Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить – предупреждает в соборном послании апостол Петр (1 Пет. 5, 8). Мы не должны забывать о существовании темных сил. С другой стороны, нам недушеспасительно превращать эту тему в нечто занятно-интересное, в эдакий мистический триллер. И, может быть, не стоило бы касаться изображения дьявола в разных литературных произведениях, если бы не три к тому основания.

Во-первых, присутствие вражье часто нам неприметно, и этой неприметности помогает сам дух злобы, ибо она ему выгодна. Нам полезно догадываться о дьявольских кознях, и поскольку мы в большинстве своем не воспаряем ко Господу, как святые, сполна живущие молитвой, а подпираемся костылями светской культуры, то и литературное изображение бесов может предостеречь нас от искушений.

Во-вторых, в этой теме так вопиюще доминирует в общем-то приятный Воланд с милашкой Бегемотом, что стоит вспомнить, что есть и другая литература, в которой бесы не «примус починяют».

Третье основание – эдакая очень распространенная эстетизация и романтизация греха, особенно, разумеется, в вопросах чувств: добродетель, мол, скучна, а мы вот сейчас, прижав к груди томик Цветаевой, как с моста на резинке (на самом деле без нее) ухнем. Я знаю нескольких очаровательных барышень, которые любимыми страницами своими из Булгакова называют полет Маргариты на метле: легкость-то какая.

Давайте полистаем несколько книг, где встречается враг рода человеческого и начнем с «Фауста» Гете. Это Мефистофель у Гете говорит о себе те слова, которые Булгаков сделал эпиграфом к «Мастеру и Маргарите»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Но если контекст булгаковского романа провоцирует принять эти слова буквально, не то у самого Гете. В диалоге с Мефистофелем (именно в этом диалоге) Фауст вспоминает иные имена:

Чтобы узнать о вашем брате суть.
На имя следует взглянуть.
По специальности прозванье вам дается:
Дух злобы, демон лжи, коварства – как придется.

И вся история Фауста и Маргариты как раз не оставляет и тени возможности видеть в Мефистофеле творящего благо. Какое благо в совращении Гретхен, в том, что она дала матери яд (Мефистофель утверждал, что снотворное), убила своего внебрачного ребенка, попала в тюрьму и была казнена, что из-за ее падения погиб на дуэли ее брат Валентин?

В советские времена, анализируя финал трагедии, толковали, что Фауст нашел счастье в созидательном труде:

Я целый край создам обширный, новый.
И пусть мильоны здесь людей живут.
Всю жизнь, ввиду опасности суровой.
Надеясь лишь на свой свободный труд.

Цитируя эти строки, прилежно умалчивали, что говорит это ослепший Фауст, который не видит, что не город перед ним созидается, а лемуры (у Гете это прислуживающие Мефистофелю злые духи) роют ему могилу.

Итак, дьявол – «отец лжи», и его слова о совершении им блага – ложь. Это очевидно у Гете, и так же очевидно то, что дьявол не щадит тех, кто поддается ему, служит ему, выбирает его на жизненных раздорожьях.

А еще хорошая литература помогает обратить внимание на обыденность и близость греха. У Федора Михайловича Достоевского черт является Ивану Карамазову в виде приживальщика средних лет и даже дразнит Ивана: «Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих. А во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка...»

Этот «пошлый черт» Достоевского возвращает греху его истинный вид и цену: не симфонию великой и неодолимой страсти предлагает бес, скажем, прелюбодею, а паскудство. А что до самого Ивана Карамазова, так он вроде бы и не спровоцировал Смердякова убить отца: он просто пребывал в состоянии некоей недодуманности, недоответственности. А кто ж хотел плохого, да еще такого?

Об этой убогости и одновременно опасной близости греха заставляет поразмыслить и Клайв Стейплз Льюис в «Письмах Баламута» и в дополнении к «Письмам», которое называется «Баламут предлагает тост». Льюис рассказывает нам о том, как и чем мы искушаемся, в форме писем-наставлений старого черта молодому племяннику. А под конец старый черт произносит речь на выпускном балу в школе нечисти. Вот цитата из его речи:

«Что же видим мы сейчас? Вот мы ели мэра со взятками. Не знаю как вы, а я лично не обнаружил той зверской, страстной жадности, которая придает такой вкус воротилам прошлого столетия. Я убежден, что это – мелкий человечек, который глупо шутил, когда брал деньги, и глупо обличал нечестность, когда говорил речи, и тихо сползал сюда к нам, сам того не замечая, – просто потому, что «все берут». Были тут и тушеные прелюбодеи. Нет, скажите мне, где в этой теплой тюре пламенная, яростная, бурная страсть? На мой вкус, бесполые дураки, которых занесло в чужую постель, – реклам насмотрелись, боялись старомодности, доказывали кому-то, что они «нормальны», или просто делать им было нечего... «Как все, так и я» – становится кредо, идеалом. Прекрасно выразилась одна молодая особа, взывавшая недавно к Врагу (так льюисовский черт именует Господа): «Помоги мне стать нормальной и современной». Нашими стараниями это значит: «Помоги мне стать потаскухой, потребительницей и дурой!»

Льюиса стоит читать очень внимательно. Обращусь хотя бы еще к одному печально-насущному моменту в его «Письмах Баламута». Старый черт мечтает когда-нибудь создать из человека «изделие высшего качества – мага-материалиста». «Надеюсь, мы научимся так разбавлять науку эмоциями и мифами, что вера в нас (под измененным названием) проберется и обоснуется в них, тогда как душа человека останется закрытой для веры во Врага. Вера в «жизненную силу», культ секса и психоанализ могут оказаться здесь весьма полезными». Льюис писал свою книгу шестьдесят лет назад. Кажется, маги-материалисты уже есть и во множестве. Вместо долгих перечислений примеров того, как люди, не верующие в Бога, верят в гороскопы, НЛО, контактеров и так далее, хочется печально повторить за Честертоном: «Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи – с нами».

В «Последней битве» К.С. Льюис замечательно изобразил то, как бес реально приходит даже тогда, когда его для запугивания других из корысти вызывают люди, не верящие ни в Бога, ни в черта, ни в вороний грай. Лишь бы позвали. Распространяя смрад, холод и леденящий ужас, клубится и плывет над травой птицеголовое четырехрукое чудовище Таш и вскорости пожирает тех, кто его вызвал. «Вот что бывает с теми, кто призывает богов, в которых не верит. Радости мало, когда они и впрямь явятся».

Интересен и назидателен роман Голдинга «Повелитель мух». В выдуманной Голдингом ситуации из-за авиакатастрофы на безлюдном тропическом острове без единого взрослого оказываются английские мальчики-подростки. Идиллия не получилась. Большая часть мальчиков, вооружившись заостренными палками, быстро проходит путь от охотников на диких свиней до убийц. Идут разговоры о страшном присутствии на острове некоего чудовища-зверя. Ему приносят жертву – голову убитой свиньи оставляют торчать на палке в лесу. Один из мальчиков, Саймон, натыкается в одиночку на эту облепленную мухами голову. «Повелитель мух» – буквальный перевод слова Вельзевул, одного из имен дьявола. И дьявол говорит с Саймоном из облепленной мухами головы: «Зверь – это не что-то такое, на что можно напасть и убить! Я – часть тебя!..»

Самое главное, что открывает дьявол Саймону, – то, что он живет и действует в нас, в людях. «Дьявол, тирански властвуя над грешником, старается держать его в обольщении, убеждая, что человек действует сам по себе», – говорит архимандрит Иоанн (Крестьянкин).

Интересно, что у Голдинга также есть роман «Шпиль», весь посвященный описанию того, что в православии называется словом «прелесть». Нечистые духи могут являться не защищенному смирением человеку и в виде ангелов, прельщая его ложным и губительным ощущением, что он – Божий избранник. Действие романа Голдинга происходит в средневековой Англии. Священник Джослин настаивает на возведении огромного готического шпиля на старом соборе, который стоит на болотистой почве без достаточного фундамента и с полыми опорами. «Джослиновым безумством» называет этот проект его старый друг и духовник; в разоренном полуразрушенном соборе прекращаются богослужения; смердит вода в раскопанной яме под плитами; ломаются человеческие судьбы: главный мастер-каменщик хотел уехать не только от абсурдной задачи, но и от подкрадывающегося греха – вспыхнувшей страсти своей к жене сторожа собора. Но Джослин настаивает на своем. Он уверен, что всем просто не хватает веры. Он упорствует, потому что за спиной у него во время молитвы стоит радостный ангел, который согревает, и укрепляет, и веселит его. И когда все худшее, греховное, страшное, бессмысленное и непоправимое уже совершилось, ангел поднимает крылья – и Джослину становятся видны раздвоенные копыта.

О прелести, разумеется, следует читать у святителя Игнатия (Брянчанинова), но и блистательно написанный текст Голдинга – образная зримая прививка от обольщений.

В романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» к композитору Адриану Леверкюну приходит бес (его появление в комнате сопровождается холодом) и говорит: «Твоя жизнь должна быть холодной, а посему не возлюби!.. Холод души твоей должен быть столь велик, что не даст тебе согреться на костре вдохновения».

Холод хлынул в искусство еще в девятнадцатом веке в сознательно декларированном эстетизме, оторванном от света, добра и правды. А в двадцатом веке холод декадентства и модернизма – это уже цветочки по сравнению с откровенным разламыванием мира в авангардизме, сюрреализме, абсурде. Я не изрекаю огульных приговоров, а напоминаю, что граница «талантливо – неталантливо» недостаточна. Либо мы в искусстве, как и во всей жизни, ищем добра, правды, света, тепла и любви или, по-иному говоря, Бога, – либо бес играет на нашем снобизме и гордыне, приглашая самоутверждаться и выпендриваться, развлекаясь холодными поделками ада.

Любопытно, что об аде одно и то же, подобравшись с разных сторон, говорят православный Достоевский и экзистенциалист Сартр, который Бога не ведает.

«Что есть ад? – говорит в «Братьях Карамазовых» старец Зосима. – Страдание о том, что нельзя уже более любить».

А у Сартра есть пьеса «Запертые двери», в которой трое умерших попадают в ад, и их пытка в том, что каждый готов причинить соседу боль, чтобы забыть о собственной боли, которую несут воспоминания о совершенных преступлениях. И рождается знаменитая фраза: «Ад – это другие». Эту цитату из Сартра взял в свое сложное и интересное стихотворение Сергей Сергеевич Аверинцев. Оно начинается так:

«Другие – это ад»; так правду ада
Ад исповедал.

«Нимало не будучи поклонником этого писателя, – пишет Аверинцев в примечании, – я полагал, что в вопросе об аде его свидетельство достаточно авторитетно...»

Вся моя статья – спор с романтизацией и поэтизацией дьявола, с романтизацией и поэтизацией греха. И то, что Воланд покровительствует любви Мастера и Маргариты (двух прелюбодеев, между прочим) – великая ложь: в арсенале бесов есть похоть, в арсенале бесов есть страсть, есть наваждение, но любви у них просто нет. Роман Булгакова искусителен, ибо талантлив. Этот роман – самооправдание. Третья жена Булгакова Елена Сергеевна, оставившая ради Булгакова мужа и старшего сына, подписывала письма «Маргарита». Когда Булгаков ради следующей женщины оставлял свою первую жену, которая выходила его и от наркомании, и от тифа, которая разделила его счастливую юность, и ужасы гражданской войны, и страшную нужду в послереволюционной Москве, он сказал ей: «Меня за тебя Бог накажет». То, что автор христианской «Белой гвардии» с тою же силою таланта написал роман бесовской – страшный поворот в судьбе писателя. И очень немногие (чистому все чисто) воспринимают роман как предупреждение, не искушаясь им.