Немногие мыслители смогли настолько глубоко проникнуть в суть человеческой личности, насколько это удалось Ф. М. Достоевскому. Многое в природе человека, то, что было признано затем бесспорно всеми, разгадал именно он. История человечества, в большинстве своем трагичная, складывается из миллионов и миллионов трагичных жизней конкретных и уникальных личностей. Не удивительно поэтому, что, проникнув в сущность природы человека, Достоевский смог понять и суть Истории, в том числе будущей. «Всеобщий муравейник», который люди пытались построить в наше недавнее прошлое, и человеческое «отъединение», другая крайность, наблюдаемая сейчас, были предсказаны гением Достоевского. Он предостерегал о возможности этих страшных последствий из-за односторонних взглядов на человека, из-за неприятия человека в его целостности.

Достоевский рассматривал человека не в психологическом аспекте, но в метафизическом. Это был совершенно новый подход в понимании человека, оказавший решающее влияние на развитие западной и русской философии.

Свою связь со всем бытием человек, который в представлении Достоевского всегда загадка, мистическая тайна, должен ощущать в каждое мгновение жизни. Другая его потребность – удостоверяться (и также в каждое мгновение), что он действительно занимает центральное место в бытии. Личность у Достоевского – это всегда противоречивая личность, раздваивающаяся и страдающая от своей двойственности. Двусмысленным оказывается бытие, в центре которого находится это противоречивое существо – человек. Для героев Достоевского любовь часто бывает любовью-презрением, любовью-ненавистью, любовью-мщением. Красота тоже вмещает в себя «две бездны».

В каждом герое произведений Достоевского происходит борьба, как правило, отчаянная, между утверждением жизни и ее отрицанием, между верой и неверием, светлой и темной сторонами его души. Однако для Достоевского человеческая личность имеет абсолютную ценность во всем своем противоречии. Каждая конкретная личность уникальна и иррациональна, она предполагает внутри себя синтез абсолютного и относительного. Абсолютное, заключенное в человеке, – это и есть «лик Божий», «образ и подобие Божие». Но в своей эмпиричности человек ущербен, несовершенен, греховен.

Этот абсолют и эта относительность обусловливают друг друга, они неразрывно связаны, только обе эти грани вместе и составляют природу человека. Если человек пытается уничтожить в себе одну из них, это неизменно приводит к трагедии, к преступлению, к физической или духовной гибели человеческой личности.

Иван Карамазов стремится выйти за пределы своей относительности. Этим объясняется его этический максимализм, его неприятие человека. От людей он требует абсолютной безгрешности, поэтому и не верит, что можно любить ближних своих, таких несовершенных. «Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981.Ч.2, с.268). Он убежден, что помогать им можно только «с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя епитимии» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.268).

Великий Инквизитор любит людей. Но это любовь-презрение, он не верит в то, что в человеке наряду со всеми его слабостями и пороками есть нечто высокое, абсолютное. Любовь Великого Инквизитора к людям принимает парадоксальный характер. Он сострадает им, служит им всю свою жизнь и мечтает устроить их счастье, превратив в послушное стадо, а тех, кто не хочет жить в стаде, сжигает в аутодафе. Из-за сострадания Великий Инквизитор осуществляет духовное или физическое умерщвление людей, над которыми он властвует. И Великий Инквизитор, и Иван не принимают «мира Божьего» как отражения бытия несовершенного человека. Отрицая относительное в мире, признавая только абсолютное, они отрицают в конечном итоге и сам Абсолют. Это то, что Достоевский назвал бунтом против Бога, т.е. Абсолюта.

Вера, представление о святости у Достоевского находятся в непосредственной связи с его представлениями о природе человека, об антиномичности его бытия. Человек, стремящийся к абсолютной вере и абсолютной святости, оказывается на противоположном этой абсолютности полюсе. В гармонии должны находиться две противоположные, и одновременно взаимно дополняющие, взаимно обусловливающие, стороны сущности человека. «Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.330).

Человек также глубок, как все мироздание, и так же непознаваем в полной мере, как это мироздание. Вся метафизическая глубина личности наиболее полно раскрывается в его религиозных поисках. Ведь только религия признает мистическое происхождение и мистическую природу человека. В нем, в этом создании Творца, заключено творческое начало, отражение «лика Божьего». И здесь мы также наблюдаем раздвоенность человека: осознание им святости Божеского в себе, абсолютной невозможности своего бытия в безбожии, с одной стороны, а с другой – бунт против Бога, неприятие мира Божьего и утверждение человекобожества.

На пути религиозных поисков встает множество проблем, которые столь же противоречивы и иррациональны, как и вся природа человека. Существование живой, истинной веры невозможно без сомнений. Однако если человек полностью отдаляется от Бога и в этой удаленности отрицает бытие Божие, то он непременно приходит к отрицанию и себя. Он оказывается захваченным силами разрушения и саморазрушения. Бунт против Бога самоубийственен. Иван Карамазов и Великий Инквизитор не могут понять и принять, как Бог, который есть Абсолютное Благо, допускает зло и страдания в сотворенном им мире. Несовершенство мира и человека вызывает у них сомнение в благости и даже неверие в существование Бога.

Достоевский верит, что муки сердца, страдания, связанные с поиском веры, которые и происходят-то от «глубокой совести», не могут быть напрасными и будут человеку зачтены. « Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благославит Бог пути ваши!»(Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.1, с.82).

Однако это поистине страшные мучения. Иван не видит исхода, путей решения для себя вопроса веры и он не видит оснований существования мира. Если спасутся только избранные, то для чего же тогда создавался мир? « И какая же гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.277). Но, с другой стороны, это страстное желание торжества справедливости: «Что мне в том, что виновных нет и что я это знаю – мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.276).

Но самая искренняя вера не защищает от страданий. Наоборот, вера, которую Достоевский понимает как постоянное движение и усилие, как непрекращающееся обращение к Богу и к Божескому в себе, часто и оказывается источником страданий. Очищающих, искупительных страданий человек, порой, ищет сам, через них может произойти его возрождение. Однако ему трудно понять смысл страданий невинных, особенно детей, трудно понять замыслы Бога, допускающего эти страдания, и соотнести их с представлениями об абсолютной благости Бога, о высшей справедливости. Безмерность страданий невинных ставит проблему их искупимости. «Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока еще не время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»! Не стоит потому, что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены?» (Достоеский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.276).

Достоевский в своем герое демонстрирует собственный взгляд, отличный от традиционного взгляда церкви, на природу детей. Как известно, в религии утверждается об изначальной греховности людей, о том, что человек рождается уже в грехе. У Достоевского же мы читаем: «Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой». (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.269). В.В.Розанов писал по этому поводу: «Далее, страдания детей, столь несовместные, по-видимому, с действием высшей справедливости, могут быть несколько поняты при более строгом взгляде на первородный грех, природу души человеческой и акт рождения. Выше уже сказали мы, что в душе человеческой сверх того, что в ней выражено ясно и отчетливо, заключен еще целый мир содержания, невыраженный, непроявленный.» (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.114). «Таким образом, беспорочность детей и, следовательно, невиновность их есть явление только кажущееся: в них уже скрыта порочность отцов их и с нею – их виновность; она только не проявляется, не выказывается в каких-нибудь разрушительных актах, то есть не ведет за собою новой вины: но старая вина, насколько она не получила возмездия, в них уже есть». (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.115-116). И действительно, возможно ли рождение от человека определенной природы ребенка, у которого природа совсем иная? И почему же тогда она по мере взросления человека меняется и все же становится во многом общей с природой своего родителя? Общей не по каким-то поверхностным критериям (что можно было бы объяснить воспитанием, постоянно оказываемым влиянием), но в самой своей таинственной сути.

В легенде о Великом Инквизиторе Достоевский высказывает мысль о невиновности виновных. Человек грешен, несовершенен из-за своей слабости. «И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.291). И здесь сострадание к «малосильным» людям оборачивается восстанием против Бога. Если невиновны люди, следовательно, виновен Бог, который сначала создал людей слабыми, «бунтовщиками», а затем вручил им непосильный дар.

Неискупимость страданий, согласно Достоевскому, основывается еще на одном аспекте. Розанов дал глубокое толкование позиции философа: «Отказ принять воздаяние или даже только видеть торжество Божией правды основывается в приведенных выше словах действительно на одной верной, тонко подмеченной особенности человеческой души: всякий раз, когда ее страдание слишком велико, оскорбление нестерпимо, – в ней пробуждается жажда не расставаться с этим страданием, не снимать с себя этого оскорбления. Есть что-то утоляющее самое страдание в сознании, что оно не заслужено (как страдания детей, предполагается) и что оно не вознаграждено; и как только это вознаграждение является, исчезает утоление и боль страдания становится нестерпимой. Таким образом, вознаграждение привходит новою, другою радостью; но оно вовсе не становится на место прежней горечи, нисколько не вытесняет ее. И это закон души человеческой, как она дана, устроена. Нельзя отрицать, что в черте этой есть много благородного и вытекает она из сознания человеком в себе достоинства, из некоторой гордости и вместе смирения, но без какой-либо дурной примеси» (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.113).

Достижение человеком предела страданий также может привести его к восстанию против своего Творца. Виновный отказывается дальше признавать святость искупительных и очистительных страданий и виновный оказывается невиновным в собственных глазах. Митя Карамазов, понимая предстоящий ему крест как указание свыше, как путь очищения, готовый и на каторге «петь гимн богу», предчувствует, однако, что может и не перенести испытаний. На суде он говорит: «Коли пощадите, коль отпустите – помолюсь за вас. Лучшим стану, слово даю, перед Богом его даю. А коль осудите – сам сломаю над головой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки! Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу!» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.4, с.483). На этом пределе происходит, по словам Д.С.Мережковского, соприкосновение кощунства с религией (См.: Мережковский Д.С. Л.Толстой и Достоевский. – М., 2000. С.282).

Именно такова таинственная суть человека: он не может существовать без Бога в душе, и сам почитает в себе это Божеское как святыню, но он же и восстает против Бога своего. В человеке заключен не только лик Христа, но и лик Антихриста.

Когда Смердяков совершает убийство, Иван Федорович Карамазов, по сути, оказывается соучастником этого преступления. Между ними устанавливается теперь уже постоянная связь, они начинают тонко чувствовать друг друга и видеть друг в друге то, что раньше было для них скрыто. Но одновременно все связи с другими людьми у них прерываются. В тот миг, когда человек переступает через жизнь другого человека и вместе с ним убивает и то абсолютное, Божеское, что заключено даже в самом ничтожном на наш взгляд человеке, в то же миг он разбивает и «лик Божий», заключенный в нем самом. Об этом писал В.В.Розанов в своем исследовании романа «Братья Карамазовы» (См.: Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.75-76). И далее у него же: «В том, что ощущает преступник, Достоевский, несомненно, видел прикосновение к «мирам иным», вдруг становящееся отчетливым, ощутимым, тогда как для всех других людей, не переступивших законов природы, оно есть, но не сознается, оно вполне неощутимо и безотчетно» (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.88). «И отчего, совершив преступление и, следовательно, вдруг упав среди окружающих людей на всю его высоту, преступник в каком-то одном отношении, напротив, поднимается над ними всеми?» (Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе. // Несовместимые контрасты жития. – М., 1990. С.88).

Смердяков, который кощунствует в отношении Бога до совершения им убийства, после него – не просто верит, а буквально ощущает присутствие Провидения рядом с собой в каждую минуту своей жизни. Это же происходит и с Таинственным посетителем из рассказа старца Зосимы: «Значит, четырнадцать лет, как уже впал я в руки Бога живаго», – вот как эти четырнадцать лет, стало быть называются.» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.350).

Слова Евангелие, которые Достоевский взял эпиграфом к своему роману «Братья Карамазовы» («Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»), и следует понимать как неразрывность жизни и смерти, падения, разложения и возрождения. Часто только через преступление, духовную смерть человек может возродиться к жизни, преодолеть свое отпадение от Бога. Законы жизни и смерти им могут быть осознаны только после того, как он через них переступил. В этих законах заложена связь всех людей друг с другом и со всем мирозданием. Разбитый в себе «лик Божий» человек может возродить, только покаявшись перед людьми и перед Богом, приняв очищающие страдания; ему необходимо восстановить нити, которые связывали его с миром земным и с «миром горним». Эта связь с людьми и с Богом мистическая, поэтому, на мой взгляд, прав Мережковский, который писал, что «… Христос есть явление не нравственное, а религиозное, сверхнравственное, преступающее через все пределы и преграды нравственного закона…» (Мережковский Д.М. Л.Толстой и Достоевский. – М., 2000. С.296). Эту же мысль встречаем и у В.С.Соловьева: «Сам Апостол любви в основу своей проповеди кладет не мораль любви, а мистическую истину воплощения Божественного Логоса…» (Соловьев  В. С. Три речи в память Достоевского. – М., 1990. С.56). « А о любви говорится уже потом, ибо любовь может быть плодотворна только на почве верующей и возрожденной души» (Соловьев  В. С. Три речи в память Достоевского. – М., 1990. С.56).

Несмотря на то, что мистическое единство с людьми и Богом сверхнравственно, человек в своем земном, эмпирическом существовании осознает его как явление этическое. Без такой этической категории, как любовь, невозможна и безусловная необходимость человеческого бытия – свобода, без любви свобода перерождается в своеволие. А своеволие – это уже нечто прямо противоположное свободе, ибо оно порабощает человека. Герои произведений Достоевского пытаются определить, существуют ли границы свободы человеческой личности, может ли для нее свобода быть абсолютной. Абсолютная свобода предполагает и независимость человека от Бога, т.е. его отрицание: «…новому человеку позволительно стать человеко-Богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено», и шабаш!» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.4, с.367). Истинная вера – это вера свободной человеческой личности, это свободный духовный выбор человека, и основан он на любви. Люди, понимающие веру как страх перед Богом, не обладают истинной верой. Ведь там, где страх, там нет любви. Великий Инквизитор это знает, он говорит Христу: «Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: «Сойди со креста и уверуем, что это ты.» Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.290).

Великий Инквизитор понимает невозможность существования веры без свободы и любви, но он также считает, что человек не в силах вынести это поистине страшное бремя свободы. «Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.289).

Причина того, что свобода часто оказывается непосильным бременем, по мнению Н.А.Бердяева, заключается в ее иррациональности. Свобода может создать как добро, так и зло. Существование в мире зла можно объяснить только свободой, которая присуща человеку. «Без этой связи со свободой не существует ответственности за зло. Без свободы за зло был бы ответствен Бог. Достоевский глубже, чем кто-либо, понимал, что зло есть дитя свободы. Но понимал также, что без свободы нет добра. Добро есть также дитя свободы. С этим связана тайна жизни, тайна человеческой судьбы» (Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. – М., 2001. С.156). «Но отвергнуть свободу на том основании, что она может породить зло, значит породить зло еще большее» (Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. – М., 2001. С.156).

Человек, стремясь к абсолютной свободе и в этом своем стремлении переступив через все ее границы, по всей видимости, оказывается не готовым находиться «по ту сторону добра и зла». Стремление человека переступить границы и невозможность существовать вне этих границ – и то, и другое – объясняется его иррациональной природой. Человек весь соткан из противоречий, из дилемм, для решения которых он должен вооружаться этическими категориями. Человек неразложим на свои составляющие, абсолютное и относительное, его сущность – в их синтезе. Равно как дилемма свободы и любви не решается однозначно в пользу свободы или любви. Противоположные по своей сути, эти неотъемлемые качества человеческой души как раз и предполагают друг друга: свобода немыслима без любви, также как и любовь без свободы.

Вопрос спасения, поднимаемый на страницах романа «Братья Карамазовы», не менее сложен, чем вопрос искупления. Достоевский дает несколько вариантов его решения. В своих беседах и поучениях старец Зосима рассуждает о том, что ад – это страдание из-за невозможности любить. В кошмаре Ивана Федоровича Черт тоже говорит о том, что мучения грешников в аду нравственные, а не физические и что в конце концов и грешники, претерпев страдания пропорционально своим грехам, окажутся в раю. Иван Федорович предполагает, что «зарезанный встанет и обнимется с убившим его» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. – М., 1981. Ч.2, с.276), а мать обнимется с мучителем ее ребенка. По-видимому, идея мистического единства предполагает единение людей и после смерти. Та самая гармония, воплощение которой в полной мере все же невозможно на земле, должна восторжествовать в мире ином, и спасение должно быть всеобщим.