Когда Горький рассказывает о своём детстве, отрочестве, юности, мы вовсе не обязаны думать, что он излагает хронику действительных событий. Автобиографическая трилогия Горького — "Детство" (1913), "В людях" (1916), "Мои университеты" (1923) относится к художественной, а не к документальной литературе, и автор имел право на вымысел. Значит ли сказанное, что мы здесь должны всегда подразумевать неправду? Нет. Но только нужно искать в этих повестях, как и вообще в искусстве, не внешнюю правду событий, а правду видения мира этим конкретным человеком.

Видит же он этот мир не слишком привлекательным. Из произведений писателя легко вынести тягостное впечатление о мрачности русской жизни, в которой лишь искрами вспыхивают проблески стремления к более достойному существованию. Порой он чувствовал себя бессильным перед "заедающими мелочами жизни":"Я шёл босым сердцем по мелкой злобе и гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толчёному стеклу".

Верно ли он описывает виденное им? Верно, надо думать. Но неужели всё так мрачно и только мрачно? Почему он видит всё дурным, гадким? А потому, что так настроено зрение и нет понимания, что нужно исправлять этот настрой. Так Горький видит мир, но это не значит, что мир таков.

Разумеется, Алёша Пешков в трилогии — не писатель А.М. Горький в детстве и юности; полного совпадения нет, и учёные-литературоведы скажут, что нельзя отождествлять лирического героя с самим автором. Но не все читатели — учёные-литературоведы, поэтому — отождествляют. Это ошибочно, но ошибка не велика. Важно, что персонаж ли, сам ли автор, — но они навязывают своё определённое отношение к жизни. Они говорят: вот каков мир. Однако мы должны судить по тому не о мире, а о их внутреннем человеке.

Горькому хочется доказать всем, что жизнь часто слишком мерзка, и ближние — мерзки. В доказательство этой мерзости он, например, обстоятельно повествует об убийстве Цыганка, одного из немногих привлекательных персонажей "Детства". В реальности ничего подобного не произошло. Человек, бывший прототипом Цыганка, жил вполне благополучно, даже был облагодетельствован дедом Кашириным, материально поддержавшим его на первых порах самостоятельной жизни. Но Горькому нужно утвердить свой тезис о "свинцовых мерзостях русской жизни", и он намеренно нагнетает мрачную атмосферу. Для него жизнь мерзка и тьма уничтожает всякий проблеск света. Отражение ли это правды жизни? Только правды восприятия жизни Горьким.

Появлялось ли у него желание по-иному взглянуть на мир? Редко и ненадолго. Горький пишет:"Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновлённой уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать её из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной".

Писатель как будто нарочито стремится нагнетать атмосферу ужаса перед жизнью.

Но никто не спорит, что зло в мире бытует.

"Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле" (1Ин. 5,19).

Итак: как видит проблему зла Горький? То есть в чём он видит причину зла и как намеревается искоренять его?

Для ответа на этот вопрос не обойтись без уяснения той веры, начала которой воспринял человек в детские годы. И тут открываются вещи прелюбопытные. Герой "Детства" живёт в ощущении двоебожия: в его сознании соединяются добрый Бог бабушки и злой, навязанный дедом. Своеобразное манихейство.

И постепенно, мы видим, "злой Бог", начинает заполнять пространство мировидения героя трилогии. Зло как бы начинает исходить от дедова Бога. И как дед не видит, не хочет, не может видеть "доброго Бога", так и мальчик всё более замечает то, что исходит от "злого". Зло становится для Алёши Пешкова онтологичным миру, самосущим "божественным" началом. Да и "добрый" Бог бабушки тоже не абсолютно добр. Но главное. Он не всесилен.

Он жалеет, конечно, людей, но ведь жалость, как утверждает горьковский Сатин ("На дне"), унижает людей. Отрицательное отношение к жалости герой трилогии воспринял в юности. Ему это вразумительно разъяснил будочник (полицейский) Никифорыч:

— Жалости много в Евангелии, а жалость — вещь вредная. Так я думаю. Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей. Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили. А мы помогаем слабым, — слабого разве сделаешь сильным? От этой канители крепкие слабеют, а слабые на шее у них сидят. Вот чем заняться надо — этим! Передумать надо многое. Надо понять — жизнь давно отвернулась от Евангелия, у неё — свой ход.

Этот апостасийный прагматизм подтвердил позднее один из "учителей" Алексея Пешкова, недоучившийся студент Баженов: "Рассуждая последовательно — необходимо признать борьбу благим законом жизни. И тут ваш полицейский прав: если жизнь — борьба, жалость — неуместна". Алексей и сам был уже склонен к идее борьбы — что лишь укрепило его на пути безбожия. Не учитывать этого, когда мы осмысляем мировоззрение Горького, нельзя.

Конечно, здесь нужно делать поправку на особенности детского восприятия. Но всё же: "добрый" Бог юного героя "Детства" (равно как и "злой"), антропоморфен, это даже не Бог, а просто сверхмогущественный человек, которому жалко всех людей, столь скверно живущих, да помочь им он бессилен (или не успевает, как позднее уточнил мужик "праведник" Изот). Вот наказать кого-нибудь — это можно.

Двоебожие героя трилогии, пока он ещё жил религиозными представлениями, как бы подтверждалось и укреплялось жизненным опытом.

Заметить дурное в жизни — не требует особого таланта. Главное не то, что человек видит зло, а что это рождает в его душе.

Автор показывает, как постепенно вырабатывается в его лирическом герое настроение своеволия и бунтарства. Мы видим, как бес злобы завладевает душою ещё неокрепшего в жизни человека. Все тяготы жизни, которые он так обострённо подмечал вокруг себя и со злобою воспринимал, формировали в нём характер весьма своеобразный. Недовольство миром и людьми рождало в нём "желание колотить по грязным башкам поленом". Позднее заглавный персонаж очерка "В.И.Ленин" (1924-1930) будет говорить: "А сегодня ... надобно бить по головкам, бить безжалостно..." Кажется, автор не мог ему в том не сочувствовать.

Злоба и желание колотить по головам — проявление не-терпения. Они — и следствие его, и причина его: ибо пребывают с ним в порочном круге причинно-следственных связей.

"Начиная понимать, что думы о жизни не менее тяжелы, чем сама жизнь, я порою ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо терпеливым людям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть..."

Отвержение терпения, презрение к терпению — один из важнейших итогов, к которому подвело будущего писателя его раннее соприкосновение со злом, против которого он чувствовал себя беззащитным, не догадываясь, что такою защитою может стать именно терпение.

"Я был плохо приспособлен к терпению, и если иногда проявлял эту добродетель скота, дерева, камня — я проявлял её ради самоиспытания, ради того, чтобы знать запас своих сил, степень устойчивости на земле. ...Ибо ничто не уродует человека так страшно, как уродует его терпение, покорность силе внешних условий".

Святые Отцы терпение, кротость постигали как великую духовную ценность. Терпение мы, следуя им, должны мыслить в его неотделимости от смирения, вне которого не может быть достигнуто и спасение. Об этом помнит каждый православный. Значит: нетерпение неотделимо от гордыни и ведёт к гибели.

Преподобный Ефрем Сирин учил: "Прогоняющий от себя дух гневливости и раздражения далёк от войны и мятежа, всегда спокоен духом, весел лицем, здрав умом, — и есть обитель Святого Духа.

Кроткий, если и обижен, радуется; если и оскорблен, благодарит; гневных укрощает любовью; принимая удары, не мятется; когда с ним ссорятся, спокоен; — когда подчиняют, веселится, не уязвляется гордынею (чужою), в унижениях радуется, заслугами не кичится, со всеми мирен, начальству покорен, на всякое дело готов, чужд лукавства, не знает зависти...

Кто нашёл путь долготерпения и незлобия, тот нашёл путь жизни".

Преподобный Иоанн Лествичник писал: "...ничто так не делает душу бесплодною, как нетерпеливость".

"Кротость, — по словам Лествичника, — есть недвижимое устроение души, когда она в бесчестиях и похвалах пребывает одинаковою".

"Кротость есть признак великой силы, — как говорит вселенский учитель святитель Иоанн Златоуст. — Чтобы быть кротким, для этого нужно иметь благородную, мужественную и весьма высокую душу".

Святитель Тихон Задонский характеризовал терпение как покорность воле Божией, как уподобление Христу, как плод любви, как победу над дьяволом, как путь к спасению. Он учил укреплять терпение молитвой и исповедью, переносить наказание Божие с благодарностью, в терпении брать пример с Христа. Святитель утверждал: "Терпение рождается от веры. ...Истинное терпение христианское от веры происходит, и без веры быть не может. Понеже плоть наша всегда хощет воле своей последовать, в приятностях и увеселениях мира сего быть: почему всякой противности ужасается и, когда приключится, смущается и негодует. Но вера, в сердце живущая, сие ея смущение укрощает и усмиряет, представляя, что все по Божию промыслу бывает; что Бог посылает наказание не от гнева, но от любви: "егоже бо любит Господь, наказует" (Евр. 12,6); что скоро сему бедствию конец будет; что временной скорби последует радость вечная; что нетерпением и негодованием благость Божия оскорбляется, — и тако смущаемое и волнующееся сердце укрощает и утешает".

Источник, к которому восходит святоотеческая мудрость, есть истина Спасителя:

"Терпением вашим спасайте души ваши''' (Лк. 21,19).

И ещё:

"...претерпевший же до конца спасется" (Мф. 10,22).

В терпении — следование примеру и исполнение заповеди Самого Христа:

"Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим..." (Мф. 11,29).

Итак, перед нами два суждения. Горький: терпение уродует душу человека. Православие: терпение есть путь жизни, путь к спасению. Где истина?

Здравый смысл неотвязно настаивает на вопросе:

— Неужели нужно терпеть всё зло, которое наполняет мир? Мудрость, данная от Бога, учит:

— Нужно терпеть то, что посылается каждому Творцом. А то, что ниспослано Промыслом, не может быть злом в деле спасения.

Святитель Тихон именно так разъяснял смысл терпения: "Терпение есть добродетель, во всяком страдании возлагающаяся на волю Божию и святый Его Промысл".

Но здравый смысл и религиозная мудрость никогда не сойдутся: рассудок и вера всегда вступают в конфликт. Причина проста: здравый смысл действует по критериям конечного времени, вера постигает всё в соотнесённости с вечностью. Это мы могли заметить в суждениях святителя Тихона.

Если ничего, кроме малого отрезка времени, нет у человека, то он абсолютно прав, отвергая, терпение. Прав по своей логике. Но логика эта порочна. Следуя ей, неизбежно придешь к той мудрости, какую в осознании собственной правоты изрекает столь презираемый Горьким Уж: "Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет..." Если Бога нет, то это конечная мудрость человеческая, и жизнь не имеет смысла. Если нет вечности и бессмертия человека в ней — всё бессмысленно. Может быть, утешительнее будет не терпеть, да ведь и в нетерпении проку мало. Всё прахом будет...

При воззрении из вечности (а вера, повторимся, есть именно такое воззрение) всё временное зло предстаёт слишком ничтожным, а сознавание действия промыслительной воли помогает и зло воспринимать как помощь на пути спасения. Это путь праведного многострадального Иова.

Нетерпение истекает из вполне определённого понимания себя в мире: я хороший, поэтому я не достоин зла. Заметим, что именно по этой схеме ропщет и герой трилогии Горького.

Прежде должно понять, что не так уж я и хорош. Это первый шаг, это постижение проблемы на низшем уровне, это точка зрения друзей многострадального Иова. Это относительная истина, она справедлива с человеческой точки зрения, но она неправедна перед лицом Божиим. На высшем уровне веры человек должен, не рассуждая, как Иов в итоге, о своих достоинствах, принять волю Промысла. ...Претерпевший же до конца спасется.

Так мы вновь вернулись к одной и той же причине всех проблем, которые ставит сознание. Это безверие, безбожие. Вера снимает все проблемы. Здравый же смысл вновь являет себя безумием перед Богом.

Для Горького религия обрела в итоге вполне определённый смысл. В воспоминаниях о Толстом он писал: "Во избежание кривотолков должен сказать, что религиозное творчество я рассматриваю как художественное; жизнь Будды, Христа, Магомета — как фантастические романы".

Те истины, которыми жил православный русский человек, Горьким решительно отвергались. Это вообще было его credo , а вернее non credo . Так он сформулировал смысл своего бытия в ранней поэме "Песнь старого дуба", от которой осталась одна лишь ключевая эта фраза: "Я в жизнь пришёл, чтобы не соглашаться". Эта тяжеловесно-чугунная фраза — с пудовой гирей чтоБЫ (а ритмическая схема, ямб, требует ударения именно на втором слоге) — невольно отразила нескладность и самой мысли, из которой выпячивает гордыня.

Такая жизненная позиция вытекала в сознании Горького из убеждённости, определённой безверием, что "всякая мудрость относительна и вечной правды — нет". Да откуда и браться релятивизму, как не из безверия именно. А поскольку вечной правды нет, с остальными можно и поспорить, не согласиться, отвергнуть, противопоставить свою собственную, круто замешанную на гордыне.

Смысл горьковских несогласий хорошо растолковал писателю (уже писателю) в 1902 году, когда Горький жил под полицейским надзором в Арзамасе, некий "кривой человек в поддёвке": "Вот вас за несогласность под надзор полиции выслали сюда, значит — вы решаетесь восставать против Священного Писания, потому что я так понимаю: всякое несогласие — обязательно против Священного Писания".

И как же тяжко жить в мире "свинцовых мерзостей", самоутверждающего себя зла, бессильного добра, способного лишь к унижающей жалости... Тягостно жить с таким восприятием мира.

И с ранних лет будущий писатель прибегнул к способу "борьбы со злом", к какому прибегают многие и какой был, мы знаем, весьма присущ тому времени, как и всем временам в разной мере, и стал больной проблемой "серебряного века". Герой повести "В людях" пытался уйти от тягот жизни в мир измышленных фантазий, в мир чтения. Автор недвусмысленно признаётся, что книги стали необходимы для него, "как пьянице водка". Ещё яснее Алексей Пешков сформулировал ту же мысль в таких словах: "...жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом". И повзрослев, он не отказался от такого отношения к миру вымысла. Поэтому, когда Горький сам вступил в литературу, он вступил в неё с вполне сформировавшимся убеждением: "Художник не ищет истины, он создаёт её". Он сформулировал это гораздо позже первых своих шагов в литературе, но вынес именно из ранних лет жизни. (Забегая вперёд, скажем, что этот постулат станет одним из краеугольных оснований теории социалистического реализма.) Горький-художник с самого начала, с первых своих литературных опытов, уходит в мир мечты, вымысла, который он противопоставляет реальности.

Художник, пребывающий в неладах с реальностью, склонен прежде всего к романтизму как методу отображения бытия. Горький по этому пути и пошёл. В раннем его творчестве — атрибуты все романтические: исключительные характеры, сильные страсти, резкие контрасты, разгул стихии, символизирующий душевные исступления, экзотический фон, на котором всегда развивается действие.

В раннем творчестве писатель впадает в ложное намерение представить жизнь так, "чтобы не было похоже на жизнь, а было выше её, лучше, красивее", — как он писал Чехову в 1899 году. И утверждал: "Настало время нужды в героическом". Горький уже не может обойтись без своих фальшивых ценностей, без искажающего "возвышающего" мировидения. Эти ценности для него: выбивающиеся из обыденности и пребывающие над ней характеры, яркие страсти, стремление к абстрактной абсолютизированной свободе.

Разумеется, долгое существование в разреженной атмосфере романтических абстракций — невозможно. Тут могут быть всплески импульсы страстей, не более. Толстой был проницательно прав, когда сказал (а Горький записал недаром): "Романтизм — это от страха взглянуть правде в глаза".

Горький совершил своего рода компромисс... или эксперимент: по сращению реалистического отображения жизни с романтическим: он включил в бытовые описания романтически обусловленные характеры. Так он открыл свою тему, принесшую ему всероссийскую славу, — он начал изображать босяков.

Горького, несомненно, привлекали безбытность, бездомность и внешняя свобода существования этих людей, их независимость от всякого рабства у собственности и скучной обыдённости. Когда-то ещё в отрочестве он тосковал по подвигам и преступлениям, к которым оказались неспособны окружавшие его люди. Босяки (в конце XX века их стали именовать бомжами) если и не к подвигам, то к преступлениям были весьма склонны. При известном воображении, впрочем, и преступление можно рассматривать как подвиг: по степени риска хотя бы. Мережковский верно отметил религиозный смысл этого явления, который не всем был ясен в романтизированных горьковских образах: "Последняя же сущность босячества — антихристианство, пока ещё тоже старое, слепое, тёмное, — религия человечества, только человечества, без Бога, — но с возможностью путей к новому, зрячему, сознательному антихристианству — к религии человекобожия".

Мережковский же справедливо отметил, что босячество у Горького показано не как следствие дурных социально-экономических условий жизни, а как внутренняя порча души человека, та самая порча, которая является питательной средой для возрастания религии человекобожия.

Тем не менее не только сам автор, но и либеральная интеллигенция в особенности возлюбила босяка в изображении Горького. Именно демократическая критика постаралась представить этого люмпена жертвой "заедающей среды". Горький же вообще тяготел к человекобожию, в которое вырождался его гуманизм (как и положено любому гуманизму). Но об этом речь впереди.

Вот начальные основы горьковской концепции человека вообще, которую он пытается навязать внимающим ему.

Что же до босяков, то в их характерах писатель продолжил в литературе на новой основе не что иное, как линию "лишних людей", показывая их существование не как жизненный крах, но как единственно достойный образ бытия.

Толстой верно охарактеризовал Горького как писателя (в пересказе Чехова): "Горький — злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим озлобили его на всё. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всём доносит какому-то своему богу. А бог у него — урод, вроде лешего или водяного деревенских баб".

Вот что чутко ухватил Толстой: существование того "злого бога", веру в которого Горький вынес из детских лет.

Одной из несомненных вершин раннего Горького стала повесть "Фома Гордеев" (1899). Автор вывел здесь "лишнего человека", "отломившегося", как он таковых называл, от купеческой среды. Главный персонаж её — молодой купец, утративший понимание смысла жизни и погрузившийся, чтобы заглушить душевную тоску, в разгул, пьянство, разврат. Тема для русской литературы давняя: ощущение человеком бессмысленности стяжания сокровищ на земле.

Горький дал и верное объяснение всех бед и нестроений человеческой жизни, раскрыл причины внутренней смятённости в душе главного героя. Хитрый и мудрый старик Яков Маякин прямо признаёт: "Люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали мы Его на пропятие, но всё не можем изгнать Его из жизни, зане братия Его нищая поёт на улицах имя Его и напоминает нам о Нём..."

Автор написал это — и сам не осознал, что высказал важнейшее. Эти слова стали для него просто лишним подтверждением безнравственности, царящей в купеческой среде, не более.

Чувствуется, что здесь отразилась собственная растерянность Горького перед жизнью. Он сам не знает, что можно ответить герою. Он видит повреждённость жизни, но не понимает, как побороть укоренившееся в ней зло.

Острее и жёстче томящие человека вопросы жизни Горький пытался осмыслить в повести "Трое" (1901), выведя эти вопросы на религиозный уровень. Главная проблема повести — проблема греха и воздаяния за грех. Автору и самому тошно от этой жизни. Он прослеживает судьбу трёх персонажей, от детства до ранней молодости, пытается отыскать выход из тупика в поисках правды.

Центральный персонаж повести — Илья Лунёв. Именно с ним связана главная попытка автора дать религиозное осмысление судьбы человека. Этой попытке сопутствует намерение показать бессилие религии перед жизнью, бессмысленность религиозных иллюзий. Жизнь заставляет Илью недоумевать над многими вопросами, прежде всего над вопросами о бытии Божием.

Вопросы ставят герои произведений, но ответ на них должен знать автор. Автор же и сам пребывал в неведении и растерянности. Поэтому он обрёк своего Илью на путь сомнения и конечного безверия. Илья начинает сомневаться в справедливости Бога — и всё рушится в нём. Неверие в справедливость Божиего суда убивает в нём веру вообще. Это естественный итог. "В Бога не верю..." — угрюмо говорит он в конце своей жизни, добровольно покидая её.

Автор писал о своём герое Л.Андрееву: "Суда над собой он не может принять ни от людей, которых сам осудил, ни от Бога, Которого потерял". Вот итог. Религиозное осмысление жизни оказалось Горькому не по силам. Остались лишь банальные шаблоны.

Всё это не могло не тяготить писателя, поскольку жить в сознании жизненной беспросветности — тягостно всегда. Горький постепенно вырабатывал более устойчивую, то есть более реальную систему жизненных ценностей, пытался отыскать в действительности здоровые начала и силы, чтобы обрести в них опору для своего "внутреннего человека".

Опуская некоторые промежуточные попытки в поиске таких начал, отразившиеся во многих художественных созданиях Горького, остановимся на тех, какие могут быть признаны для него этапными.

Система жизненных нравственных ценностей входящего в период своей писательской славы Горького откровенно и весьма полно проявилась в пьесе "Мещане" (1902), которой он дебютировал как драматург, — и весьма успешно. И в целом драматические произведения Горького начала 1900-х годов полнее сосредоточили в себе особенности мировидения писателя в этот период. В горьковских пьесах всё проявилось более выпукло, отчётливо, откровенно в силу особенностей самого драматического жанра, в котором нет возможности укрыться за повествовательной образностью.

В "Мещанах" можно разглядеть попытку иного, обновлённого осмысления старых схем в применении их к реальности, а не к романтическим аберрациям или романтизированным абстракциям. Привычное и излюбленное в произведениях Горького противопоставление Сокол-Уж — в "Мещанах" получает привычную же по идее, хотя и своеобразную по отображённому материалу, интерпретацию; поэтому название это, оценочно-отрицательно обозначившее недолжное, с точки зрения автора, существование людей, могло бы прозвучать и в прежнем духе: "Ужи" (или "Глупые пингвины", или что-то подобное иное...).

Но странно, что если отбросить сложившиеся шаблоны восприятия пьесы, то должно только удивиться тем, кто видят "мещанство" в образе жизни стариков Бессеменовых, равно как и их детей. Разумеется, у них есть свои несовершенства, они мучатся своими сомнениями, своим непониманием происходящего в их жизни, но то обычные человеческие слабости и вызывают они. скорее сочувствие, нежели неприятие. Напротив, отталкивают как раз те, кого автор противопоставил этим людям.

Оценим непредвзято характер, образ жизни, склад ума "мещан" Бессеменовых. Старики богомольны, но без показной набожности. Если из комнаты старика доносится чтение Псалтири, как это подчёркивается в ремарке, то видеть в том нечто предосудительное было бы странно даже для атеиста, если он уважает чужую жизнь и терпим к тому, чего сам не приемлет, но что не мешает ему жить, как он хочет. Чехов заметил однажды, что старики, только что вернувшиеся из церкви, испускают сияние. У Горького — Бессеменовы, пришедшие со службы, распространяют вокруг тягостный мрак. Таково субъективное видение именно Горького. Кто виноват, что попорчено его писательское зрение?

Старики живут искренней любовью к своим детям, печалятся их печалями, болезненно переживают их отчуждённость. Разве это — мещанство? Свои рассуждения о необходимости порядка в жизни Бессеменов обосновывает указанием на всеобщий космический порядок (хотя и не догадывается сам, что мыслит подобными категориями):"Аккуратностью весь свет держится... Само солнце восходит и заходит аккуратно, так, как положено ему от века... а уж ежели в небесах порядок, то на земле — тем паче быть должно..."

Поэтому Бессеменов искренне (и справедливо) оскорблён, когда его воспитанник Нил вначале умалчивает о своём намерении жениться на Поле, а затем уходит из дома, от тех, кто его воспитал и поставил на ноги. "А! Так разве... я-то, я — чужой ему?", — растерянно спрашивает он, не понимая происшедшего. В его понимание порядка входит и потребность в нормальных человеческих отношениях в семье.

Да, у него есть свои предрассудки: он хочет для детей прежде выгодного денежного брака, не настаивая, впрочем, на том деспотически. Вообще в старике не видно особенного корыстолюбия, его идеал, скорее, достаточная нормальная обеспеченность. Так он понимает земное счастье и исходя из этого пытается устроить благополучие детей, равно как и Нила, которому прочил прежде богатую невесту. Но всё же деньги для него не главное. Он живёт и иными понятиями. Так, он не хочет женитьбы сына Петра на квартирантке Елене не только потому, что она не особенно богата, а прежде всего из-за её неосновательности, непригодности (по его мнению) к семейной жизни, из-за её легконравия и чрезмерной склонности к развлечениям. И не сказать, что он вовсе не прав.

В итоге всех событий пьесы, принесших старикам много горя, Бессеменов ещё более утверждается в истине, что все нужно терпеть: "Ну... будем терпеть... ладно! Будем ждать... Всю жизнь терпели... ещё будем терпеть!" Это его последняя реплика в пьесе, утверждающая подлинно духовную ценность, с которою только и можно противостоять всем испытаниям. Только для автора в терпении — главный порок мещанства. Но будем благодарны ему за то, что он показал своих персонажей объективно, а оценивать их станем не по авторской подсказке.

Дети Бессеменовых, хотя они и вступают как будто в конфликт с родителями, тоже "ужи", мещане, рождённые ползать. Так их выводит автор.

Каков же Сокол?

Ко времени написания "Мещан" Горький уже освоил азбучные истины марксизма, к которому ощущал в себе склонность и поэтому сознавал: созидательною силою в общественной жизни деклассированный босяк, прежний его сокол, стать не может. Теория указывала, где должно искать подлинного героя: в пролетарской среде. Так появились в творчестве Горького соколы-рабочие. Один из самых ярких — и, без сомнения, пророческих — характеров в этом ряду стал Нил из пьесы "Мещане".

К этому персонажу должно приглядеться внимательнее. Нил возглашает свою любовь к жизни, говорит о ней красно и вдохновенно. Но он же живёт в ненависти — не только к "свиньям, дуракам и ворам", а и к человеку, который его воспитал. Нил живёт во вражде к тому укладу, в котором вырос. Впрочем, так и положено по теории жить пролетариату: именно в ненависти и вражде. Однако не в теории, а в жизни — это получается слишком отвратительно и губительно для человека. Учтем также, что того не забудем, что все обвинения Нила отражают не правду его оценок, а правду внутреннего состояния его души.

И этот человек намеревается изменить жизнь, все установленные порядки. Горький писал о Ниле: "человек спокойно уверенный в своей силе и в своём праве перестраивать жизнь и все её порядки по его, Нилову, разумению". А страшны подобные люди — прежде всего этой тупой уверенностью в собственном праве силой навязывать другим свои представления о жизни.

Но, быть может, они готовы дать людям подлинно здоровые и нравственные принципы бытия? Да разве можно основать что-либо доброе на ненависти, которая движет Нилом?

Святитель Тихон Задонский учил:

Движимый ненавистью, Нил готов схватить за глотку любого ради новой жизни. Хороша же должна быть та новая жизнь... Впрочем, она и была осуществлена именно людьми, "взявшими всех за глотку". Но эту, именно эту систему ценностей утверждал Горький, создавая свою пьесу. Он показал, как может в жизни реальной проявить себя столкновение Сокол-Уж. Придёт некто со своими представлениями о жизни и, не спрашиваясь, возьмёт за глотку. Горький ненавидит и отрицает то же, что и Нил. Этот персонаж — просто символизация стремлений самого автора. Горькому, видно, очень по душе была песня "Отречёмся от старого мира..."

Нил берёт своего рода монополию на право именоваться тружеником. И возглашает гордо: "Хозяин тот, кто трудится..." То, что зажиточность Бессеменовых также обеспечена их трудом (старик — старшина малярного цеха), он не может признать: иначе он не будет иметь права объявить себя единственным хозяином жизни и со спокойной совестью взять кого потребуется за горло.

Как и положено сугубому материалисту, Нил всё оценивает только на деньги. Когда Бессеменов напоминает, что он воспитал Нила, тот, не сомневаясь в своей правоте, возражает: "Я отработал всё, что съел". Как будто одной едой ограничивалась забота о Ниле в течение семнадцати лет, что он жил у Бессеменовых. Бессеменов в этом столкновении на голову выше Нила: он хочет отношений человеческих, Нил всё сводит к процессу купли-продажи. Да, вероятно, можно вычислить, сколько было потрачено на прокорм этого молодого человека, но одними ли материальными затратами можно измерить все заботы о нём?

Другой эпизод. Когда выясняется, что Нил хочет жениться на Поле, Бессеменов чувствует себя глубоко обиженным: почему "исподтишка", не по-человечески, почему скрывал? Нил искренно не понимает: "Да какая обида? В чём обида?" На естественное ожидание простых человеческих отношений, открытости Нил отвечает откровенным хамством: "Ведь не ожидали же вы, что я на вас женюсь?"

Ему нравится не отвечать, а самому обвиняюще вопрошать, так что Бессеменов не выдерживает:

"Ты что тут — собак травишь? а?"

Именно травит — и находит в том удовольствие.

Нил не одинок. Его приятели-единомышленники дополняют ту систему жизнепонимания, которую он намеревается утвердить, беря несогласных за горло. Вот студент Шишкин, о котором сообщается, что он ненавидит антисемитов и отрицает брак. Вероятно, первое должно подкрепить справедливость второго. Вот Елена, заявляющая Бессеменовым, что намерена жить в блуде с их сыном и тем спасти его от ржавчины мещанства. Вот Тетерев, взявший на себя роль обличителя мещанства и вносящий в отношения между людьми грубость и хамство.

Перед нами парадокс: когда старики говорят о необходимости заведённого порядка, это воспринимается как гнетущая деспотия, но когда молодые "прогрессисты" устанавливают своими поступками собственные убогие принципы отношений между людьми, это воспринимается как стремление к свободе, к свету. Разгадка этого проста: ущербность всегда агрессивна и всегда прикрывается, как щитом, возглашением высоких слов и набором искусной демагогии.

Старик Бессеменов очень верно чувствует главную беду, которую несут с собой новые нравы: усугубляется разобщённость людей, и самых близких. Люди обособляются — и Нил насаждением своих правил содействует тому. Характерно, что он и его невеста Поля не только от Бессеменова, но и от Перчихина, отца её, укрыли своё намерение. И не потому, что хотели нарочно утаить, а просто не сочли нужным сообщить.

Человек уединяется... Это было болью Достоевского, это стало определяющей темой в творчестве Чехова. Горький, кажется, не печалится ни о чём. Он противопоставляет рассудочную разобщённость "мещанскому" укладу приземлённых "ужей". Впрочем, соколы и буревестники всегда индивидуалисты, всегда отобщены от мира.

Причина этого — истощение любви между людьми, так явственно ощущаемое в атмосфере их жизни. На отцах в этом есть своя вина, но на детях — сугубая. И подлинную боль любви мы видим опять-таки у одних стариков, молодые слишком замкнуты в себе. Нил со своей любовью к Поле просто слащаво сентиментален. Горький как будто вообще не умел изображать свободную и чистую любовь. Такие, как его Нил, подлинно любить не способны. Отсутствие любви определено в отображённой жизни безбожием принципов, которые несут в себе люди, подобные Нилу.

Соколы-Нилы заключают в себе центробежное стремление в безбожное пространство и тем естественно содействуют разобщённости между людьми. Суррогаты, ими предлагаемые, вроде пролетарского интернационализма или социалистического коллективизма, способны лишь ещё более обессмыслить человеческие взаимоотношения.

Жизнь, по понятиям героев пьесы, всё время развивается, стремится куда-то вперёд. "Жизнь идёт, старик, — поучает Тетерев Бессеменова, — кто не поспевает за ней, тот остаётся одиноким..."

Вот слова, ключевые для понимания конфликта между соколами и ужами в пьесе. Первые отвергают устойчивость жизни и абсолютизируют некое движение её в невнятном направлении. Внешне невнятном, однако ясно видно стремление к безбожной пустоте. Соколы утверждают жизненный прогресс (хоть это слово и не произносится).

Самим включением этого понятия в систему жизненных ценностей, декларируемых пьесой, Горький вносит сумятицу во все попытки осмысления её содержания, ибо на уровне духовном понятие прогресса смысла не имеет, а размышления над прогрессом в материальной сфере не стоит эстетических усилий. Это не предмет искусства. Правда, остаётся ещё душевная сфера, и движение жизни персонажи пьесы понимают и как некий прогресс этических основ своего существования. Однако такое понимание — саморазоблачительно. Прогресс реализуется здесь как осуществление системы большей вседозволенности, как отвержение устоявшихся норм христианской морали.

Прогресс на уровне душевном может пониматься единственно как всё более совершенное усвоение человеком и обществом этических норм, данных в Откровении. Сами эти нормы — неизменны. Изменение норм всегда будет только регрессом, что Горький объективно показал в своей пьесе. Подлинно мещанами можно назвать именно тех, кто содействует такому регрессу.

В заключительной сцене пьесы "Мещане" как бы предлагаются два рецепта противостояния земным тяготам: жизненный прогресс (Тетерев) и терпение (Бессеменов). Горький, несомненно, отдаёт предпочтение идее прогресса.

Идея прогресса — одна из неявно-ведущих и в пьесе "На дне" (1902). Во всяком случае, осмысление жизни исходит здесь из понятия постоянно прогрессирующего улучшения жизни.

В идее прогресса скрытно таится идея Царства Божия на земле. Это подразумевается и в словах старика Луки (о том, что люди живут для лучшего), с которыми соглашается Сатин, а ему Горький передоверил высказать свои важнейшие гуманистические мечты. Гуманизм без помышлений о земном благоденствии никогда не может обойтись.

В пьесе выведены люди, не отвечающие этой предназначенности движения к лучшему, остановившиеся и гибнущие оттого. Онитакже не имеют веры: её убила в них эмпирическая реальность. Закрываясь от этой пугающей их реальности, они подменили веру дурманом иллюзий, живут ими, а то и просто одурманивают себя водкой, картами, воровским промыслом.

В пьесе "На дне" писатель совершил акт отвержения своих прежних заблуждений: идеализации босячества и ухода в мир, созданный посторонней фантазией (вспомним, как он разъяснял необходимость чтения книг). Горький прозревает то, в чём сам прежде был не твёрд: "Я — знаю ложь! Кто слаб душой... и кто живёт чужими соками — тем ложь нужна... одних она поддерживает, другие прикрываются ею... А кто — сам себе хозяин... кто независим и не жрёт чужого — зачем тому ложь? Ложь — религия рабов и хозяев... Правда — бог свободного человека!"

Но правда становится в системе художественной образности пьесы некоей абстракцией. Взамен одной лжи автор пьесы утверждает ложь иную — обман гуманизма, идеи которого пародийно звучат в пьяной беседе двух опустившихся "на дно" босяков, шулера и сутенёра. Гуманизм есть новая иллюзия, которая заменит прежние, и Горький показал это объективно, хотел он того или нет. Бытие человека в безбожном пространстве обессмысливается, не устанем это повторять.

То что пространство пьесы о босяках строится автором вне Бога, о том свидетельствует реплика Луки:

Пепел. Слушай, старик: Бог есть?

Лука (негромко). Коли веришь, — есть; не веришь, — нет... Во что веришь, то и есть...

Перед нами пример антропоцентричного мышления, которое ставит бытие Божие в зависимость от веры в человеке, превращает Бога в иллюзию, включённую в ряд прочих иллюзий, какими живут персонажи пьесы. Именно Лука ведёт разговор о Боге как об утешительной иллюзии, когда уговаривает умирающую Анну немного потерпеть.

Ещё одно подтверждение бездуховности мира опустившихся "на дно" — их отвержение совести, которая, как учил святитель Феофан Затворник, есть проявление духовной жизни человека. В споре Пепла с Клещём в первом акте пьесы совесть объявляется ненужной и вредной для босяцкой жизни.

Разговор же о духовных понятиях в этом мире извращается лицемерным суесловием.

Склонностью к пустословию страдают многие персонажи пьес Горького.

Нужно отметить, впрочем, что после "На дне", где Горький удачно использовал открытия Чехова, в его драматургии заметен явный спад. "Дачники" (1904), "Дети солнца" (1905), "Варвары" (1906), "Враги" (1906) — пьесы пишутся одна за другой, торопливо, нетерпеливо, как будто вдогонку за злобой дня, за проблемами, которые драматургу всё никак не удаётся осмыслить вполне, и он эстафетно передаёт их от одной пьесы к другой.

Злоба дня давно ушедшего теперь для нас не актуальна, поэтому не стоит ее обсуждать.

Горький ставит в центре мира человека, человеческое начало, даже когда говорит об этом начале как о Боге. Горький — гуманист. Эта аксиома превратилась давно в шаблон, в расхожую банальность, хотя и не утратила оттого своей истинности.

Горький гуманист, но он не гуманен в полноте своего отношения к человеку. Как будто парадокс. Но не станем смешивать гуманизм, признание человека некой абстрактной самодостаточной ценностью вне Бога, и гуманность, любовь к живому конкретному человеку. Человека вообще Горький возносит весьма высоко. Но что такое человек?

"Что такое человек?" — вопрошает Сатин в своём знаменитом монологе и отвечает: — "Это не ты, не я, не они... нет! — это ты, я, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы... Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это — великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век!".

Вот совершеннейшее выражение идеи гуманизма. Человек — божество, творец жизни. Но это и некая абстракция. Конкретного человека как бы и нет ("это не ты, не я, не они..."). Очерченная в воздухе фигура — и ничего больше. И эта абстрактная фигура — творец всего? Вероятно, некое художественное чутьё заставило Горького вложить это бесчеловечное превознесение человека в уста спившегося босяка.

Этот слепленный из воздуха фантом возносится Горьким сверх меры. Он посвящает миражу целую поэму (в прозе) с претенциозно-простеньким названием "Человек" (1903), представляющую набор банальных трескучих фраз. В поэме проявилась глубочайшая апостасия, которая в немалой мере определяет развитие человечества в XX столетии. Горький в этом смысле — пророк. Отвержение Бога в его творчестве помогает разглядеть пагубные последствия безбожного мировидения.

Должно заметить, что Горький близок той разновидности гуманизма, которая превозносит рациональное начало в человеке. "Моё оружие — Мысль, а твёрдая уверенность в свободе Мысли, в её бессмертии и вечном росте творчества её — неисчерпаемый источник моей силы!" — так заявляет его человек-фантом, своим неразумием вызывая жалость к себе. Мысль для этого фантома есть единственный свет в жизни, источник всесилия, основа бессмертия творческого начала. Смысл жизни он видит в творчестве. Но что есть творчество? В этой системе — такой же фантом, как и сам Горький человек и его мысль.

Утверждая высшую ценность мысли, Горький отчасти вновь касается всё того же порождённого просветительскими иллюзиями противоречия между верой и разумом. Правда, Горький верит в своё божество, в человека, но это именно вера. В системе гуманистических ценностей вера непременно должна основываться на позитивных основаниях, поэтому на помощь и призывается мысль, ведущая к знанию.

В рассказе "Сторож" (1923), примыкающем тематически к "Моим университетам", Горький признал, что с ранней юности им руководила и двигала жажда знания, и сделал сущностную оговорку: "Меня пленил и вёл за собою "фанатик знания — Сатана". Эта оговорка помогает лучше понять религиозный смысл вознесения мысли в поэме "Человек".

Авва Дорофей предупреждал: "Тому, кто верит своему уму и предаётся своей воле, враг, как хочет, устраивает падение". Как будто прочитал горьковскую поэму и дал точный и краткий комментарий духовный.

У Горького своя "религия". Недаром он однажды признался в "религиозном преклонении перед творческой силой разума человеческого". И именно исключительная вера в разум и мысль привели Горького к тому нигилизму, который на всю жизнь определил его мировоззрение. Свобода мысли — великая ценность, если человек помнит о Боге. Вне Бога она превращается в сатанинский соблазн. Да и нет свободы мысли вне веры.

Бодрые возглашения веры в созидающую силу человека можно встретить и в иных произведениях Горького. И всякий раз подразумевается за всем этим не конкретный человек, а обобщённое "человечество". Это человечество становится порой в произведениях Горького неким символом, обозначающим итог исторического развития всего бытия. Достоевский остроумно заметил: "Кто слишком любит человечество, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности". И причину он же назвал верно: "Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?" Вопрос же этот возникает от безнадежного ощущения бессмысленности бытия, определяемой отсутствием веры в бессмертие человека, мыслящего своё существование как самодовлеющее. Поэтому Горький и людей-то не любил (за что их любить в безбожном мире, эти бессмысленные недолговечные несуразные создания слепых стихий?), конструируя рациональные гуманистические схемы себе в утешение.

Возражая Горькому, митрополит Вениамин (Федченков) писал:"Как-то Горький сказал: "Человек — это звучит гордо!" Мне эти слова всегда были неприемлемыми и казались фальшиво измышленными, самомнительными. Церковь дала другое воззрение на человека. "Человек! Какое это высокое имя!" — писал блаженный о. Иоанн Кронштадтский в дневнике своём. А он имел дело со всеми: от царя Александра до нищих... Но больше имел дел с бедными, с народом, который тысячами ежедневно стекался со всей Руси в Андреевский храм в Кронштадте. Я был счастлив своими глазами видеть всё это...

"Высокое имя — человек!" Почему? И какое место и значение имеет Церковь в этой "высоте" для народа?

По христианскому учению — всякий человек, без различия, есть образ Божий. А душа человека, сказал Христос, дороже всего мира. Ради него сошёл на землю Сам Сын Божий Единородный. А по нравственному состоянию и по крещению все христиане суть "дети Божии". Апостол Пётр называл всех верующих духовными "царями", "священниками", хотя они были тогда больше рабами по социальному положению, человек призывался к ангелоподобной святости, от него требовалось быть выше этого мира. Какая в самом деле высота!"

Тяга к абстрактному человечеству несчастливо, но логично соединялась у Горького со всё большей приверженностью к марксизму, тоже ведь имевшему дело с фантомами, а не с живыми людьми. Проникнувшись сознанием его правоты, Горький не мог не возрадоваться в 1905 году начавшимся революционным потрясениям, что для писателя-буревестника, как его с некоторых пор именовали, это и без того естественно: буря затевалась нешуточная.

"Жизнь, как это известно, — борьба господ за власть и рабов — за освобождение от гнёта власти", — это определение Горьким жизни нельзя упускать из памяти при разговоре о творчестве писателя вообще: всякий художник изображает жизнь, и изображает так, как сам её понимает, — простенький трюизм.

Для православного человека жизнь есть движение через земное бытие, определяемое возможностью внутреннего одоления греха на пути к обожению через спасение. Социальная вражда для православного сознания есть помеха здоровому ходу жизни. Поскольку для Горького это не имеет никакого значения, он видит в мещанстве стремление "задержать процесс нормального развития классовых противоречий". Не забудем, что таковой "нормальный процесс" предполагает непременные кровавые потрясения.

Что же мешает этому "процессу" (согласно пониманию Горького)?

Во-первых, совесть.

"На почве усиленных попыток примирить непримиримое у мещанина развилась болезнь, которую он назвал — совесть. В ней есть много общего с тем чувством тревожной неловкости, которое испытывает дармоед и бездельник в суровой рабочей семье, откуда — он ждёт — его могут однажды выгнать вон. В сущности, и совесть — всё тот же страх возмездия, но уже ослабленный, принявший, как ревматизм, хроническую форму". В другом месте той же статьи Горький называет совесть "накожной болезнью мещанской души".

Должно признать, что Горький несомненно прав, когда в совести и любви узревал препятствие к развитию вражды и кровопролития.

"Нормальному процессу" развития классовой вражды, с точки зрения Горького, мешает, во-вторых, любовь к ближнему, заповедь "возлюби ближнего твоего, как самого себя", ибо мещанство, по Горькому, прикрывает этими словами лишь собственный эгоизм. Разумеется, любую духовную истину можно использовать в угоду неприглядному ханжеству, однако Горький распространяет своё неприятие на сам принцип, а не на отступление от него. Там, где необходимо усиливать классовую вражду, логично ли говорить о любви?

Горький обрушивается на гуманизм, понимаемый им как любовь к человеку, утверждая, что гуманизм этот есть для мещан "орудие защиты против напора справедливости", впрочем, ненадёжное. Вот вам и гуманист.

Превознося борьбу внешнюю, Горький с ненавистью относился ко всякому призыву внутреннего одоления греха. А поскольку он справедливо усматривал такие призывы в русской литературе, он отверг её с беспощадностью.

Важным при попытке распознать и одолеть все несовершенства жизни становится вопрос о причинах царящего зла. Горький утверждает: "Нищета и невежество народа — вот источник всех зол и несчастий нашей жизни..." Православный человек скажет: "Нищета и невежество суть следствие, в числе прочих бед, единой причины: первородного греха, удалённости творения от Творца. Обожествляя человека, можно лишь усугубить зло, в том числе нищету и невежество".

Повесть Горького "Мать" традиционно осмысляется как первое произведение социалистического реализма. И хотя в том есть немалая доля истины, плодотворнее рассматривать её в общем контексте развития мировоззрения Горького. В начале века писатель был весьма близок идеям человекобожия, воспевая и романтизируя абстрактное человеческое начало в бытии мира.

Человекобожие может утолить душевную жажду человека чуткого, но ненадолго. Горький чуткостью восприятия обделён не был, хотя она парадоксально соединялась в нём с какою-то духовной неразвитостью, религиозным нечувствием. Кажется, именно в этом заключается причина творческой и жизненной драмы писателя. Душа металась в тупиковых лабиринтах, выход из которых возможен только вверх, а все лестницы этим человеком и замурованы.

Душевная чуткость заставила Горького предпринять попытку богоискательства, а духовное нечувствие обрекло это стремление на неудачу.

В повести "Мать" (1907) писатель вознамерился облечь пролетарскую революционность в одеяние борьбы за правду Христову, правду, обновлёную и очищенную от "церковного обмана". Проблема, не оригинальная для своего времени, однако решаемая на новом материале, привлечь который не додумались ни Толстой, ни Лесков, ни Мережковский.

Горький даёт своё понимание истории как движения от ада на земле к раю на земле же. Ничего нового в том нет. Некоторую оригинальность этому хилиазму придаёт лишь соединение его с идеей пролетарского мессианизма, марксистской по своей природе. Именно намеренное соединение христианства с марксизмом свидетельствовало об отсутствии подлинного религиозного чутья у Горького и привело его к новой неудаче.

Теоретически обосновал (насколько возможно) средства достижения грядущего блаженства Павел Власов в своей речи на суде. Воспринявшая стремление к этому блаженному времени как дело Божие, Ниловна, центральный персонаж повести, несколько раз на протяжении всего повествования разъясняет окружающим: революционная борьба — дело Божие. Например, она так объясняет людям причины ареста сына-революционера: "Второй раз сажают — всё за то, что он понял Божью правду и открыто сеял её..."

Разумеется, церковная вера неприемлема для этих людей, в их разговорах часто звучат слова о необходимости поисков обновлённого Бога. "Переменить Бога надо, мать, очистить Его! — вещает Рыбин в разговоре с Ниловной. — В ложь и клевету одели Его, исказили лицо Ему, чтобы души нам убить!.."

"Обновляется" же Христос прежде всего мыслью, делами и кровью революционных борцов. Эта кровь — их жертва ради рая на земле. Без имени Христа Горький пока не хочет обходиться. После разгона первомайской демонстрации Ниловна, держа спасённый красный флаг в руке, обращается к толпе с разъяснением христианского (в её понимании, и автор тому явно сочувствует) подвига её сына.

"Божье говорит! — взволнованно и глухо выкрикнул кто-то. — Божье, люди добрые! Слушай!"

Рассудочное осмысление хилиастической грёзы — вот обновлённая религия персонажей повести "Мать". Автор сделал их людьми нравственно высокими, безупречными, строгими аскетами ("монашеская суровость" недаром отмечена у Павла), жертвующими личным счастьем служению своему социальному идеалу. Такое понимание образа революционера восходит к традициям Чернышевского и Некрасова. И вообще осмысление революционной идеологии в контексте переосмысляемого христианства идёт в русской литературе именно от интенсивных усилий Чернышевского дать революционную идеологию и революционную борьбу в качестве замены прежней религии. Горький тому следовал.

Участники первомайской демонстрации не случайно воспринимают свою акцию как крестный ход, крестный путь свой к обновлённой правде на земле с неизбежною жертвенностью страданий.

Одной из центральных проблем, осмысляемых в русской литературе XIX века, стала проблема бессмертия. Горький предлагает решение её именно в духе обновлённой религии — как бессмертие человека в его делах и в памяти людской (позднее это станет общим местом в литературе соцреализма).

Название повести заставляет вспомнить ещё одну давнюю проблему русской литературы — проблему "отцов и детей". На поверхности мы можем увидеть как бы новаторство Горького в осмыслении этой проблемы. Если прежде отцы и дети пребывали в непреодолимых противоречиях, то теперь старшее поколение признаёт правду детей и следует за детьми в их борьбе: "Сына выбили из ряда — мать на его место встала!" Однако это лежащее на поверхности решение проблемы не должно закрывать сущностного. У Горького это своего рода уничижение "отцовства" и вознесение материнского начала.

Быть может, постоянное внимание к материнскому началу определено включением богоискательского опыта Горького в общий контекст эпохи, в которой едва ли не все идейные искания совершались под знаком "Вечной Женственности". Горький, конечно, мог воспринять идею Мережковского Дух есть Мать не от самого автора её, своего идейного противника, а из атмосферы, из воздуха времени, но то, что в повести его мы слышим отзвук именно этой концепции, — несомненно. Идея материнства утверждается в повести даже не через конкретность образа матери (конкретность как раз и являет свою неполноту), а через символическое наполнение этого образа, через его соотнесённость с идеей пролетарского интернационализма. Об этом заявлено в самом начале произведения: "Мы все — дети одной матери — непобедимой мысли о братстве рабочего народа всех стран земли. Она греет нас, она солнце на небе справедливости, а это небо — в сердце рабочего, и кто бы он ни был, как бы ни называл себя, социалист — наш брат по духу всегда, ныне и присно и во веки веков".

Завершающая формула этих слов Андрея Находки — подчёркнуто возносит идею как бы на религиозный уровень. Находясь в плену у марксистских абстракций, Горький был обречён на подобную образность и подобную символизацию. Борьба и пролетарская общность — неизбежные ценности для любого, кто попытается осмыслить жизнь посредством передовой социальной теории.

Богоискательство Горького вновь оказалось неуспешным.

Кульминацией этого стало создание повести "Исповедь" (1908).

Повесть построена по простой схеме: удручённый созерцанием несправедливостей жизни, переживанием собственных невзгод, человек отправляется на поиски правды, поселяется в монастыре, затем, неудовлетворённый, начинает странничество по русской земле, а в итоге обретает истину в сознании народного единства, идея которого открыта пониманию прежде всего рабочих людей.

Поворотным моментом в исканиях Матвея, главного героя повести, стала его встреча с бывшим священником, раскрывшим в своих рассуждениях итог своего постижения веры: Христа сделали Богом люди, но не отдельные личности то совершили, а некое коллективное единство, именуемое народом. Народ сотворяет Бога, движимый своею правдою. А в итоге богом оказывается именно это коллективное единство. Задача человека — растворить себя в том единстве, ибо личность есть лишь отломленность от родного целого, она бессильна и слепа. Распад единства губит бога, новое единение — вновь создаёт его.

Идея богоискательства заменяется, таким образом, идеей богостроительства. В богоискательстве человек зависит от Бога, в богостроительстве, напротив, бог становится зависим от человеческих действий. Вновь к тому же гуманизму и вернулись.

Любопытен обобщающий образ, который использует один из рабочих наставников героя повести, говоря о цели истинного богостроительства:"Вы теперь как бы на площади стоите, и виден вам посреди её весь создаваемый храм во всей необъятности и красоте..."

Храм строят... Знакомый образ.

Герой повести совершает, после новых странствий, своё слияние с народом-богостроителем, народом-богом, и символично, что это происходит в одном из монастырей во время крестного хода с чудотворной иконой: на смену "отживающей" религии приходит новая — религия "благодатной силы всех сил", религия растворения человека в народном единстве.

Однако горьковское понимание коллективного единства далеко, по утверждению писателя, от каких бы то ни было религиозных идей. Сам он писал по этому поводу: "Я — атеист. В "Исповеди" мне нужно было показать, какими путями человек может прийти от индивидуализма к коллективистическому пониманию мира. Автор не ответственен за мнения своих героев, они думают, действуют и говорят так, как повелевают им индивидуальные, наследственные свойства и внушения социальной среды. Герой "Исповеди" Матвей понимает под "богостроительством" устроение народного бытия в духе коллективистическом, в духе единения всех по пути к единой цели — освобождению человека от рабства внутреннего и внешнего".

Если вникнуть в образный и идейный строй повести Горького, то можно прийти к выводу: основанное на передовом учении обожествляемое им единство есть не что иное, как пролетарский интернационализм, прикрытый псевдорелигиозными словесами. И ради такой-то пошлой идейки стоило огород городить!

Однако рассуждения Горького о богостроительстве привели в раздражение Ленина, разразившегося большим бранным письмом (от 13 ноября 19 13 г.), в котором вождь декларативно отвергал любые попытки поднимать эту тему. Именно в этом письме Ленин сформулировал свой знаменитый тезис: "Всякий боженька есть труположество — будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, всё равно".

Горькому действительно было больно от сознания того, что русская сила гибнет. Он видит, что человек страдает — и это страдание переходит в него, и он ненавидит страдание, он хочет убить его во всём бытии, чтобы избавить себя от внутренней боли. Он не хочет терпеть. Он ненавидит терпение. Но у Горького нет веры. Бога он искал и разуверился в поиске. Хотел заняться созиданием Бога... Пришёл к мысли о бесплодности такого занятия, вождь помог: выбранил.

Что утишит боль? Забытьё в созерцании или воображении лучшей жизни. Забыться бы в сказке о происходящем за тридевять земель... Конечно, он не сказочник и не дитя — ему нужна не просто красивая иллюзия, а жизненная реальность.

Горький любил Италию: как человек и как художник. Существование весёлых солнечных людей, какими ему виделись со стороны жители той земли (со стороны, хоть он и жил там много: посещая не родную землю, всякий человек воспринимает её как мир, "где нас нет"), дало ему конкретный материал, который он и соединил со своей грёзой. И получились: "Сказки об Италии" (1911-1913).

Эти сказки сродни гравюре, в которой нет полутонов. Всё здесь ярко и отчётливо: если любовь — то любовь, если ненависть — ненависть. Если счастье, то ничем не омрачённое. Лучше сказать: это романтизм, переосмысленный на новой основе, но романтизм, и ничто другое. Писателя влекут характеры, подсмотренные им, как кажется ему, в самой жизни. Он щедро переполняет ими свои создания, полные солнца, радости, свободы, бурной всепоглощающей страсти. Даже когда в жизнь этих людей приходит зло, несчастье, то это всегда — чистая трагедия, без мелочной пошлости чувств, без оскорбляющего человека стремления вызвать жалость к себе.

Этот мир у Горького не знает греха. Здесь тоже убивают и крадут, изменяют и злобствуют, завидуют и лгут, но для Горького здесь сказывается натура, которую нельзя судить. Эти люди, мол — дети роскошной обильной природы, они её часть, они сами природа. А природа — неподсудна человеку. Здесь есть зло, но нет греха. Зло можно уничтожить, и его уничтожают, когда могут. Оно естественно, и борьба с ним естественна, в людях нет злобы к этому злу.

Они веселы, эти люди, они счастливы, даже когда им плохо, потому что и это жизнь, а они любят жить: ведь быть живым — хорошо, и они радостно переживают своё чувство бытия. Когда они, сдерживаемые религиозным чувством, отрекаются от свободного следования страстям, они сознают свою ошибку и свою вину перед природой. Женщина, отказавшаяся от любви мужчины, кается перед смертью, признаваясь, что её вера "только страх перед тем, чего я не могла понять, несмотря на свои желания".

Горький славит материнское начало жизни, посвящая ему вплетённые в общий строй "Сказок об Италии" красивые легенды о подвиге матерей.

Горький убежден, что у человека возвышает прежде всего революционная борьба. Революция, пролетарская солидарность — неизбежная тема "Сказок об Италии". Дело революции, по мнению Горького, — дело Божие...

Вероятно, где-то в глубине подсознания неискоренимою оставалась у писателя уверенность в истине слов любимого им Беранже:

Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет —
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!

"Сказки об Италии" — прекрасный золотой сон.

— Неужели в них нет и доли реальности?

— В сон всегда вплетена реальность.

Разумеется, дело Христово понималось Горьким уже давно как иносказание, но лучше было бы не поминать всуе имя Божие. Да и соблазн: простодушные люди не всегда различают язык аллегорий, толкуя его впрямую.

Горькому же эзопов язык нравился. Вслед за итальянскими сказками он создаёт цикл "Русские сказки" (1912—1917), где, в противоположность южной радостной жизни, показал сплошную непроходимую глупость, пошлость, лень, бестолковость и нытьё: "Ведь дело было в России, а там у каждого всегда что-нибудь ноет и болит".

"Сказки" — явная художественная неудача. До щедринского сарказма Горький не дотянул, хотя и пытался следовать именно этой традиции. У Щедрина — язвительное презрение, у Горького — мелкая ироничная злобность.

От аллегорий Горький переходит к отображению русской жизни на бытовом уровне, создаёт цикл "По Руси" (1913—1917), материалом для которого послужили путевые впечатления писателя времён его хождений по русской земле.

Цикл символически открывается рассказом о вхождении в мир нового человека. Рассказ этот, "Рождение человека", знаменателен именно утверждением глубокой религиозности, определяющей всю жизнь русского человека. В рассказе: лирический герой принимает на пустынном берегу моря роды у отставшей от земляков орловской бабы, а затем оба отправляются дальше в путь.

Но как по-разному воспринимают оба свершившееся! Напутствуя явившегося в мир человека, рассказчик предрекает ему жизнь в неизбежной борьбе с враждебным окружением: "Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут..." Обыденно гуманистическое восприятие мира.

Женщина, едва оправившись, совершает совершенно иное душевное движение:

" — Пресвятая, Пречистая, — вздрагивая, вздыхала мать и перекатывала растрёпанную котомку с боку на бок.

И вдруг, тихо крикнув, умолкла, потом снова открыла эти донельзя прекрасные глаза — святые глаза родительницы, синие, они смотрят в синее небо, в них горит и тает благодарная, радостная улыбка; подняв тяжёлую руку, мать медленно крестит себя и ребёнка...

— Слава Те, Пречистая Матерь Божия... ох... слава Тебе..."

Далее, уповая на помощь Пречистой, молодая мать решает идти дальше, пренебрегая, кажется, здравым смыслом. Перекрестилась, вновь помянула Богородицу... пошла... Пошла с радостным чувством близости к Богу, со своей надеждой на жизнь.

Все натужно-экспрессивные восславления матери в итальянских сказках не стоят этого великого гимна материнству, прозвучавшего в "Рождении человека". Там — романтизированная фальшь, особенно остро сознаваемая в соотнесённости с этою обыденною правдой.

Поразителен и второй рассказ цикла — "Ледоход". Ватага плотников перебирается через реку по тронувшемуся льду, поминутно рискуя жизнью. Интересен характер старосты Осипа, седенького мужика, умельца, лентяя, краснобая, всегда готового обмануть хозяина, украсть хоть малость то гвоздей, то досок, то ещё чего, что взять сподручно. Именно он вдохновляет мужиков на опасный переход; и сколько проявляет решимости, умения, энергии, смётки, воли в том опасном деле! Он же и хитрец, тонкий дипломат, умело объясняющийся с полицией и умело уходящий от возможного наказания за дерзостность свою. Редкий государственный муж проявляет в своём деле столько таланта и умения, сколько этот сметливый старик — в обыденном, незаметном событии. Могучая и простецкая натура — подлинно русская в силе своей и слабости. Важно, что одним из побуждающих мотивов поступка мужиков становится желание побывать на праздничном богослужении (дело происходит накануне Пасхи). Но — и в кабаке тоже. Широк человек. Рассказчик радостно переживает свою душевную общность с этими людьми, прежде всего со стариком, переживает свои надежды, свою крылатость.

Два первых рассказа цикла "По Руси" — подлинные шедевры русской литературы.

А дальше — как будто всё срывается куда-то под откос. Вновь идут чередом описания густой тяжёлой скуки, бессмыслицы, пустоты жизни.

Декларативно Горький очень любит утверждать своё восхищение красотой и силой некоего абстрактного человека, красотой и силой жизни, но лишь доходит до внимания к конкретным проявлениям этой жизни, к конкретным людям — и всё большей частью оборачивается воротящим с души омерзением. И персонажи его почти сплошь неудачники, грешники. Да грешат-то как-то мелочно, скучно, уныло.

Горький не упускает случая с неприязнью уязвить попавшегося на глаза священника (а попадаются ему всё почему-то отвратительные внешностью): "Немытый, нечёсаный священник, придерживая обеими руками встрёпанные волосы, толкал всех толстым плечом, подставлял ноги людям и, пугливо тараща глаза, спрашивал одно и то же..."

Ну почему обязательно немытый и нечёсаный? Потому что — поп. Бог в сознании людей, изображаемых писателем, — ответчик за всё зло в мире. Вот одно из итоговых впечатлений, вынесенных из странствий по Руси.

Вновь скажем: всё определяется особенностями видения мира. Та двойственность в восприятии мира, какая была присуща "серебряному веку", была присуща и Горькому, в котором собственное индивидуальное своеобразие мировидения соединилось с общей болезнью времени. Что и привело к искажённому пониманию бытия: "Это ... раздвоение личности переживалось мною весьма мучительно и нередко заставляло меня создавать драмы там, где можно бы ограничиться весёлою игрою в лёгкой комедии".

Дело, повторим, не в том, что зла нет в мире или его не нужно замечать вовсе, а в самом преимущественном внимании ко злу, приводящем в итоге к отчаянию перед обилием зла при недостатке или полном отсутствии веры. Но так жить мучительно.

Из этой муки, мы знаем, есть два выхода: закалить мужество огнём веры либо одурманить себя грёзой бегства от жизни. От первого Горький отказался, фальшь второго понял с безотрадностью. Но продолжал клеймить и бичевать русскую жизнь.

Всё более заметной темой становится у Горького тема вырождения, проявляемого в смене поколений: от более жизнеспособных — к немощным и душевно недужным. Это заметно у него прежде всего при изображении жизни мещанства. Уже семейство Бессеменовых показано было как выморочное. Кульминация этой темы — семейная хроника "Дело Артамоновых" (1925). Замысел произведения возник у писателя достаточно рано. Уже обдуманный в основных моментах сюжет он рассказывал ещё в 1902 году Л.Толстому, получив его одобрение и наказ писать непременно. Осмысление темы продолжалась в течение многих лет, и хотя закончено произведение было уже долго спустя, в послереволюционной эмиграции Горького, "Дело Артамоновых" можно рассматривать в кругу дореволюционных сочинений писателя.

Драматургия Горького 1907-1917 гг. не выходит из рамок, определённых в его творчестве этого периода.

Вырождение эксплуататорских классов показано достаточно откровенно, но схематично — в пьесе "Последние" (1908). Неблаговидные качества Ивана Коломийцева наследуют его дети, достойные продолжатели его цинизма, разврата, взяточничества и воровства.

Наиболее значительное создание Горького-драматурга в этот период — первый вариант пьесы "Васса Железнова" (1910), рассказ о судьбе сильной характером женщины, которая ценой утраты душевного покоя становится вдохновительницей двух преступлений ради сохранения материальной основы существования своего вырождающегося семейства.

"Фальшивая монета" (1913) — не вполне внятное повествование о людях, обманывающих друг друга и самих себя, живущих фальшивыми ценностями.

В пьесе "Зыковы" (1915) Горький выводит на сцену людей, живущих "в смятении понятий". В жизни они видят прежде всего зло.

Революцию февраля 1917 года Горький принял с восторгом: обрушилась столь ненавистная ему власть.

Правда, после октября Горький как будто отрезвел. В статьях, которые составили цикл "Несвоевременные мысли", он отзывался о деятельности большевиков, Ленина в частности, весьма резко. В итоге отношения его с властями предержащими настолько ухудшились, что он вынужден был эмигрировать, хотя внешне это было представлено как отъезд на лечение: не мог же великий пролетарский писатель-буревестник бежать от пролетарской власти. Большевикам это было политически невыгодно, сам же Горький, несомненно, не хотел сжигать за собой мостов. Живя в эмиграции, Горький не рвал связи с большевистской властью.

Когда в 1927 году появилось от имени русской эмигрантской литературы открытое письмо "Писателям мира" с призывом обратить внимание на те страшные преступления, которые творит большевистская власть, именно Горький (а с его голоса Ромэн Роллан) громче всех ответил: это ложь, это ненависть отщепенцев, в Советском Союзе писатели благоденствуют, можно не тревожиться. И Европа успокоилась. Обращение русских писателей осталось даже без сочувственного ответа.

Как верно заметил А.Солженицын, опасение возможных денежных неудобств заставило Горького вернуться (уже не в Россию, а в Советский Союз). Разумеется, от него ждали прославления нового строя — и он выполнил, что требовалось. Путевые заметки "По Союзу Советов" (1929) стали контрастным продолжением цикла "По Руси". В отличие от прежнего, в стране ничего дурного замечено не было, поэтому шёл поток восхвалений и восторгов деяниями большевиков, преобразующих жизнь. Особое восхищение вызвал у Горького Соловецкий концлагерь, так что он не усомнился высказать свой вывод: "необходимы такие лагеря, как Соловки". Увидя то, что сделано трудом репрессированных, писатель "с гордостью" воскликнул: "Это сделано силами людей, которых мещане морили бы в тюрьмах". Комментировать подобное, кажется, нет нужды. А.Солженицын утверждает, что Горький хорошо знал, что творилось на Соловках. Если это так, то может вызвать только изумление.

Религиозное осмысление природы зла Горький отверг давно и, связав религию с тем же мещанством, признал в ней одну из причин зла. Писатель мыслит теперь по чёткой и ясной схеме: он тщательно выискивает все проявления борьбы с частной собственностью и с самой идеей частной собственности в сознании людей.

Перечитывать сочинения Горького очеркового характера, в которых прославляется советская власть, не стоит. Основная мысль в них, что в стране всё хорошо, а если и не очень хорошо, то скоро станет вполне хорошо. Если же на глаза автору попадается церковь, он не упустит случая поиронизировать.

Помимо путевых очерков писатель создал в послереволюционное время несколько малоинтересных киносценариев, малоинтересных, а также множество литературных портретов, весьма совершенных в художественном отношении (Горький вообще был мастером этого жанра), но нередко лукавых по содержанию. Их цель всё та же. И прославить власть. Особенно заметно это по воспоминаниям о Ленине, которые автор вымучивал несколько лет, перебирая варианты и подлаживаясь под складывающийся канон величания вождя. И сам много потрудился для окончательной выработки этого канона. Ранее, в "Несвоевременных мыслях" Горький обличал бесчеловечность Ленина весьма жёстко, теперь он умильно повествует о человечности своего давнего знакомца, пристрочив под конец белыми нитками дифирамб "наследникам разума и воли его".

Это вполне логично для гуманиста: где Бога нет — всё позволить себе можно. Недаром Горький так ненавидел Достоевского. Ведь великий писатель пророчески разгадал его лукавое поведение.

Среди значительных художественных созданий Горького послереволюционного периода — пьесы "Егор Булычов и другие" (1932), "Васса Железнова" (второй вариант, 1936) и, конечно, "Жизнь Клима Самгина" (1925-1936).

В пьесе о Булычове и в её весьма слабом продолжении "Достигаев и другие" (1933) Горький ставил среди прочих цель опорочить духовных лиц и религиозный взгляд на жизнь. Характеристика лиц духовных, прямая и косвенная, в обоих пьесах крайне отрицательная.

Известно, что классовое сознание сопряжено с идеей неизбежной исторической гибели буржуазии. Это Горький и доказывает в своих пьесах. Та же идея — во втором варианте "Вассы Железновой". В семействе Железновых усилены приметы вырождения. Главная героиня, мощная характером Васса, в первом варианте утрачивающая лишь покой в результате своих хищных дел, теперь встречает в финале и собственную смерть.

Начиная длинное повествование о Климе Самгине, Горький сразу же заявляет о разрыве с традицией духовного поиска, свойственной русской литературе. Он совершает это, порицая двух крупнейших классиков XIX века, Толстого и Достоевского, и тем утверждая себя как писателя, вставшего на принципиально иной путь творческого поиска, путь полностью бездуховный.

Можно сказать, что повесть "Жизнь Клима Самгина" написана человеком, вполне и окончательно отрекшимся от Православия. Оттого ему оказалось доступным лишь изображение сплошного душевного мрака и тупой безысходности, в каковой пребывает заглавный персонаж повести на протяжении сорока лет своей жизни: если нет духовных стремлений, то откуда взяться свету?

Горький определил жанр "Самгина" как повесть и был прав: сорок лет жизни человека составили единый долгий период, в течение которого не произошло решительных качественных перемен ни в характере, ни в судьбе его. Самгин сорокалетний — всё тот же, каким был тогда, когда только начал осознавать себя. Чехову на описание подобной жизни хватило бы десяти страниц, Горький написал четыре объёмных тома, нагнетая количество событий, которые так и не дали нового качества натуры.

Клим Самгин вообще не догадывается даже о самой возможности духовного искания. Он живёт изначально вне религиозного знания (истинного, ибо некоторое формальное знание у него, разумеется, было), вне подлинного церковного опыта. Развитие характера Клима Самгина происходило в жёстких рамках стремления к самоутверждению с раннего детства. Ещё ребёнком его начали выделять взрослые, что льстило самолюбию мальчика. Внутренний конфликт Клима Самгина определяет несоответствие высоты его претензий уровню его способностей. Не умея возвыситься над другими, Самгин в сознании своём принижает их, чтобы оказаться всё же выше прочих. Банальная уловка посредственности.

Клим с детства научился замечать именно дурное во всём и видел прежде всего зло вокруг себя. Клим не знает веры, поэтому не бунтует, не ищет ничего вновь. Вместо любви с ранней юности Клим столкнулся с грехом, да так и остался с тем на всю жизнь. И с этим опытом он существует, усугубляя его количественно, но не изменяя качественно, всю жизнь свою. Клим Самгин проводит её не в поиске истины, а в убеждённости, что истины нет. Временам создаётся впечатление, что взгляд Самгина делает гнилым всё, на что обращается.

По сути, это крах всё того же гуманизма, антропоцентризма в восприятии мира.

Автор погружает своего героя в хаос споров, нескончаемых разговоров, обрывочных мнений и идей. Всё перемешано — и ничто не может претендовать на истинность. Каждый прав по-своему и каждый волен отвергать правоту каждого. Спорят о науке, о народниках и марксистах, о Ницше, о революции, о декадентах, о толстовстве... И все растеряны перед жизнью.

Горький использует персонажей и различные ситуации повествования, чтобы высказать как можно больше своих идей, чтобы дать оценку едва ли не всем явлениям общественной жизни дореволюционной России. В "Самгине" на широком историческом фоне даётся своего рода энциклопедия, свод авторских воззрений и общественных идей эпохи — и всё так перемешано, что зёрна от плевел отделить бывает затруднительно. Сама повесть по замыслу автора есть летопись интеллигентской жизни долгого периода русской истории, который совпадает с "серебряным веком" русской культуры. И этот "век" предстаёт перед читателем как нечто вымученное, выморочное. Одновременно некоторые исследователи видят в повести "скрытую автобиографию" самого писателя, находя внутреннее несомненное родство автора с его персонажем.

Постепенно всё мощнее утверждает себя здесь марксист Кутузов, толкующий "о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора". В повести многое несомненно определено противостоянием Самгин — Кутузов. Историческая правота, по мысли Горького, на стороне марксиста-революционера Кутузова, вообще марксизма вообще и революции.

В редчайшие мгновения возникают в Самгине чувства светлые, возбуждаемые зримыми проявлениями народной веры, как это случилось при радостном известии о Христовом Воскресении.

Однако чаще Самгин подвержен внушениям иного свойства, какие прозвучали, например в бормотании некоего поручика Петрова под самый конец повествования:

— Главное, голубчик мой, в том, что Бога — нет! ...Понимаете — нет Бога. Не по Вольтеру или по этому... как его? Ну — чёрт с ним! Я говорю: Бога нет не по логике, не вследствие каких-то доказательств, а — по-настоящему нет, по ощущению, физически, физиологически и как там ещё?

Кажется, это самого Горького тяготит.

Повесть не была завершена. Среди набросков финальных глав вызывает наибольший интерес намеченный эпизод встречи Ленина на Финляндском вокзале в апреле 1917 года:"Ощущение: Ленин — личный враг.

Было странно и очень досадно вспомнить, что имя этого человека гремит, что к словам его прислушиваются тысячи людей".

Ленин — враг для Самгина именно личный, и не потому, что обладает враждебной идеологией: не имеющий ясных убеждений, Самгин мог бы и марксизму предаться. В своё время он склонялся к тому, да почувствовал, что тут самоутверждение не удастся. А Ленину — удалось. Оттого он и враг для Самгина, что вызывает зависть и ненависть как преуспевший в том, что не далось Климу Ивановичу. Несостоявшийся вождь (хотя бы претензии на то имевший) завидует успеху состоявшегося и досадует. Удачливый адвокат недоумевает удаче адвоката-неудачника.

Подлинно мудрый художник мог бы показать в триумфе вождя — залог его же гибели, деградации его дела. Но подлинная мудрость даётся верой.

Ленин — хоть и неявный, но важный персонаж повести, присутствующий незримо во многих рассуждениях, спорах, исканиях, растерянности тех, кого показывает Горький. В итоге побеждает признание исторической правоты ленинского дела. Финальная (так и не написанная) сцена встречи на Финляндском вокзале — кульминационный пункт всего повествования. Жизненному краху ужа-Самгина противопоставлен взлёт сокола-Ленина. Все линии как бы стягиваются к одной этой точке. Правота Ленина подтверждается ложью жизненного пути Самгина. Доказательство от противного.

Вознесение одной из самых страшных исторических фигур на высоту исторического триумфа — тяжкий грех писателя.

Можно ли объяснить это приспособленчеством или принуждённостью? Нет, здесь, кажется, был "сон золотой", с которым так не желалось буревестнику расставаться.

Осмысляя жизненный и творческий итог судьбы Горького, мы видим внешний его триумф, но и внутренний крах его усилий в постижении бытия.

Не наше дело осуждать или возносить кого-то. Просто мы выслушиваем всякого, кто предлагает нам свою систему жизненных ценностей и своё видение мира. Принять же или не принять предлагаемое: наше право и обязанность.

И наша обязанность: остеречь себя от того, в чём мы видим отпадение от истины, не осуждая при этом согрешившего.

Авва Дорофей учил:"Хотящие спастись не обращают внимания на недостатки ближних, но всегда смотрят на свои собственные и преуспевают. Таков был тот, который, видя, что брат согрешил, вздохнул и сказал: "горе мне! как он согрешил сего дня, так я согрешу завтра". Видишь ли мудрое настроение души? Как он тотчас нашёл средство избегнуть осуждения брата своего? Ибо сказав: "так и я завтра", он внушил себе страх и попечение о том, что и он в скором времени может согрешить, — и так избежал осуждения ближнего".