В последние годы проблеме связи русской литературы с христианством уделяется особое внимание. Изданы сборники: «Христианство и русская литература» (СПб.: Наука, 1994), «Евангельский текст в русской литературе ХVIII-ХХ веков» (Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1994), «Русская литература XIX в. и христианство» (М.: Изд-во МГУ, 1997), большими тиражами опубликованы «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, религиозно-философские трактаты Л. Н. Толстого, вошли в научный оборот исследования, посвященные русской святости Г. П. Федотова, К. Н. Леонтьева, В. Н. Топорова и др.

Вместе с тем, если мы можем в полной мере говорить о вере Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского, то как быть с писателем, который неоднократно подчеркивал, что религии у него нет? В отличие от многих у Чехова нет прямых религиозно-философских высказываний. Не случайно в современных работах, посвященных русскому Логосу, отсутствует его имя. Логос писателя явлен в необычной форме: в чеховском представлении о жизни, выраженном в сумме художественных текстов, а не в сумме философско-публицистических идей.

Поэтому попытки найти в творчестве Чехова некую религиозную идейность заведомо обречены на провал, ибо таковой у него нет. А что есть? Есть ли, как у всякого русского писателя, цитаты и реминисценции из Библии? Есть ли творческий диалог с Л. Н. Толстым и другими религиозно мыслящими писателями? Есть ли, наконец, опора на христианские ценности в целом и народное христианство в частности? Ответы на эти вопросы и составляют предмет спецкурса. Его цель – выявить аксиологические доминанты художественного мира Чехова.

В литературно-критической оценке творчества Чехова его современниками необходимо выделить проблему веры писателя. Антиномия Знания и Веры стала главной антиномией культурного сознания эпохи. И. Виноградов заметил, что кризис традиционного религиозного миросозерцания «именно в XIX веке превратился в явление поистине эпохально-глобального плана, в социокультурную ситуацию фундаментальной духовной значимости», что «отпадение от религии... превратилось в своего рода бытовой, обыденный фактор времени»1.

Вместе с тем рубеж веков ознаменован глубочайшим кризисом рационализма. Последние годы жизни Чехова совпали с религиозным ренессансом. Он стал свидетелем создания религиозно-философских собраний Д. С. Мережковского, находился в курсе религиозных исканий Л. Н. Толстого, поддерживал довольно близкие отношения с публицистом «Недели» М. О. Меньшиковым (последователем Л. Н. Толстого) и т.д. Об отношении Чехова к этой стороне духовной жизни его современников неоднократно писали. Значительно меньше говорилось о том, что видели в чеховском художественном мире религиозно-мыслящие современники. Однако обращение к архивным материалам (письма к Чехову Ф. Д. Батюшкова, М. О. Меньшикова и др.)2 подтверждает гипотезу, что личность писателя и его творчество находились в социокультурных рамках православия, по крайней мере не противоречили ему. В Чехове видели духовника, учителя жизни, и вряд ли может быть объяснено субъективностью писавших и говоривших о нем.

Таким образом, уже современники Чехова не отделяли его от религиозно-философских традиций в русской литературе. Но религиозное начало они понимали достаточно широко. Для Н. Бердяева, например, проблема смысла жизни - коренная для русской литературы в целом, а С. Булгаков осмыслит всю историю русской интеллигенции в терминах христианской аскетики и святости.

Следовательно, когда отдельные религиозные философы говорили о Чехове, они имели в виду не столько вопросы христианской веры и ее догматов, сколько проблему особого типа личности, нравственный мир которой опирается на христианские ценности, и на этой основе выстраивается эстетическая телеология текста.

Революция 1917 года наложила табу на проблему связи Чехова с религиозно-философскими тенденциями в русской литературе. В советском литературоведении утвердилось положение о материалистическом и атеистическом характере мировоззрения писателя, а сравнительно-историческое изучение творчества Чехова и, например, творчества Толстого проводилось в аспекте социальной проблематики или в аспекте поэтики. Наметившаяся в начале ХХ века тенденция включения личности писателя и его произведений в общий контекст христианской культуры не получила развития на родине. Однако в эмиграции она была продолжена в работах М. Курдюмова (М. Каллаш), Б. Зайцева, Е. Спекторского, П. Бицилли и др., хотя по-настоящему значительных открытий сделано не было3. В России же эта проблема стала актуальной только в 90-е годы, когда с перестройкой в культурный и научный обиход было возвращено огромное количество исторических, философских и религиозных текстов. Однако прежний тезис об абсолютной антирелигиозности Чехова в устах некоторых современных интерпретаторов сменился противоположным утверждением: Чехов воспитан в православной вере, он прожил жизнь истинного христианина и т.д. На наш взгляд, едва ли литературоведы смогут ответить на вопрос о вере Чехова. Пусть на него отвечают богословы (если захотят это сделать).

Знакомство с литературно-критическими оценками творчества Чехова в аспекте «веры» позволяет придти к выводу: антиномия Знания и Веры предопределила напряженный интерес писателя и его героев к проблеме смысла жизни. Не случайно, очевидно, человек науки оказывается в центре таких произведений писателя, как «Дуэль» и «Скучная история». Может ли наука ответить на вопрос, как жить? Возможно ли знание «настоящей правды»?

Поэтому в первой главе пособия «Проблема «смысла жизни» в творчестве А. П. Чехова» исследуются чеховские ответы на эти вопросы.


Примечания ко введению

1 Виноградов И. По живому следу. Духовные искания русской классики. М., 1987. С. 125.

2 Ф. Д. Батюшков писал Чехову: «Для многих, идущих за Вами; Вы истинный учитель, который ведет за собой целую новую школу молодых писателей, и они должны быть Вам особо признательны. Но ценить Вас дано всякому, ценить и чувствовать все Ваше значение. На Ваших произведениях я переживаю большой период в своей жизни, после университета, ибо Вы духовный вождь целого поколения, к которому и я принадлежу» (Батюшков Ф. Д. Письма А. П. Чехову. 14 янв. 1904 г. // Зам. отд. рукописей / Российская гос. б-ка. Вып. 8: Чехов. М., 1941. С. 37).

Любопытно предположение Б. Зайцева: «Возможно и так, что теперь для Чехова началась бы полоса жизни – учительная, как у Толстого. Вряд ли он создал бы систему. Вернее, это было бы практическое учительство. К нему шли бы десятками – за разрешением сомнений, жизненных горестей. Русские ходят к старцам Амвросиям, или к Толстым. (Зайцев Б. Смерть Чехова // Речь. СПб., 1914. № 177. 2 июля. С. 4).

Для юного семинариста Павла Сорокина из Томска Чехов был «горним посланцем», «вторым Гоголем». «Пророк, врачуй людей, которые так сильно одержимы пороками! Искореняй зло!» - призывал он. «Лекарства твои целительны, - не жалей их! Я знаю, что ты страдаешь за людские пороки, терзаешься; ты плачешь сквозь слезы… Не унывай же! Еще больше тебе придется выстрадать, но помни, что эти страдания, эти болезни назначены свыше Богом с целью… Это орудие Бога, чрез которое Он тебе указывает порочное в мире» (Письмо П. Сорокина А. П. Чехову. 1903. Март. ОРРГБ. Ф. 331.36.34а.)

3 См.: Курдюмов М. (Каллаш М.) Сердце смятенное: о творчестве А. П. Чехова. 1904-1934. P.: YMCA PRESS, 1934; Зайцев Б. Чехов. Литературная биография. Нью-Йорк, 1954: Спекторский Е. Чехов. Белград, 1930; Бицилли П. Чехов // Числа. (Р.), 1930, № 1. С. 162-168.