: творю кумира из пьяницы и дебошира, что с того, что он звучные стихи писал! Удивляться нечему: действие происходило в 1970 году. Первых всё-таки было больше. Пришла ко мне внучатая племянница Есенина, дочь Екатерины Александровны, подарила на память книги и фотооткрытки памятных мест.
 
Профессионально Есениным у нас занимались серьёзные и достаточно объективные исследователи: Д. Благой, П. Чагин, А. Воронский, Б. Розенфельд, Ю. Прокушев, П. Юшин, А. Марченко и многие, многие другие. К 100-летию поэта начало выходить Академическое собрание сочинений, освобождённое от подчисток былых времён, появилось несколько книг и публикаций на интересующую нас тему (Есенин и религия), из которых назову "Шёл Господь пытать людей в Любови" (С.-Пб., "Глаголъ", 1995). Пестра и порой полярна мемуарная литература о поэте. И всё же за десятилетия без Есенина выработались некоторые не преодолённые до сих пор клише в подходе к его личности и творчеству.
 
Так, заголовок одной из книжек известного в истории литературы А. Кручёных, вышедшей ещё в середине двадцатых, порадовал бы современных "чёрных пиарщиков": "Лики Есенина от херувима до хулигана". Это привилось, варьировалось на все лады.
 
Нет, "вербочным херувимом" он никогда не был. Внутренне отталкивался от этого женственного образа, навязанного поверхностными наблюдателями. Можно доверять Петру Орешину, оставившему словесный портрет двадцатидвухлетнего Сергея: "…от всей его стройной фигуры веяло уверенностью и физической силой, и по его лицу нежно светилась его розовая молодость".
 
Второе клише гораздо серьёзнее. Речь идёт об идеологической эволюции: от религиозного крестьянского поэта, через страшную ломку, сомнения и кризис, якобы к полному приятию социалистической нови.
 
"Новь" действительно брала Есенина за горло. Кому же, как не ему, вышедшему из недр народных, рождённому в избе, при керосиновом свете, а то и при свече, при лучине, распахнуть свои объятия революции народной, радоваться, как диву дивному, забрезжившей в многовековых потёмках "лампочке Ильича"?
 
"Крестьянский" как определение к "поэту" — тоже некий штамп. Слово "поэт" не нуждается в определениях! Кольцов, Никитин, Дрожжин, кого С. Е. числил в своей поэтической родословной, может быть, и были крестьянскими, хотя тоже сомнительно. Есенин начал так ярко, самостоятельно, как ни поэты-дворяне, ни поэты-разночинцы (следую дурной традиции) не начинали.
 
Стихи, как известно, складываются из строк. Свежая, дерзкая и точная строка — показатель таланта. У молодого Есенина их не счесть! Собирай, как грибы в лукошко, коли напал на грибное место… Какие метафоры! Какая точность видения, слышания, обоняния и ещё чего-то сверх, точно у него не пять органов чувств, а много больше: "Изба-старуха челюстью порога / Жуёт пахучий мякиш тишины"; "Солнца струганые дранки / Загораживают синь"; "Укропом вялым пахнет огород"; "Отелившееся небо / Лижет красного телка"; "В сердце ландыши вспыхнувших сил…" Начнёшь выписывать — не остановишься…
 
Но есть ещё распев — у Есенина звонкий, заливистый, заразительный. Есть жар души, согревающий, раскаляющий тело стиха, — есенинский стих пышет зноем, обволакивает теплом — можно им лечиться от простуды.
 
Не могу не привести целиком одного из самых мной любимых стихотворений двадцатилетнего Есенина.
 
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.

С алым соком ягоды на коже
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.

Зёрна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах мёда от невинных рук.

В тихий час, когда заря на крыше,
Как котёнок, моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных, поющих с ветром сот.

Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи,
К светлой тайне приложил уста.

Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
 
Цитирую по весьма авторитетному изданию: ОГИЗ, М., 1946. Сборник составлен С. А. Толстой. Тексты и датировка произведений сверены составителем с рукописями поэта. (Некоторые орфографические авторские выпадения из нормы тоже беру оттуда.)
Есенин — преображенец. Красоту, разлитую кругом, людям привычную, мало кем замечаемую, любовно и без натуги он собирает, высвечивает, силой своего дара делает всечеловеческим достоянием. Снимает с наших глаз шоры. Протирает запотевшие окуляры. Стихи С. Е. часто имеют кольцевую композицию: конец повторяет начало. Утрата красоты непоправима. Ничего не остаётся, как только вернуться туда, где она ещё цвела полным цветом. Пусть её больше нет — она пребудет в стихах, а это более надёжное хранилище, чем наши эфемерные чувства.
 
Его позиция дореволюционного периода чрезвычайно привлекательна. В мире, где многое берётся нахрапом, он никому не соперник, а только "гость". "СчастлИв, кто жизнь свою украсил / Бродяжной палкой и сумой…" — по-своему ведёт он знакомый русской литературе мотив скитальчества и очарованного странничества. "Всё приявшему с улыбкой / Ничего от вас не надо", — заверяет он неведомых собеседников.
 
Самые рассоветские исследователи не могли Есенина пролетаризировать надлежащим образом. Соглашались: тяжёлым крестьянским трудом почти не занимался. Готовился в сельские учители. Рано покинул деревню, чтобы жить поэтом.
 
Частенько теперь повторяются слова Николая Лескова, которые раньше не произносились вовсе: христианство на Руси ещё не проповедано. Лескова, как и Гоголя, Есенин любил и чтил, но с этим утверждением мог бы, наверное, поспорить. Семья его была по-настоящему религиозна. Что дед, что бабушка с материнской стороны горячо веровали во Всевышнего и сумели передать Сергею истовость своей веры. Ходили в церковь исправно — благо, была рядом. Принимали в доме странствующих по сёлам слепцов и калик перехожих. Дед читал мальчику Священное Писание. Бабушка брала его на богомолье. Не хочется впадать в чувствительность, но в автобиографии поэта чёрным по белому написано, как идут они вдвоём с бабушкой в далёкий, за 40 вёрст, Радовецкий монастырь и он, ребёнок, ухватившись за её палку, еле волочит ноги от усталости, а та всё приговаривает: "Иди, иди, ягодка, Бог счастья даст".
 
В недавние атеистические времена, если и приводился этот эпизод, акцент делали на изнеможении маленького паломника. Вот, мол, какая плохая старуха: в силу своей темноты волочит дитя, куда не следует. А меня волнует описанная сцена. И трогают бабушкины слова. Это "ягодка" отзовётся потом в самых нежных стихах С. Е.
 
Что же касается счастья… Ведь было оно дадено Сергею Александровичу свыше, было. Разве огромный поэтический дар — не счастье? Другое дело, что он — не Оберег от мирового зла, да и вообще, как писал поэт поэтов, "на свете счастья нет…" Зрелый Есенин присоединится к Пушкину: "Глупое сердце, не бейся. / Все мы обмануты счастьем…" Но бабушка в этом решительно не виновата… Старуха! Ей, поди, и пятидесяти не было…
 
Неудивительно, что ранняя лирика Есенина пронизана религиозными токами. Церковные, библейские образы и ассоциации из неё не вытравишь. "Пойду в скуфье смиренным иноком…", "Пахнет яблоком и мёдом / По церквам твой кроткий Спас…", "Я молюсь на алы зори, / Причащаюсь у ручья…", "Но даже с тайной Бога / Веду я тайно спор…", "Литии медовый ладан…", "И мыслил и читал я / По библии ветров, / И пас со мной Исайя / Моих златых коров…".
 
Разумеется, он не схимник, не книжник в библейском смысле слова. Всё пенится, движется, сверкает полными красками, всё одухотворено в стихах необыкновенного юноши. И языческие мотивы на равных присутствуют в его стихах. А в народных верованиях разве их не было? Вспомним фильм Тарковского "Андрей Рублёв"! Над иконописцем простёрта небесная длань, а кругом — скоморошьи игры, волхвование…
 
Итак, христианство на Руси проповедано было. Имеющий уши услышал. Храмы и церковки вознесли вверх свои кресты по всей немереной российской территории. Иконы хотя бы своими окладами побеждали северный сумрак. Родники духовности били из подзола, суглинка, камня, орошая духовную пустыню. Кое-где зацвели оазисы — иные до сих пор цветут. Но многое ушло в песок. Возможно, из-за той же затруднённой проницаемости пространства. И когда началась великая революционная заваруха, лёгкое Христово бремя было поспешно сброшено народными массами с плеч. Что миру, то и бабушкиному сыну, — есть такая поговорка. Есенин не устоял. Мучился, метался, сочинял то боголюбивые, то богопротивные стихи и поэмы, чтобы под конец жизни выкрикнуть:
 
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь…
 
Какого стыда и какой горечи было больше, мы никогда не узнаем.
 
Есенинские стихи 1917 года — безутешное (другого слова не подберу) прощание со всем, что его питало с колыбели (вернее, люльки), что теперь у него отнимают и что сам он как будто добровольно, но протестуя каждой своей воспалённой строкой, отнимает у себя.
 
Это своего рода история болезни души, прозрачной до такой степени, что, если бы и хотел скрыть, спрятать что-то от переменчивых и требовательных взглядов людских, — не скроет, не спрячет, всё обязательно выступит наружу. Семнадцатилетний Есенин писал в стихотворении "Больные думы": "Нет сил ни петь и ни рыдать, / Минуты горькие бывают, / Готов все чувства изливать, / И звуки сами набегают". Себя он знал очень хорошо и узнал очень рано.
 
Целый год — это сколько минут? Или, может быть, длится и длится одна нескончаемая минута? "О родина, счастливый / И неисходный час!" — определяет поэт роковую двойственность времени.
 
Маленькая поэма "Товарищ" (писана на Февральскую революцию) о бедном убогом ребёнке, у которого только и было богатства, что "Христос да кошка", заканчивается "железным словом": "Рре-ес-пуу-ублика" (так у С. Е.). Убит отец мальчика, скоро будет убита вера. Уже в марте 17-го, как явствует из поэмы, для Есенина "пал, сражённый пулей, младенец Иисус".
 
Но не может быть, чтобы всё, дорогое поэту с детства, было сметено с лица земли! Господь не отвернулся от России! Вслед за пушкинским "Пророком" Есенин повторяет:
 
Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок.
Кто всё живит и зиждет —
Тот знает час и срок.
("Октоих") [1]
 
Начавшийся повсюду хозяйственный разор, ещё не повсеместный, ещё, кажется, поправимый ("незапаханный мой край", "непасёные" рощи — сельские его приметы), тоже, по Есенину, не на век. Есть высшая сила, ему противостоящая:
 
Гляну в поле, гляну в небо —
И в полях, и в небе рай.
Снова тонет в копнах хлеба
Незапаханный мой край.

Снова в рощах непасёных
Неизбывные стада,
И струится с гор зелёных
Златоструйная вода.

О, я верю — знать, за муки
Над пропащим мужиком
Кто-то ласковые руки
Проливает молоком.
 
Этот кто-то — не иначе как устроитель крестьянского рая… Разоряют ниву жизни люди по велению своего безумия. А собирать должен кто-то… "по щучьему велению, по моему прошению"…
 
В шестидесятые годы мы, молодая поэтическая поросль, с удивлением прочли стихотворение тоже молодого Олега Чухонцева на тему "Запад — Восток", едва ли не первый в ту пору шутливо-серьёзный выпад такого рода: "У них указ — не иначе, / Указ везёт гонец. / А мы, на печке сидючи, / Прибудем во дворец…" В корень смотрел Олег Григорьевич! Есенин пожал бы его мужественную руку…
 
Между Февралём и Октябрём С. Е. пишет и другие сугубо религиозные вещи: "Певущий зов", "Пришествие", "Преображение".
В "Пришествии", посвящённом Андрею Белому, строки, которые не вытравишь из творчества Есенина (хотя охотники находились!):
 
За горой нехоженой,
В синеве долин,
Снова мне, о Боже мой,
Предстаёт твой сын.

По тебе молюся я
Из мужичьих мест;
Из прозревшей Руссии
Он несёт свой крест.

Но пред тайной острова
Безначальных слов
Нет за ним апостолов,
Нет учеников.
 
Через несколько месяцев Блок даст нам увидеть их — этих апостолов в поэме "Двенадцать". Что же, златоглавый крестьянский сын из-под Рязани оказался прозорливей невенчаного короля поэзии? Выходит, что так. Хотя многие оспорят это…
 
Известно, что впоследствии Есенин просил относиться к библейским персонажам и религиозным атрибутам в его стихах как к сказочному. Но в сказках не бывает столько боли:
 
Воззри же на нивы,
На сжатый овёс, —
Под снежною ивой
Упал твой Христос!
 
Опять его вои
Стегают плетьми
И бьют головою
О выступы тьмы.
 
У нас ещё будет повод вернуться к "Пришествию", где сказано без обиняков: "Эй, Господи, / Царю мой! / Дьяволы на руках / Укачали землю…", где прямое обращение к Творцу Неба и Земли: "О Саваофе! / Покровом твоим рек и озёр / Прикрой Сына!" — и чисто есенинский неологизм голгОфят ("голгОфят снега Твои") вбирает в себя всё его отчаяние, побеждающее надежду.
 
Прошло совсем немного времени, и совершенно новый Есенин пишет "Инонию" (январь 1918 года). Поэма посвящена древнееврейскому пророку Иеремии. Должно быть, не случайно… Я перечитала Книгу Иеремии и Плач Иеремии, входящие в Ветхий Завет. Трудное чтение. Как-никак две с половиной тысячи лет с тех пор мелькнуло. Всё должно было, по мнению прогрессистов, измениться коренным образом в лучшую сторону. Многое на поверхности человеческого бытия изменилось. Но не всё! Диалог Бога и человека напряжён по-прежнему. Если не стал ещё напряжённей.
 
Начальная глава Книги Иеремии вызывает сочувствие к пророку — он скромен, не хочет пророчествовать: "Господи Боже! Я не умею говорить, ибо я ещё молод…" Но от него это и не требуется; через него будет говорить Сам Создатель. "…Господь сказал мне: не говори: “я молод”; ибо ко всем, к кому пошлю Я тебя, пойдёшь, и всё, что повелю тебе, скажешь…" (1. 6–7).
 
Пламенные речи Иеремии обращены к его народу. Это призыв к покаянию, к возвращению в родное лоно. Не только обыкновенные смертные, но и цари, князья, священники покинули Бога, источник живой воды, и "высекли себе водоёмы разбитые, которые не могут держать воды" (1. 13). Они совершают возлияния чужим богам, забыли о милости, верят лжепророчествам, не желают знать правды, твердят "“мир, мир!”, а мира нет" (8. 11). Подводится печальный итог: "…ждём времени исцеления — и вот, ужасы" (14. 19).
 
Если люди не одумаются, их ждёт ещё худшее: "…на земле будет насилие, властелин восстанет на властелина" (51. 46). Но есть и надежда неразумному роду людскому: "Ибо не навек оставляет Господь. Но послал горе, и помилует по великой благости Своей (…) Не от уст ли Всевышнего происходит бедствие и благополучие? Зачем сетует человек живущий? всякий сетуй на грехи свои" (Плач 3. 31–32; 38–39).
 
Как перечитывал в 1918 году Сергей Есенин хорошо знакомые ему страницы Книги Иеремии? Одному будущему своему мемуаристу С. Е. говорил: "Школу я кончал церковноприходскую, и нас там этой Библией, как кашей, кормили. И какая прекрасная книжища, если её глазами поэта прочесть! Мне понравилось, что там всё так громадно и ни на что другое в жизни не похоже. Было мне лет двенадцать — и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал"… Ну, а в Ветхом Завете оба пророка, Исайя и Иеремия, — рядом…
 
Задержался ли С. Е. взглядом на 18-м стихе 13-й главы: "Скажи царю и царице: смиритесь, сядьте пониже, ибо упал с головы вашей венец славы вашей"? Царская фамилия перед самой войной и революцией приоткрыла для него двери. Побывал он у царицы Марии Фёдоровны, читал свои стихи, удостоился отклика: стихи, сказала, красивые, но очень грустные. Не стушевался, нашёлся с ответом: вся Россия — такова… Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, причисленная ныне к лику святых, подарила самородку икону его святого: 25 сентября, по-старому, — преставление преп. Сергия, игумена Радонежского, всея России чудотворца, а Сергей родился 21 сентября…
 
Но вот уже более полугода, как царская семья сослана; ещё через полгода будет изничтожена и запрятана незнамо где.
 
Проклиная в "Инонии" русские святыни: Китеж, Радонеж, — поэт посягает и на своего святого. С точки зрения человека верующего, это — духовное самоубийство.
 
А огненные строки из Плача Иеремии заставили ли содрогнуться его сердце в предчувствии неизбежных катастроф: "Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подаёт им. / Евшие сладкое истаевают (так в Синодальном переводе. — Т. Ж.) на улицах; воспитанные на багрянице жмутся к навозу. / Князья (…) были телом краше коралла, вид их был, как сапфир; / А теперь темнее всего чёрного лице их; не узнают их на улицах; кожа их прилипла к костям их, стала суха, как дерево (…) Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их" (4. 4–5, 7–8; 5. 8)?..
 
Нет, не сочувственный вопль вырывается у Есенина. Поэма "Инония" — совсем о другом.
 
Цитировать её тяжело. Но процитирую:
 
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело
Выплёвываю изо рта.
 
(Речь идёт о кусочке хлеба, пропитанного вином, — Теле и Крови Христовых, которыми причащаются верующие. — Т. Ж.)
 
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест.
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.

Я иное узрел пришествие —
Где не пляшет над правдой смерть.
Как овцу от поганой шерсти, я
Остригу голубую твердь…
 
Инония — потому что в ней всё иное. Даже Иисус — иной, не тёмный, как на старых иконах, а светлый: "Слава в вышних богу, / И на земле мир! / Месяц синим рогом / Тучи прободил. / Кто-то вывел гуся / Из яйца звезды / Светлого Иисуса / Проклевать следы. / Кто-то с новой верой, / Без креста и мук, / Натянул на небе / Радугу, как лук. / Радуйся, Сионе, / Проливай свой свет. / Новый в небосклоне / Вызрел Назарет. / Новый на кобыле / Едет к миру Спас. / Наша вера — в силе, / Наша вера — в нас!"
 
Справедливости ради стоит сказать, что поэты с безупречным вкусом — Георгий Иванов и Вячеслав Ходасевич высоко оценили поэму как художественное произведение. В. Х., правда, писал, что в неё можно "погрузиться, обладая чем-то вроде прочного водолазного снаряда". Очевидно, чтобы не задохнуться и не пойти ко дну…
 
Среди грехов Серебряного века был и такой: эстетика отрывалась от этики. Мы, живущие в ХХI веке, знаем, к чему это привело…
 
Вникая в послереволюционные вещи Есенина, часто встаёшь в тупик. Как же так? Мечтать о даре пророка, получить его от утробы матери — и с ненаигранным ликованием написать "Инонию", "Иорданскую голубицу", "Небесного барабанщика" (все — 1918 года). Властной рукой насадить на поля, политые кровью братоубийственной войны, тех, кто ещё вчера был для тебя далеко не только поэтическим образом: "Вижу вас, злачные нивы, / С стадом буланых коней. / С дудкой пастушеской в ивах / Бродит апостол Андрей…"
 
Строфа, я бы сказала, нейтральная. Но предыдущие строки "Иорданской голубицы" ("Небо — как колокол, / Месяц — язык, / Мать моя — родина, / Я большевик…") делают и апостола Андрея соучастником сомнительного действа. Дальше-то звонко-колокольно, на всю округу, поэт возвещает: "Ради вселенского / Братства людей / Радуюсь песней я / Смерти твоей…" Чьей смерти радуется автор? Вернёмся чуть назад — речь идёт об "отчалившей Руси", которая его родила и вскормила.
 
Призвав в попутчики Андрея Первозванного, Есенин как будто спохватывается: "И, полная боли и гнева, / Там, на окрайне села, / Мати пречистая Дева / Розгой стегает осла…" Всё-таки "полная боли и гнева" — и на том спасибо!..
 
Идеологи крепнущего строя и их последователи упрекали автора "Инонии" в том, что на место старого Бога он поставил нового: "божество живых" — крестьянского Коровьего бога. Нет чтобы поставить Ленина и партию большевиков. Последнее если и не писалось, то подразумевалось.
 
Ленину Есенин тоже отдаст дань. В 1924 году, в поэме "Гуляй-поле".
 
Ещё закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода.

Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли —
Уж сколько лет не слышит поле
Петушье пенье, пёсий лай.

Уж сколько лет наш тихий быт
Утратил мирные глаголы.
Как оспой, ямами копыт
Изрыты пастбища и долы.

Немолчный топот, громкий стон,
Визжат тачанки и телеги,
Ужель я сплю и вижу сон,
Что с копьями со всех сторон
Нас окружают печенеги?..
 
Читаю и физически чувствую, где Есенин пишет "от себя", а где по прописям отвердевающего закона и стихам великих предшественников. "Страна ждала кого-нибудь… / И он пришёл…" — сказано о Ленине, но это же парафраз из "Евгения Онегина": "Душа ждала кого-нибудь. / И дождалась…"!
 
Строки о спасителе России очень похожи на те, по которым все мы потом учились десятки лет: "И мы пошли под визг метели, / Куда глаза его глядели: / Пошли туда, где видел он / Освобожденье всех племён…" Есенину подражали, его копировали авторы куда менее значительные, куда менее искренние. Не оттого ли родилось мнение, что "Есениным быть очень легко", — его разделяла даже Цветаева. И вдруг… Именно вдруг! В той же поэме Есенин снова становится Есениным — поэтом без страха и упрёка. А то разве закончил бы стихи о судьбе родины так, как ни один современный ему поэт не то что не решился бы написать — подумать и то остерёгся бы…
 
Его уж нет!
А те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
"Л е н и н  у м е р!"
Их смерть к тоске не привела.
………………………………………….
Ещё суровей и угрюмей
Они творят его дела…
 
Он ведь был ещё и очень умён. Когда в "Письме от матери" (1924) читаем: "Теперь сплошная грусть, / Живём мы, как во тьме. / У нас нет лошади. / Но если б был ты в доме, / То было б всё, / И при твоём уме — / Пост председателя / В волисполкоме", — можем не сомневаться: строгая Татьяна Фёдоровна не льстит сыну. Он себе тем более никогда не льстил и в данном случае, как мне кажется, зарифмовал подлинное письмо матери… В "Председатели земного шара", как Хлебников, Сергей Александрович не метил, но мог бы претендовать в государстве трудящихся на пост повыше "председателя волисполкома". Так как смотрел на жизнь трезво, просчитывал, подобно дальнозоркому шахматисту, много ходов наперёд.
 
Насчёт "суровых и угрюмых" правителей России он не ошибся. "Творить дела" — сия фразеологическая единица родного языка тоже ничего хорошего не сулит…
 
Это кем же надо быть, чтобы десятилетиями цитировать приведённые выше строки (я о некоторых чрезмерно послушных исследователях есенинского творчества) как здравицу новому строю, хотя стихи звучат скорее за упокой…
 
Шесть лет между "Инонией", "Иорданской голубицей" и "Гуляй-полем" прошли для Есенина мучительно. Его бросало из крайности в крайность. Он менял убеждения, страны, женщин. Певец Святой Руси, как пишет А. И. Михайлов во вступительной статье к названной выше книге "Шёл Господь…", "прекраснейший из сынов крещёного царства", как утверждал поэт, друг и новомученик Николай Клюев, он высказывал публично поистине страшные вещи о Боге, религии, православии. Он не просто "сжёг всё, чему поклонялся", — он запалил высокий костёр на полсвета, явно намереваясь не перепрыгнуть через него, как делается во время языческих игрищ, а сгореть в нём без остатка.
 
Не ведал, что творил? Ведал, ведал! В "Метели" (декабрь 1924 года) писал без малейшего снисхождения к себе, исповедовался, как перед Страшным Судом, ничего не тая, никого не виня, кроме себя. Если и сгущал краски, то не художественного эффекта ради, а чтобы выплеснуть на бумагу изболевшуюся душу:
 
И первого / Меня повесить нужно, / Скрестив мне руки за спиной: / За то, что песней / Хриплой и ненужной / Мешал я спать стране родной. (…) Но я забыл, / Что сам я петухом / Орал вовсю / Перед рассветом края, / Отцовские заветы попирая, / Волнуясь сердцем / И стихом. / Себя усопшего / В гробу я вижу / Под аллилуйные / Стенания дьячка. / Я веки мёртвому себе / Спускаю ниже, / Кладя на них два медных пятачка. / На эти деньги, / С мёртвых глаз, / Могильщику теплее станет, — / Меня зарыв, / Он в тот же час / Себя сивухой остаканит. / И скажет громко: / "Вот чудак! / Он в жизни буйствовал немало. / Но одолеть не мог никак / Пяти страниц / Из “Капитала”".
 
Вспоминается образ гоголевского Вия, и он тут не случаен. Гоголя Сергей Александрович великолепно знал и, если в стихах не просил поднять себе веки, а желал опустить их ещё ниже, значит, не хотел больше видеть этот обрыдлый свет, столь любимый им когда-то…
 
"Русь советскую" печатали гораздо чаще, чем "Русь бесприютную", есенинские стихи-мажор тиражировались охотнее, чем стихи безысходные. Но не понять нам поэмы-реквиема по самому себе ("Чёрный человек"), не понять и произвольного ухода поэта из жизни, если не знаем его крайних кризисных произведений.
 
Справка для любителей траурных сенсаций. Специально созданная в 1993 году комиссия, изучавшая обстоятельства гибели великого лирика России, других версий, кроме самоубийства, не подтвердила…
 
К 100-летию Есенина "Литературная газета" под рубрикой "Поэты о поэте" провела опрос среди его собратьев и сестёр по поэзии. Ответили Новелла Матвеева, Евгений Блажеевский, Анатолий Жигулин, Юрий Кублановский и ещё несколько человек. Среди вопросов был и такой: "…Если бы нужно было назвать только одну его строку (строфу, стихотворение), что бы вы выбрали?"
 
Я назвала две строки, которые ранят и обескураживают меня до сих пор:
 
Мне страшно — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь…
 
Даже маловерующий читатель тут, возможно, воскликнет: "Как так? Ведь душа — бессмертна!" Да, бессмертна, но…
 
В стихотворении 1917 года "Пришествие", о котором я уже говорила, Есенин обращается к Высшему началу:
 
Лестница к саду Твоему
Без приступок.
Как взойду, как поднимусь по ней
С кровью на отцах и братьях?
 
Тут самое время вспомнить слова поэта из другого лагеря, но глубже, всеохватнее понявшего Есенина, чем многие, внешне сродные.
 
"Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: “…не расстреливал несчастных по темницам…”" (О. Мандельштам).
 
Великие слова — и автора строки, вынесенной мной в заголовок, и автора комментария к этой строке…
 
В статье упомянутого в предыдущем номере А. И. Михайлова меня насторожил вот какой пассаж: "Есенина может любить и жить его поэзией любой русский человек". А нерусский — не может? Украинец, грузин, татарин — не может? Сергей Александрович в квасных патриотах не ходил. Любил, дружил, общался с людьми не по национальному признаку. Случалось, и не раз, что самые задушевные стихи свои посвящал инородцам.
 
Роман Гуль в своих воспоминаниях передаёт эпизод, свидетелем которого оказался в Берлине.
 
Собралось общество эмигрантов и полуэмигрантов. Есенин не был ни тем ни другим, а тут заупрямился:
 
"— Не поеду в Москву… не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн (т. е. Троцкий. — Т. Ж.).
— Да что ты, Серёжа? Ты что — антисемит? — проговорил Алексеев.
И вдруг Есенин остановился и с какой-то невероятной злобой, просто яростью закричал на Алексеева:
— Я — антисемит?! Дурак ты, вот что! (…) А Лейба Бронштейн, это совсем другое, он правит Россией, а не он должен ей править!"
 
До Льва Троцкого вряд ли дошли эти или подобные запальчивые слова. А если и дошли, он не озлобился. Оказывал поэту всемерное содействие. Писал о нём с проницательностью и симпатией, хотя, конечно, со своей колокольни. Есенин и Троцкий — в истории революционной России две несовместные величины! Даже мученические кончины не приблизили их друг к другу.
 
Но вернёмся к "душе", которая "проходит"… У Есенина и его героев — странные отношения с душой. Так, Пугачёв, главное лицо одноимённой драмы в стихах, откликнувшийся на стон "придавленной черни" и проливший из благих побуждений много человеческой крови, в эпилоге по-есенински сокрушается: "Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?" Сам Сергей Александрович, не в силах противостоять мощному агитпропу новых времён, готов пойти на компромисс: "Приемлю всё. / Как есть всё принимаю. / Готов идти по выбитым следам. / Отдам всю душу октябрю и маю, / Но только лиры милой не отдам…" Выходит, лира, муза, поэзия для него превыше души?..
 
В "Пришествии", посвящённом Андрею Белому, написанном до всего, что потрясло и вывернуло наизнанку его душу, поэт просил… Не Белого, а Того, Кто стоит над нами:
 
И дай дочерпать волю
Медведицей и сном,
Чтоб вытекшей душою
Удобрить чернозём…
 
В статье о романе А. Белого "Котик Летаев" Есенин писал, что "слово изначала было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду". "Медведица" тут, скорее всего, — звёздный ковш; а чем ещё может дочерпать волю поэт, с двенадцати лет восхищённый тем, что в Библии "всё так громадно"?!
 
Дочерпал… Досбирал "на дороге колосья / В обнищалую душу-суму". Оставил свидетельство в стихах, отчего и как душа вытекает. Но, заплатив неслыханную цену за то, "чтобы ярче гореть", поднялся на одну из высших ступеней русской поэзии.
 
Память смертная никогда не покидала С. Е. Была ли она для него тем, что, по просвещённой интуиции богословов, действует в душе как сила творческая, созидательная? Или, поэт до мозга костей, он сразу видел мир внешний и внутренний обострённым, всепроникающим и потому прощальным взглядом?
 
В лёгком, пейзажном, как будто совсем не о том стихотворении юноша Есенин писал:
 
Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
 
А через год, в 1915-м, уже с надрывом:
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь…
 
Но не так он прост, этот рязанский паренёк, чтобы вообразить, что со смертью всё для нас кончается. Наше исчезновение с лика земли столь же непостижимо, как и рождение.
 
Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние поля.
Только гость я, гость случайный
На горах твоих, земля.

…Не тобой я поцелован,
Не с тобой мой связан рок.
Новый путь мне уготован
От захода на восток.

Суждено мне изначально
Возлететь в немую тьму.
Ничего я в час прощальный
Не оставлю никому.

Но за мир твой, с выси звездной,
В тот покой, где спит гроза,
В две луны зажгу над бездной
Незакатные глаза.
 
Стихи 1916 года. Помимо заключительного космического образа они поражают бесстрашием предвидения собственной судьбы. Он уже слышит её позывные: "рок", "новый путь" в противоположном логическому смысле. И что-то вроде антизавещания: "Ничего я в час прощальный / Не оставлю никому".
 
Оставил. Не пожитки. Не дом или там дачу, ибо до конца своих дней прожил бомжем. Многотомное собрание сочинений, золотую книгу лирики и правду-легенду о своей жизни.
 
Где правда, где легенда — вопрос на засыпку. Явление Есенина естественно и бесспорно, как естественно и бесспорно мироздание. "Эк куда её занесло!" — усмехнутся мои оппоненты. А я просто открыла Библию на первой странице и как будто впервые прочла:
 
"И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их (…)
 
И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу;
 
А всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зелень травную в пищу…" (Быт 1. 27, 29–30).
 
Оказывается, всё человеку уже дано. Чего же он рыщет, как дикий зверь, в непостижимом стремлении урвать побольше? Не пора ли остановиться?.. В той же главе Создатель призывает людей владычествовать над всем данным, обладать землёю (1. 26, 28).
 
Пусть мудрецы бьются над вопросом, кто кого создал: Бог — землю или земля — Бога, пусть спорят до хрипоты, что первично, что вторично: душа или тело. Для Библии нет таких вопросов. Нет их и для поэта. "Слишком я любил на этом свете / Всё, что душу облекает в плоть", — обезоруживающе прямо отвечает мудрецам Есенин. И продолжает своими стихами: "Счастлив тем, что целовал я женщин, / Мял цветы, валялся на траве / И зверьё как братьев наших меньших / Никогда не бил по голове". Всё шло его поэзии в пищу: и деревья, и звери, и птицы небесные. И над всем этим он владычествовал, обладал землёю, а не любовался ею, как заурядные лирики.
 
Веровал… Не веровал… Стихи поэта — его молитва. Разве не молитвенная интонация слышится в конце стихотворения "Мне осталась одна забава…"?
 
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной,
Чтоб за все грехи мои тяжкие,
За неверие и благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать…
 
Кем-то верно подмечено: ведь знал, не мог не знать, что, если поддастся искушению самоубийства, "под иконами" его не положат.
Но не мрачные суицидные настроения вдохновляли его на лирику последних лет жизни. Как будто со всем, что он любил, наступил разрыв. Сам разорвал, сам, и с друзьями, и с дорогими женщинами, и с упорядоченным бытом, который могла ему дать терпеливая, заботливая последняя жена, внучка самого Льва Толстого! Было в него вложено от рождения, что ли, это убийственное начало самоизнурения, саморазрушения. Когда личность идёт в разнос, теряет значение и всё окружающее. Но не для такого поэта, как Есенин. Он точно раздвоился. Его плоть, не знавшая пощады, сгорала на глазах у людей. Но душа его не "прошла", как он предрекал себе. Она ушла в затвор, не монашеский, а поэтический, очистилась от земной скверны и воистину коснулась небес.
 
Вот откуда эта избыточная жизненная сила, великолепие образов, драгоценная россыпь слов — и все на месте, все как вкопанные, ни одного не вынешь, не заменишь. Перечитайте все подряд стихи Есенина 1924–1925 гг. — гимн любви! К земле и ко всему, что на ней, к её людям, к её нивам, "златящимся во мгле", к жизни — ещё и за то, что она конечна. Феномен бытия художника: чем горше протекали его земные дни, тем совершеннее становились его творения. Можно ли после этого сомневаться в божественном происхождении поэзии?
 
Напомню читателям стихотворение, которое на вскидку назвала другу-поэту, задумавшему антологию "Золотая дюжина ХХ века" (12 лучших стихов разных поэтов, которые тебе сразу вспомнились):
 
Несказанное, синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя, поле безбрежное,
Дышит запахом мёда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась на всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Всё спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный проложенный путь.

Разберёмся во всём, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,
Только жаль на тридцатом году,
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжолудясь,
Так же гнётся, как в поле трава.
Эх, ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорви-голова!
 
Тут что ни слово, то образ. По классификации С. Е., как её передаёт Анатолий Мариенгоф, образ движущийся, "корабельный". Динамические образы он ставил выше статических, называя последние "заставками".
 
А есенинские афоризмы? Их произносят, вставляют в речь, обыкновенно напрочь забывая о его авторстве: "Лицом к лицу / Лица не увидать. / Большое видится на расстояньи"; "Если б не было ада и рая, / Их бы выдумал сам человек"; "Каждый труд благослови, удача"; "Так мало пройдено дорог, / Так много сделано ошибок"; "Всё пройдёт, как с белых яблонь дым"; "Кто любил, уж тот любить не может, / Кто сгорел, того не подожжёшь"; "Но коль черти в душе гнездились — / Значит, ангелы жили в ней".
 
Не грех присоединить к ним ещё один, из набросков 1925 года, последнего года жизни поэта: "Ты прости, что я в Бога не верую. / Я молюсь ему по ночам…"
 
Политический бунт поэта (не столько, впрочем, политический, сколько душевно-духовный) оставим нынешним бунтарям и бузотёрам — их число на земном шаре растёт в геометрической прогрессии. И возьмём с собой на остаток пути есенинскую очарованность природным лоном, из которого все мы вышли, есенинское смирение перед скрытой от нашего слишком земного взгляда тайной всего сущего. Если уж посягать на загадку мироздания, то по-есенински:
 
Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески — в дым.

Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.
 
Под конец хочется повторить вполголоса его просьбу, а вернее, его пожелание себе, пусть оно и не полностью сбылось, как не сбывается или сбывается шиворот-навыворот большинство наших желаний, ограниченных земным опытом:
 
Дайте мне на родине любимой,
Всё любя, спокойно умереть.
 
Думаю, эта просьба поэта внятна многим верным чадам России, особенно теперь, в пору нового глобального рассеяния. †
 
Примечания
 
[1] Или осьмигласник (церковнослав.): богослужебная книга, содержащая песнопения на 8 гласов (напевов).
 
Тамара Жирмунская
Мюнхен, Германия
 
 
Источник Истина и жизнь № 10/2005
                   Истина и жизнь № 11/2005 
                   Истина и жизнь № 12/2005


[Версия для печати]
  © 2005 – 2014 Православный паломнический центр
«Россия в красках» в Иерусалиме

Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: palomnic2@gmail.com