Сегодня такие понятия, как текст и пространство стали важными инструментами гуманитарных исследований. На их стыке возникло понятие Х-текста. Отталкиваясь от сформулированной В.Н. Топоровым идеи "Петербургского текста" в русской литературе, учеными разных отраслей знаний были выделены и исследованы Московский, Готический, Итальянский, Крымский тексты русской культуры.

Однако пространство связано не только с культурными локусами. Оно имеет духовно-мировоззренческое измерение. Мы можем говорить о языческом, либеральном, атеистическом и т.п. пространствах и о соответствующих им текстах русской литературы. Работа в этом направлении уже ведется. Сошлюсь здесь на исследование Леонида Кациса "Осип Мандельштам: мускус иудейства", в котором рассматривается творчество поэта в контексте "Иудейского текста".

В связи с факультативным преподаванием в школе "Основ православной культуры" представляется важной попытка выделения "Православного текста" и обозначения основных этапов его развития (преимущественно на материале поэзии). Это важно и для развития синтетической поэтики творчества, необходимость которой обоснована В.Н. Топоровым. Знаменитый ученый в книге "От мифа к литературе" вскрыл оторванность изучения творческого пути того или иного поэта от познания его текстов. По его мнению, необходимы и новые идеи о структуре текста, и старые представления генеалогии и онтологии автора как творца текста.

Заметим, что присутствие в стихотворном языке известной фразеологии и даже декларируемая автором христианская вера не ведут к автоматическому включению произведений в "Православный текст". Нередко в истории литературы мы можем наблюдать, что весьма сомнительные с точки зрения ортодоксии представления рядятся в одежды христианства. И наоборот, стихи, формально далекие от Церкви, выражают важнейшие христианские преставления о творении Божьем и о твари.

Начиная разговор о "Православном тексте", мы неизбежно приходим к вопросу о православном поэтическом каноне, подобном канону иконописному, который предстает в виде главного источника легитимности. Канон этот может пониматься разными людьми по-разному, тем более что он не привязывает нас к жестким стихотворным формам. Но здесь принципиально важно, что авторская стратегия имеет определенное направление движения, заданное традицией, вследствие чего тексты оказываются приспособленными для теологических интерпретаций.

Поэтический канон в разные исторические эпохи имеет свои, иногда легко, а иногда с трудом прослеживаемые границы. И традиции такого канона далеко не всегда совпадают с Преданием Церкви (но кардинально ему и не противоречат). В этой связи показательны народные духовные стихи. Создаваемые безымянными сказителями, "каликами перехожими", и приспособленные к народному восприятию, часто наивному и весьма живописному, они способствовали воцерковлению народа. Вероятно, поэтому между слагателями и исполнителями духовных стихов, с одной стороны, и институциональной церковью - с другой, никогда не возникало серьезных конфликтов. И это при том, что расхождения между содержанием народных духовных стихов и святоотеческой традицией были, и порой весьма и весьма существенные.

Если учесть, что литургическое творчество на Руси не простиралось дальше писания акафистов, мы можем говорить о неизвестном народном сказителе как о создателе первых канонических образцов русской поэзии. К ним относятся, в частности, стихи о Вознесении, которые врепертуаре калик перехожих занимали центральное место. И понятно почему: нищим каликам дорога была сама мысль о значении милостыни для спасения души. Кроме того, стихи звучали как живая проповедь любви к ближнему.

"Содержание стиха, по свободе в обращении со священными преданиями, напоминает наивные фрески средневековых западных живописцев", - писал Федор Иванович Буслаев. Чрезвычайно высоко оценивал знаменитый филолог художественный уровень текста: "Этот стих поражает глубиною мысли и высоким поэтическим творчеством, и только из опасенья быть заподозренным в пристрастии к народности, мы не решаемся этот стих признать лучшим в нашей поэзии христианским произведением, далеко оставляющим позади себя все, что доселе писали в религиозном роде Ломоносов, Державин и другие позднейшие поэты".

В стихе рассказывается о нищих, которые вопрошают Христа перед Его вознесением:

В ответ на эти наивные, не лишенные, впрочем, эгоизма, вопрошания Христос, как щедрый царь, обещает нищим-убогим "гору крутую золотую". Но Ианн Златоустий (Иоанн Златоуст) возражает Спасителю, говоря, что нищие не сумеют разделить богатство и власть имущие все у них отнимут. "Дадим мы нищим-убогим, - предлагает Иоанн, - имя Твое святое":

Христу понравились слова Иоанна. Он поступил по его совету, а самому Иоанну пообещал "уста золотые" (по другой версии "уста тебе золотые, в году тебе празднички честные"). В разных вариантах стиха вместо Иоанна Златоуста может фигурировать Иоанн Богослов (Иван Богословец), но это неважно.

Важно, что в этом не имеющем никаких книжных источников тексте перед нами возникает евангельский образ Христа. Христа, который хочет милости, а не жертвы. И Сам творит милость.

Духовные стихи на евангельские сюжеты составляют основу канонических текстов. Однако большинство духовных стихов напрямую не связано с Писанием, и являются своеобразным поэтическим творчеством, призванном одновременно и развлечь, и духовно укрепить слушателя. Некоторые из этих текстов можно рассматривать как агапические: они звучали на совместных приходских трапезах после завершения богослужения. Такие трапезы часто устраивались на престольные праздники. В этой связи представляется интересной попытка П. Бессонова показать стихи на все двунадесятые праздники.

Традиции, которые создают народные духовные стихи, находятся, как правило, ниже Предания Церкви, в параллельных плоскостях. К таким текстам можно отнести "стих о Милостивой жене, милосердной", который примыкает к стихам о Рождестве. В стихе описывается бегство Марии с младенцев от воинов Ирода. Божественный младенец спасается благодаря тому, что женщина, в доме которой укрылась Богородица, бросает свое чадо в печь, а Христа выдает за собственного сына. Однако ребенок женщины, как выясняется в концовке, не погиб:

Эта сказочная картина отсылает нас к известному ветхозаветному сюжету о трех отроках в печи огненной и к ирмосам Последования ко Св. Причащению. В то же время онасвидетельствует, что для народного сознания даже Младенец-Христос - прежде всего Бог, творящий чудеса. Бог-человек, живший в семье простого плотника, игравший с детьми, испытывавший жажду и голод, похоже, мало волнует народных сказителей. И эта неосознанная тяга к монофизитству, к сказочному Богу-Отцу лубочных картинок накладывает свою печать на народное творчество.

Накладывают на него свою печать и определенные языческие представления. Скажем в наиболее древнем космогоническом тексте о Голубиной книге безымянный сказитель очень далек от библейского понимания творения. Сама мысль, что Бог создал мир из ничего, похоже, не укладывается в его голову. Видимый мир буквально произошел от Бога, является его эманацией:

Это обстоятельство не позволяет занести Голубиную книгу в число канонических текстов. Другой пример неканонического текста - "Иерусалимский свиток", в котором звучит магическое требование переписать Список, хранить его со тщанием и внимательно перечитывать. При соблюдении этих наказов:

Духовные стихи иногда кардинально расходятся с православными представлениями о мире и человеке. И все-таки откровенно языческих и манихейских понятий в стихах немного, и они прячутся в темных закоулкахнародного сознания. Однако в произведениях немало сюжетов, связанных с родовыми, недовоцерковленными традициями. И здесь возникает немало вопросов о возможности включения таких текстов в искомый "народно-православный" канон.

Теперь скажем несколько слов о самом этом каноне в отношении его к Вселенскому Преданию. Нельзя не заметить, что многие стихи, особенно о страшном суде и посмертном воздаянии по духу весьма ветхозаветны. Даже Богородица духовных стихов - это, прежде всего, суровая и неумолимая обличительница грешников. В некоторых, правда немногочисленных, вариантах стихов о Страшном Суде и стихах "Иерусалимского свитка" Она гонит грешников в вечную муку:

Это стремление к воздаянию и суровой справедливости, а также былинный культ силы создают известную вилку между церковной и народной традициями.

Неизвестного слагателя народных стихов можно считать первопоэтом Православного текста. Он погрузился в православное пространство и своей перволичной речью, говоря словами Топорова, как бы сигнализировал о "включении" поэтической функции. Под "православным пространством" мы в данном случае понимаем Писание, жития святых, творения Отцов Церкви, литургические песнопения, иконопись, словом, все то по-настоящему церковное, что стало источником духовных стихов.

Поэтический канон разительно менялся от века к веку. На первый взгляд кажется, что между религиозными стихами Ломоносова, Державина, Тредьяковского и народными стихами - пропасть. Между тем они конструируют единый Православный текст русской литературы.

Мы можем двинуться от поколения к поколения, от одной поэтической школы к другой и посмотреть как на протяжении долгого времени, вплоть до поэзии андеграунда, до наших дней менялся этот канон внутри себя и по отношению к Вселенскому Преданию.

Некоторые стихи православного канона, особенно те, где говорится о Едином Боге, имеют отчетливый экуменический окрас. Они вполне могли бы оказаться в Католическом, Протестантском, Исламском и Иудейском текстах. Уже одно это лишний раз свидетельствует о том, что идеи экуменизма не высосаны из пальца.

Ставя вопрос о православном поэтическом каноне мы тем самым скрытно ставим и вопрос о свободе художника. Миф о том, что художник, ломая сковывающие его канонические рамки, вырывается на свободу - не более чем миф. Поэт сам, в свободном творческом полете, создает Православный текст и создает именно таким, каким его пишет. Выход за пределы канона в творчестве конкретных авторов не означал непременно потерю с ним связи, так как только церковное сознание вправе придавать или не придавать текстам религиозный статус.

Адам в раю был абсолютно свободен, в том числе и от традиции. И если бы он действительно писал стихи, то они были бы все духовны. В падшем мире творчество подпитывается, увы, из замутненных источников, и свобода нередко служит возвеличиванию образа зверя в человеке. Однако в человеке есть, мы знаем, и другой полюс, где он являет себя как образ Божий. Если этот полюс отражен в тексте, мы вправе называть такое произведение религиозным.

Конечно, при вычленении канонических текстов, мы должны быть крайне осторожными. Понятно, что в духовных стихах, по большому счету, не должно быть гордыни, тщеславия, ксенофобии. Однако, жестко следуя такому апофатическому подходу, мы рискуем потерять действительно значимые вещи, выплеснуть с водой и ребенка. Многие тексты классиков, например, оказались бы за границей религиозной поэзии. Скажем, стихотворения Лермонтова, у которого немало искусительных мест (недаром его Демон столь притягателен).