В июле 1842 года в Вене архимандриту Порфирию снился вещий сон. Ему явился император Александр I и сказал: “Ты знаешь, что в первые годы моего правления Грузия присоединена к моему царству?” – “Знаю, Ваше Величество!” – отвечал Порфирий. – “Там, на Востоке, – продолжал царь, – люди живут как в Авраамов век: им нужно образование”.

     Месяц спустя архимандрита вызвали в Петербург. Он еще не знал о том, что 13 июня 1842 г. вице-канцлер граф К.В.Нессельроде представил императору Николаю I  доклад о мерах по усилению русского влияния в Святой Земле. Речь шла о командировке в Иерусалим «благонадежной и образованной особы из российского духовенства» с целью «вникнуть во все обстоятельства, касающиеся Православной Церкви». «Сим оказано было бы, - говорилось в докладе, - греческому духовенству соучастие единоверной Российской Церкви;  греческое духовенство получило бы чрез то одобрение и нравственную опору, и, наконец  российское духовное лицо могло бы быть ближайшим посредником между Святейшим Синодом и иерусалимским духовенством, передавать оному советы и внушения для пользы Православной Церкви, иметь наблюдение за полезным употреблением собираемых в России для Святого Гроба средств».

     К счастью для русского дела в Палестине, исполнителем «проекта Нессельроде» был избран архимандрит, впоследствии епископ Порфирий (Успенский; 1804-1885) (1). - не только «по довольному им знанию греческого языка и по опытности в обращении с заграничными единоверцами нашими», как представлял Синод, но и как человек чрезвычайных дарований и духовной широты, выдающийся византинист и востоковед, историк и археолог, книголюб и бессребренник.

     Вот только знал ли и мог ли тогда предполагать в нем эти качества МИД, да даже и Синод? В.Н.Хитрово, автор специальной работы о возникновении Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, был не далек от истины, когда писал: «Отчего выбор Синода пал именно на него (Порфирия), определить более чем трудно. При этом назначении имелись, может быть, личные соображения, ключ к которым в настоящее время потерян» (2). Не претендуя на обретение «потерянного ключа», решимся предположить, что исходным импульсом было соборное мнение А.С. Стурдзы, хорошо знавшего Порфирия по службе в Одессе, и «петербургских старух» (баронессы Тизенгаузен, Т.Б. Потемкиной и др. ), авторитет которых был в 1840-е годы зачастую решающим для принятия решений Синодом. Историки не учитывают данного фактора – и напрасно, т.к. для оценки тех или иных настроений в церковной политике «старухи», к которым прислушивался и сам мудрый Филарет (Дроздов), представляют первостепенный интерес. Без этой колоритной особенности петербургского придворного быта трудно представить себе полную картину религиозной жизни столицы. Синод выносил решения,  митрополит Филарет находил для них точные и канонически безукоризненные формулировки, МИД предпринимал соответствующие церковно-политические акции, - но определяли всё «старухи» и их собеседники и корреспонденты.

     Родиною будущего  востоковеда была, по его выражению, «смиренная» Кострома, где в Успенской церкви отец Константина Александровича Успенского (так звали в миру преосвященного Порфирия) занимал скромное положение псаломщика. По старинной примете в минуту появления ребенка на свет Божий, по желанию его благочестивой матери, «растворены были Царские Врата».

     С раннего детства он особенно  любил живопись. «Когда шел мне осьмой годок, тогда отец мой, блаженной памяти псаломщик Александр Матвеевич, рисовал мне пленных французских гвардейцев, которых нагнали в Кострому в 1812 году, а я перерисовывал их через прозрачную бумагу и восхищался своею детскою работою. Способность и пристрастие к живописи остались во мне. В старинных церквах на родине лики святых не столько пугали меня, сколько предостерегали от шалостей; как взгляну на них, а они так и смотрят на меня грозно. Я забегу в сторону церкви, а святой Николай и туда смотрит; я — в другую сторону, а он и там видит меня. Я закрою свои глазенки, он мне слышится, он говорит: «смотри же, Костя, не шали, учись и будь умен, да молись Богу и слушайся отца и мать».

     «Золотые годы юношества, — запишет однажды епископ Порфирий в своем дневнике, — я провел в светелке родительского дома, украшенной изображениями судьбы милоликого Иосифа, безобразного Эзопа, сладкоглаголивого Иоанна Дамаскина и святых мест Иерусалима, и там заучивал уроки человеческого любомудрия и откровенного богословия и сочинял рассуждения и первые проповеди. Незабвенная светелка, в которой никто другой не бывал, кроме Бога и двух сестер моих». Мать, Дарья Степановна, с детски наивною верою соединяла глубокую религиозность. «Будучи весьма благочестива, — читаем мы в его записках, — мать и меня с малолетства воспитала в строгом благочестии и научила молиться Богу, как молилась сама, сердечно и благоговейно». Молитвы утренние и на сон грядущий я знал наизусть и читал их про себя даже и тогда, когда учился уже в академии, где в то время студенты не молились все вместе в занятных покоях своих. Сладость молитвы была любимою сладостию души моей». Не удивительно, что Порфирий мать называет «первым своим кормчим» и посвящает ей немало страниц, проникнутых сыновней любовью и глубокой благодарностью.

     В трудные минуты жизни он поэтому спешил в родную семью, чтобы отдохнуть душою. «Я скоро уеду отсюда в Кострому, — писал он в одном из писем в мае 1857 года,— для свидания с престарелою матерью и с родными моими. Их любовь крайне нужна мне в настоящем безотрадном моем состоянии. Не в Лавре, а в родительском доме обновится, яко орля, юность души моей, в которой набожная мать моя умела привить страх Божий, целомудрие, незлобие и терпение». Посещал он «милую родину» и на склоне уже лет своей жизни (в 1872 г.) с тем, чтобы повидаться с родными и «приискать себе теплое местечко, где бы лучше водвориться для покоя».

     «Посетил я предместие Костромы Запрудню, — пишет Порфирий о своей поездке на родину в 1872 году, — где в 1813 году находилась семинария с училищем для малолетков, куда в сентябре этого года отец мой отвел меня, девятилетнего, учиться». В 1818 г. окончено духовное училище, в 1824 – Духовная семинария. «Самые любимые науки мои были история и философия. При изучении древних языков, латынь не особенно нравилась мне, а греческое слово плотно срасталось с моею обширною памятью. Такие знамения прообразовали будущую судьбу мою».

     По окончании курса он поступил «преподавателем греческого языка детям в городе Макарьеве, что на Унже», но уже год спустя мы видим его в С.-Петербургской Духовной Академии, куда он поступил в 1825 году. «В академической церкви облекли меня, еще молодого, — рассказывал епископ Порфирий, — в мантию, куколь и сандалии. Я охотно омонашился на двадцать пятом году моего возраста (15 сентября 1829 года) в неприкосновенной чистоте девственной». 20 сентября о. Порфирий был рукоположен во иеродиакона, а 25 сентября того же года в иеромонаха.

     Впрочем, как писал он позднее, «я мало познаний вынес из семинарии и академии, а что знаю теперь (т. е. в 1884 г.), все это приобрел, учась в своей келье». Может быть, важнее всего было формирование характера.  «Есть люди, — пишет пр. Порфирий, — которые, как булатные сабли, закалены чрезвычайно хорошо. Согни их в дугу, они не сокрушатся. И я булат той же закалки. Один Бог может сокрушить меня, а из людей никто».

    По окончании курса академии в 1829 г. иеромонах Порфирий был определен законоучителем во 2-й кадетский корпус, а два года спустя переведен  в Одесский Ришельевский лицей. «Одесса, — скажет он впоследствии, — мой любимый город. В нем я учительствовал в лицее и семинарии, нередко проповедовал слово Божие, был духовником многих аристократических семейств и даже первый принимал в семинарию юных болгар». В 1833 г. отец Порфирий награжден золотым наперсным крестом из кабинета Его Величества, мая 1834 года назначен настоятелем Одесского Успенского монастыря и 20 мая того же года возведен в сан архимандрита. В 1838 г. он назначен был ректором Херсонской духовной семинарии. 

     Служба в Одессе имела большое влияние на дальнейшую служебную и научную карьеру Порфирия. Здесь у него завязались и дружественные знакомства, из которых на первом месте следует поставить дружбу с Александром Скарлатовичем Стурдзою, «человеком умным, — по словам самого Порфирия, — христианином истинно православным, патриотом горячим, писателем глубокомысленным и витиеватым». «Ревностный ко благу православной церкви на Востоке», «старый и опытный в делах дипломат» А. С. Стурдза направил любознательную мысль будущего ученого на изучение христианского Востока.  Здесь, в Одессе, Порфирий изучил разговорный новогреческий язык, который принес ему громадную пользу в последующих путешествиях по Востоку, и итальянский, на котором не только мог читать книги, но и «без малейшего затруднения» понимал разговорную речь.

     Из Одессы он получил назначение в Вену – настоятелем русской посольской церкви. Там, как мы помним, и снился ему вещий сон о просветительных подвигах на Православном Востоке. В первый же день, как только он появился в Петербурге, монахи Александро-Невской Лавры, к его удивлению, «поздравляли его с назначением в Святой Град в сане епископа». «Одни почитают и называют меня епископом Иерусалимским; другие говорят, что меня посвятят в епископы в самом Иерусалиме, а все единогласно твердят, что я послан в Святой Град по поводу появления там епископа протестантского».

 

     Перед самым отъездом Порфирия из Петербурга директор Азиатского департамента МИД Л.Г.Сенявин сказал ему: «Ваша главная обязанность состоит в том, чтобы собрать верные сведения о состоянии Палестинской Церкви и на месте обсудить, какие меры надлежит принять для поддержания и благосостояния ее. Старайтесь приобресть доверие и любовь восточного духовенства. Не окружайте себя никакой таинственностью, но и ничем не давайте знать, что Вы посланы правительством».

     «До какой степени в это время боялись смело и открыто выступить в роли защитника интересов Православия и своих национальных на Востоке, - пишет биограф Порфирия профессор А.А.Дмитриевский, - лучшим образчиком может служить тот факт, что деньги в количестве 1500 р. на путевые расходы архимандрита назначаются не «из государственного казначейства, во избежание огласки, а из сумм Министерства иностранных дел, ассигнуемых на азиатские дела».

     23 мая 1843 г. Порфирий выехал их Петербурга в Одессу, 20 сентября отплыл из Одессы в Константинополь. На средиземноморский берег в Бейруте, согласно записи в дневнике, «в первый раз ступил в 1843 году, 23 октября, в день субботний. Тогда мне еще не подоспел 40-й год от рождения, и силы мои, телесные и духовные, состояли в совершенной гармонии». 

     После двухмесячной ознакомительной поездки по Сирии и Ливану, входивших в юрисдикцию Антиохийского Патриархата, включая посещение Дамаска и переговоры с Патриархом Антиохийским Мефодием, а также экскурсию в Бальбек, 20 декабря 1843 г. архимандрит Порфирий прибыл в Иерусалим.

     Первое, что он с изумлением увидел, подъезжая к Яффским воротам, была толпа встречающих. Казалось, все местное духовенство, во главе с личным представителем Патриарха, все «наличные» русские паломники и множество просто любопытствующих вышли навстречу посланнику Русской Церкви.

    В первый свой приезд он провел в Иерусалиме около восьми месяцев - достаточно, чтобы разобраться в местных делах, войти в доверие к членам Святогробского братства, в ведении которого находятся не только храм Гроба Господня, но и все епархии и монастыри Палестины. Что касается главного вопроса – об окормлении русских паломников, его решение было ясно Порфирию уже в первый месяц пребывания в Святой Земле. 7 января 1844 г. он записывает в дневнике:

«Учредить в Иерусалиме Русскую Миссию:

     a) для видимого единения Церквей Иерусалимской и Антиохийской и Российской, и для взаимных известий;
     b) для наблюдения за расходами денег, высылаемых из России;
     с) для наблюдения за русскими поклонниками;
     d) для снабжения всех сельских церквей Сирии и Палестины иконами. При миссии должны быть иконописцы и школа иконописания;
     g) Русскую Миссию устроить на горе Елеонской или, по крайней мере, в монастыре Святого Креста или Илии Пророка.
     i) Для покупки горы Елеонской и для постройки монастыря на месте Вознесения Господня собрать добровольные подаяния в России. Их будет много» (3).

     Относительно «покупки горы Елеонской» следует отметить, что идею Порфирия почти осуществил один из его преемников архимандрит Антонин (Капустин), «посадив» на самую макушку Елеона Русский Вознесенский монастырь со знаменитой колокольней – Русской Свечой, доныне почитаемой самой высокой точкой в Иерусалиме. Но произойдет это через три десятилетия после процитированной дневниковой записи Порфирия. Можно только удивляться его прозорливости.

     И другой момент, требующий комментария. В этой записи впервые зафиксирована, может быть, и раньше приходившая кому-либо в голову мысль об источнике финансирования русских проектов в Палестине – добровольные пожертвования русского православного народа. Тринадцать лет спустя, в 1858 г., она будет осуществлена в виде знаменитого «вербного сбора».

     Общее впечатление «соглядатая Востока», как называл себя Порфирий, о самом Востоке было печальное.  «Тяжело мне здесь в Иерусалиме, — пишет он в дневнике под 6 февраля 1844 г., — сердце болит, рассудок непрерывно сердится на беспорядки человеческого общества, утешенья нет ни от людей, ни от природы». Как писал в своей работе о Порфирии цитированный уже нами А.А.Дмитриевский, «не изменилось состояние духа нашего «невольного паломника» и после, когда он, в целях паломнических и научных, начал совершать выезды из Иерусалима в Вифлеем, на Иордан, в Галилею, в Иудею и в монастырь св. Саввы Освященного, когда ему представился широкий простор, путем непосредственных личных наблюдений и слухов, ознакомиться с распущенностью нравов святогробского духовенства и монахов, живущих по монастырям, с жалким приниженным положением сельского духовенства особенно из туземцев — арабов, с убожеством и нищетою греческих и арабских храмов, с отсутствием более или менее благоустроенных школ для грамоты, со множеством всякого рода интриг и каверз в среде испорченного святогробского монашества и т. д. и т. д.». С любовью и неизменной заботой относился он к забитому арабскому духовенству и вообще к христианам арабам, презираемым и притесняемым греческим духовенством. «Я защищал пред наместниками ( сам Патриарх Иерусалимский жил тогда в Константинополе. – Н.Л.) арабский народ, хваля его учтивость, трудолюбие, честность и твердость в вере. Арабы в течение второго тысячелетия хранят твердо веру православную, несмотря на гонения магометан и при всей темноте их пастырей. Поразительна их детская простота, с какою они молятся в своих храмах, кои не имеют почти ничего похожего на дом Божий. Все эти храмы находятся в столь жалком положении, содержатся в такой неопрятности, а священники так темны и так нерадивы к исполнению своих обязанностей, что я плакал, при обозрении их храмов. Но я не виню в этом арабов  - темных оттого, что никто в мире не думает о просвещении и спасении их, оттого, что греческое духовенство презирает их и считает хуже псов смердящих, забывая, что Церковь Палестинская заключается не в рукотворном храме, а в душах крестившихся в смерть Христову» (4).

     Мысль Порфирия и стоявших за ним петербургских руководителей русской восточной политики о создании Миссии в Иерусалиме не могла прийтись по вкусу местной греческой иерархии. Один из ведущих деятелей Иерусалимского Синода монах Анфим формулировал позицию греческого духовенства так: «здешние синодалы давно уже хлопочут о том, чтобы не было здесь Русской Миссии, ибо они боятся: а) что все славяне православные будут ходить в русскую церковь и смотреть на русских, как на образец (тут есть опасение лишения доходов и влияния на славян), b) боятся открытия злоупотреблений, с) боятся, что патриарх будет возвращен к своему месту, и d) боятся, что Россия мало-помалу положит свои лапы на Палестину» (5).

     Тщетно добивался Порфирий у наместников Патриарха права отслужить литургию на Гробе Господнем. Ему было разрешено это лишь перед самым отъездом и только в сослужении с греческим архиепископом. Зато за три дня до отъезда из Иерусалима Синод в торжественном собрании возложил на него золотой крест, на фиолетовой ленте, с частью Животворящего Древа (6).

    Мысль об учреждении в Иерусалиме Духовной Миссии не поддержал первоначально и генконсул Базили. Скорее всего, из той же боязни подорвать престиж (и материальное благосостояние) местного греческого духовенства. «Русскую духовную миссию всего бы лучше устроить на Ливане, — говорил консул при личном свидании с Порфирием на обратном пути того в Константинополь, — откуда она могла бы действовать и на Палестину. Ибо, по правам Ливанского княжества, русские монахи могли бы купить себе землю и построить монастырь, где угодно, без позволения Порты, как это сделали иезуиты и лазаристы. Ливан есть горнило проповеди и действий религиозных для католиков и протестантов. Здесь же должен быть утвержден центр деятельности и православной Миссии» (7).

     Но архимандрит Порфирий отстаивал свою точку зрения. Подробный отчет об иерусалимской командировке был представлен им 6 января 1845 г. по субординации посланнику в Константинополе В.П.Титову  - Порфирий был в двойном подчинении: МИДа и Синода.  Главным в отчете был вывод о насущности создания в Иерусалиме Духовной Миссии как постоянного представительства Русской Церкви при Патриархатах Востока (8).

 

     Бумага ушла в Петербург, там ждали архимандрита с отчетами и рассказами. А он, с разрешения Титова, предался научным занятиям. С января до июня 1845 г. – экспедиция в Египет, на Синай, в монастыри Нитрийской пустыни. С августа до января и с марта до конца июня 1846 г. – Афон, с его богатейшими книжными собраниями и монастырскими древлехранилищами…

     Только 19 октября Порфирий вернулся в Петербург. То ли слишком долго его здесь ждали, то ли по каким другим причинам, но встретили его в северной столице неласково. «Когда я приехал с Востока, жаркий и светлый, - жалуется он в письме А.С.Стурдзе 19 декабря 1846 г., - здесь меня обдали таким холодом равнодушия и таким мраком неведения, что я изумился и затаил горе в моем  сердце, которое расширилось было так, что вмещало в себя весь Восток» (9). Разумеется, сердца петербургских бюрократов, в том числе церковных (обер-прокурором Св. Синода был тогда граф Н.А.Протасов), вместить в себя Востока не могли, даже научных целей работы Порфирия в Египте и на Афоне не понимали. Как говорил ему в Константинополе В.П.Титов, один из просвещеннейших дипломатов, поэт, близкий к кругу А.Н.Муравьева, «графу Протасову дико показалось его прошение о дозволении продолжить ученые занятия на Афоне в течение целого года». Вернувшийся из далекой и успешной командировки архимандрит не получил ни квартиры для пребывания, ни жалованья.  Безрезультатно обивая пороги в поисках справедливости (или хотя бы нескольких сотен рублей взаймы), он готов был, с его импульсивностью, прийти в отчаяние. Именно в эти холодные петербургские месяцы конца 1846 г.  приходила ему мысль «бросить клобук и рясу и бежать, куда глаза глядят» (10). Потом, конечно, стыдился своего малодушия, тем более, что и две комнаты в Александро-Невской Лавре ему предоставили, и все положенные деньги заплатили. Другое дело, что ситуация, в которой оказался он, между двух своих восточных командировок, в Петербурге, достаточно показательна для бюрократических синодальных нравов (МИД и тогда, и позже относился к нему с большим сочувствием и пониманием).

     Его, однако, по-прежнему торопили с отчетами. А под его пером они по-прежнему превращались в разновидность научных справок и трактатов. Граф Нессельроде уже подал  императору Всеподданнейший доклад об учреждении Миссии в Иерусалиме, и доклад этот был утвержден резолюцией Николая I от 11 (23) февраля 1847 г. Эту дату Церковь отмечает как день рождения Русской Духовной Миссии (11). Отчеты же и записки Порфирия продолжали поступать в Синод своим чередом – 15, 20 марта, 14 апреля, 3 мая. Последние из них будут сданы им тому же Титову, в Константинополе, в декабре 1847 – январе 1848 гг., уже на новом пути в Иерусалим.

     В феврале 1848 г. первый состав Миссии (архимандрит Порфирий в качестве начальника и иеромонах Феофан (Говоров), будущий святитель Феофан Затворник, в качестве его помощника, с несколькими послушниками) прибыл в Святой Град. Порфирий счастлив. «Любо мне жить в Иерусалиме, где я господин своего ума, своей воли, своего времени и дела. <…> Здесь мир мой не возмущаем, свобода моя – совершенная» (12).

 

 

     Проблема русского присутствия на Востоке была из разряда сугубо деликатных. Нужно было не только противостоять в дипломатическом и культурном соперничестве европейским державам, не только постоянно подтверждать словом и делом перед турецкими властями отсутствие с русской стороны каких-либо политических поползновений, но и строго блюсти церковно-каноническую норму отношений с древними Патриархатами. Любой неосторожный, хотя бы и вполне доброжелательный по намерениям, жест мог быть истолкован обидчивыми греками как вмешательство в дела иной Автокефальной Церкви. Соответственно, первый период существования Русской Духовной Миссии в Иерусалиме носит черты чрезвычайной, может быть, даже чрезмерной осторожности.

     Перед отъездом из Петербурга архимандрит Порфирий получил инструкцию Министерства иностранных дел. Целью учреждения Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, согласно инструкции, было:

«1) Иметь в Иерусалиме, как центре православного исповедания на Востоке, представителей Русской Церкви и образец нашего благолепного богослужения;
2) Преобразовать мало-помалу само греческое духовенство, возвысить оное в собственных его глазах столько же, сколько и в глазах православной паствы;
3) Привлечь к православию и утвердить в оном местные народные элементы (т.е. православных арабов), которые постоянно колеблются в своей вере под влиянием агентов разных исповеданий и слишком легко отступают от православия, вследствие недоверия к греческому духовенству и неблагоразумного поведения сего последнего» (1).

     При этом, несмотря на звание начальника Духовной Миссии, Порфирию было строго наказано «не придавать себе и своим товарищам иного характера, кроме поклоннического, не вмешиваться ни в чем в дела греческого духовенства, ограничиваться предложением советов в случае возможности, не вмешиваться в житейские дела наших поклонников, и вообще всячески стараться не возбуждать подозрений иностранных агентов, дабы не подавать повода к толкам о каких-либо скрытных намерениях России».

     Понимая двусмысленность своего положения, архимандрит Порфирий назвал однажды в сердцах нашу Миссию «бестолковой и овечьей», но делать было нечего, нужно было приниматься за работу. В Иерусалиме никто не поверил, что прибыл он в Святую Землю со своими сотрудниками в качестве простого паломника. «Никто не считает меня поклонником святых мест, а все признают за дипломатического агента российской державы. Видно, шила в мешке не утаишь» (2). Патриарх Иерусалимский Кирилл II на первых порах разместил членов Миссии в своих прежних покоях, которые занимал, пока был митрополитом. Затем, после ремонта помещений, Миссия водворилась в иерусалимском Архангельском монастыре.

     Из отчетов, которые о. Порфирий регулярно отправлял в Петербург, мы узнаем, что в конце 1848 г. он ездил в Бейрут – для лечения (ему была произведена операция на правом глазу) и переговоров с Патриархом Антиохийским Мефодием. Иеромонах Феофан (Говоров) «продолжал заниматься изучением языков новогреческого и французского и перевел семь Патриарших грамот о Синайском монастыре. Студент Петр Соловьев составил краткие жизнеописания мучеников Церкви Палестинской и перевел с латинского чин литургии сириано-яковитов и с греческого грамоту Патриарха Досифея о грузинских монастырях в Иерусалиме (1699 г.). Студент Николай Крылов составил краткие жизнеописания мучеников Церкви Александрийско-Египетской и перевел с греческого: 1) письма Патриарха Александрийского Паисия к Государю Алексею Михайловичу 1670 г.; 2) благодарственное письмо египетских христиан тому же Государю за благодеяния, оказанные им Александрийской Церкви» (3).

     Как видим,  уже с первых дней пребывания в Иерусалиме «послушание нашей Духовной Миссии состояло в ученых занятиях» (4). Великим постом 1849 г. все члены Миссии отправились в путешествие по Южной Палестине. Это была их первая научная экспедиция. По возвращении в Иерусалим Порфирия ожидала радостная весть: «В Лазареву субботу началось воскресение Палестинской Церкви». Патриарх Кирилл пообещал начальнику РДМ учредить духовную семинарию для образования сельских священников и «уже вызывает из Сирии друга моего, о. Спиридона, оглашать словом Божиим юных арабчиков» (5).

     Православие в Палестине, особенно арабская православная паства, составлявшая дискриминируемое греками большинство в Патриархате, действительно, нуждалось не только в серьезной материальной и моральной поддержке, но и, прежде всего, в религиозном просвещении. Патриарх Кирилл выполнил свое обещание. 14 июня 1849 г. задуманное Порфирием греко-арабское училище было открыто – первоначально в Святогробском монастыре, в присутствии всего духовенства и Патриарха. Позже, в 1852 г., было решено школу расширить и перевести в Крестный монастырь. Тогда же начальник Русской Миссии сделался эфором (попечителем) всех патриарших учебных заведений (6). За три месяца до отъезда из Иерусалима (члены РДМ покинули Святую Землю в связи с Крымской войной в мае 1854 г.) архимандрит Порфирий присутствовал при первой проповеди на арабском языке вифлеемского священника Илии, учившегося в иерусалимской школе: «училище, записывает он, в первый раз выслало проповедника слова Божия» (7).

     В 1853 г. по инициативе начальника РДМ была открыта типография для издания книг как на греческом, так и на арабском языках для православных арабов (8). Необходимость создания типографии давно сознавалась в Иерусалиме. Нужно сказать, что Патриарх Кирилл II, отдавая должное настойчивости архимандрита Порфирия в проведении этой идеи в жизнь, озаботился, однако, чтобы печатное дело шло помимо Русской Духовной Миссии, даже без привлечения тех греческих специалистов, которых рекомендовал архимандрит. Работы в типографии, разместившейся в Никольском монастыре, начались в марте 1853 года. Одновременно с греческими шрифтами, был приобретен и арабский. Первые две книги на арабском языке – Апостол и Катехизис – вышли из печати 14 февраля 1854 года. В течение последующих шестидесяти лет своего существования типография оказала огромные услуги духовному просвещению среди арабского населения.

     Порфирий мечтал создать при новоучрежденном Патриаршем училище также и Церковно-археологический  музей для собирания палестинских древностей, икон, рукописей, монет. Этот замысел не был осуществлен, ибо на Востоке, как писал раздосадованный архимандрит, «привыкли сидеть в потемках» (9).

Но вернемся к отчетам. В том же 1849 году «иеромонах Феофан выучился писать святые образа масляными красками и превзошел своих учителей в сем художестве. Природное его дарование обнаружилось само собою». В июле 1849 г. прибыл с Афона иеродиакон Мелхиседек, сын греческого протоиерея, приглашенный Порфирием ради вящей красоты богослужения и заодно для обучения членов Миссии разговорному новогреческому. Изучением арабского руководил Фадлалла Сарруф, «благонравный, предобрый и прескромный муж, из лучшего православного семейства Дамаска» (10).

     Позже Порфирий так описывал распорядок жизни Миссии. «Общее чаепитие в приемной горнице, общий завтрак и общая нескудная трапеза в столовой с виноградным вином, выписываемым из Марселя, предлагаемы были в определенные часы с молитвами. Все являлись к нарядному столу в пристойных одеждах. Насыщение тела соединялось с питанием души. Во время чаепития, завтрака и обеда всегда шли ученые разговоры на языках арабском, греческом и французском, так что гостиная или столовая служила школою языкознания и разнообразного ведения. Нередко разделяли с нами трапезу греки, арабы, сириане, копты, англичане и русские поклонники» (11).

     В 1850 году пять месяцев, с 18 марта до 17 августа, Миссия провела в путешествии по Египту (12). 28 марта они прибыли в монастырь Саввы Освященного в Александрии. С 5 апреля отправились в плавание по Нилу. В Каире посетили Новую Патриархию и Никольский храм, построенный в 1845 г. на деньги, пожертвованные Николаем I, и украшенный иконами, написанными в Новгороде в Юрьевом монастыре на средства графини А.А. Орловой-Чесменской.  Затем отправились в древние монастыри преподобных Антония Великого и Павла Фивейского на Красном море, посетили Синай и вернулись в Иерусалим через Идумею, «в изорванной обуви и изношенной одежде».

    В монастыре Святой Екатерины на Синае (июнь – август 1850 г.) Порфирий по просьбе братии составляет каталог греческих рукописей монастырской библиотеки. Это был первый научный каталог самой древней и наилучшим образом сохранившейся библиотеки православного Востока. Изданный лишь 60 лет спустя В.Н. Бенешевичем (13), он и сегодня во многом сохраняет свое научное значение. Один из талантов отца Порфирия – умение привлечь к работе и заинтересовать в ней своих сотрудников. Активное участие в создании синайского каталога принимали, под руководством своего начальника, все члены Миссии. Так, об одной из рукописей, содержащей Ветхий Завет, X-XI веков, Порфирий пометил в каталоге: «Эту рукопись рассматривал помощник мой, иеромонах Феофан. Сам я не заглянул в нее по недостатку времени. Теперь жалею об этом». Всего Феофаном за время работы над каталогом было описано более 70 рукописей. «Несомненно здесь, - писал А.А. Дмитриевский, – приобрел cвятитель Феофан, будущий создатель «Добротолюбия»,  интерес и любовь к древнегреческой святоотеческой письменности, которою занимался в тиши своей кельи до самой своей блаженной кончины» (14).

     По-прежнему большое значение придавал начальник Миссии иконописи. В отчете за 1850 г. отмечено, что отец Феофан «хорошо написал весьма большую икону Распятия Христова для Архангельского монастыря и образ Саввы Освященного в человеческий рост для Лавры Преподобного. <…> Студент Соловьев занимался в течение целого месяца рисованием большой иконы Рождества Христова, по образцу Вифлеемскому (15) для вновь сооруженной в С.-Петербурге церкви на Козьем болоте» (16). П.А. Соловьев, впоследствии отец Петр, протоиерей Покровской церкви в Петербурге, и впоследствии постоянно использовался начальником Миссии в качестве рисовальщика, «рисовал ему все, что приказывалось» и «вел себя, как праведник» (17); его рисунки часто встречаются в книгах и альбомах, изданных впоследствии Порфирием.

     Видным членом Миссии был иеромонах Феофан, будущий великий богослов, святитель Феофан Затворник. Он был включен в состав Миссии по желанию самого Порфирия, который знал о его подвижническом аскетическом настрое, но прежде всего ценил его художественные таланты – к токарному ремеслу, живописи, бисерному шитью (18). Именно его Порфирий прежде всего имел в виду, планируя создание при Миссии школы иконописи для обеспечения образами арабских православных храмов. Художественное наследие святителя Феофана только в последнее время привлекает внимание искусствоведов. Между тем, иконописание в течение всей жизни, в том числе в затворе (1866-1894) останется любимым домашним «промыслом» святителя (19).

     Правда, отмечает биограф епископа Порфирия, «полная противоположность характеров, воззрений и склонностей на первых порах их совместного существования в Иерусалиме породила между начальником, архимандритом Порфирием, и его подчиненным, иеромонахом Феофаном, недоразумения и настолько шероховатые отношения, что последний отказывался некоторое время от исполнения научных поручений своего начальника и настаивал даже подать прошение об отставке» (20). Потом отношения установились, во время указанного выше путешествия в Египет и на Синай Феофан, как мы видели, охотно помогает архимандриту Порфирию в его научных трудах.

     Одной из задач, поставленных перед РДМ ее основателями, было привлечение местного православного населения к традиционно пышному и величавому русскому богослужению. Порфирий и сам понимал, что «без русского златоглавого храма и без красного терема» не может быть благолепной церковной службы. Но служить ему пришлось в основном в храме Архангельского монастыря, предоставленного для жительства членам Миссии. Вот как описывает этот храм прибывший в Иерусалим в 1857 г. Б.П. Мансуров: «Церковь святого архангела Михаила ветха, темна, бедна, некрасива и вдобавок так мала, что в ней с трудом помещаются 25 человек, а соборного служения и вовсе совершать нельзя. Церковь не имеет свободного доступа, потому что вход в монастырь зависит от привратника и местного греческого наблюдателя» (21). Служить на Голгофе или на Гробе Господнем почти не удавалось. «В воскресные и праздничные дни, когда в святой храм собиралось много богомольцев, архимандрит Порфирий должен был или участвовать в соборном греческом служении, или, отказавшись от этого, служить литургию у себя в обители; следовательно, именно при стечении народа, когда можно было бы привлекать к нам массы, посредством сравнения нашей службы с греческою, именно тогда Миссия наша должна была вовсе сходить со сцены или сливаться с греками в их соборном служении» (22).

     В оценке итогов шести лет работы РДМ до Крымской войны мнения историков расходятся. Например, российский генеральный консул в Бейруте К.М. Базили уже через год после прибытия Миссии в Палестину считал, что успех ее «не только оправдал, но даже превзошел все ожидания» (23). Аналогичное мнение высказывал Б.П. Мансуров. «По неимению средств действовать иначе архимандрит Порфирий в Иерусалиме посвятил себя поклонническому подвижничеству и ученым трудам, в которых он находил и утешение, и соответствующее характеру и склонности занятие. Архимандрит Порфирий для себя и для ученого мира недаром пробыл несколько лет в Палестине и в других странах Востока» (24).

     «Неимение средств действовать иначе» – мягко сказано. Невнимание начальства к нуждам Миссии доводило Порфирия до отчаянного признания «нечем жить» («Книга бытия моего», т. IV, с. 253). Даже и небольшие ассигнованные суммы высылались так поздно и несвоевременно, что Миссия почти постоянно была без денег. Начальнику приходилось ограничивать себя и окружающих в самом необходимом, сокращать и без того ограниченный персонал (25).

     Сам архимандрит в итоговом отчете 1855 года уже в силу своего положения должен был говорить о положительных результатах Миссии. Впрочем, он лично, да и каждый из членов Миссии, вполне имел право утверждать впоследствии: «никто не скажет обо мне: он праздно прошел по земле» (26). Но в плане политического и духовного русского присутствия в Палестине приходится согласиться с мнением другого авторитетного (и тоже очень «личного») критика, как В.Н. Хитрово. Может быть, Василий Николаевич чуть-чуть и преувеличивал, говоря, будто «первое десятилетнее существование Русской Духовной Миссии прошло совершенно бесплодно. Наука, конечно, обогатилась замечательными трудами отца архимандрита Порфирия, но этим, в основном, и ограничился весь результат деятельности РДМ» (27).

     К чести Василия Николаевича следует сказать, что по ознакомлении с неизданным наследием епископа Порфирия он существенно изменил свое отношение к основателю Иерусалимской Миссии, более того, выступил инициатором публикации вышеупомянутой «Книги бытия моего» в 1892-1904 гг. за счет Палестинского Общества.

     Но в том, что касается русского присутствия в Палестине, выводы Хитрово остаются в силе. «Положение Иерусалимской Патриархии, отношение ее к местной пастве, происки иноверных пропаганд – все это для России осталось такою же непроницаемой тайною, какою они были и до посылки Миссии» (28). У Миссии по-прежнему не было ни собственного помещения, ни храма для богослужения, ни средств для какого-либо влияния на церковно-политическую ситуацию в регионе. Но виноваты ли в этом архимандрит Порфирий (Успенский) или иеромонах Феофан (Говоров)? Хитрово отлично понимал, что не виноваты. Не к ним, а к петербургским «сферам» обращены его справедливые упреки: «Таким образом, казалось бы, что Миссия была только бесполезна, но в действительности она была вредна, ибо доказала Иерусалимской Патриархии наш страх перед нею, нашу непоследовательность и возможность проводить (обманывать) нас вполне безнаказанно» (29).

     В Иерусалиме архимандрит Порфирий пережил и самый пик ожесточенной борьбы между греками и католиками за обладание святыми местами – Вифлеемский кризис, послуживший, как известно,  причиной разрыва дипломатических отношений России с Турцией и возникновения Крымской войны.

     Мало кто, кроме историков дипломатии, помнит сегодня, с чего собственно начался конфликт. В 1852 году турецкие власти в угоду и под нажимом французской дипломатии передали католикам принадлежавшие православным ключи от храма Рождества Христова в Вифлееме. Из-за этих-то "ключей к Вифлеему" и началась Крымская война 1853-1856 годов,  которую некоторые из историков склонны даже называть "первой мировой войной". Разумеется, конфликт имел глубокие политические и экономические причины. Но ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов и духовного, церковно-политического аспекта.  В.Н. Хитрово, умный и проницательный историк русской церковной политики в регионе, один из создателей Православного Палестинского Общества,  не без основания с горечью скажет впоследствии,  что "развалины нашего многострадального Севастополя были ответом на вопрос: кому владеть ключами Вифлеемского храма" (30). Или, иначе сказать, были платой России за интересы Православия на Ближнем Востоке.

     …13 октября 1853 года австрийский консул Пиццамано известил архимандрита Порфирия об объявлении войны Россиею Турции и о том, что, по поручению русского генерального консула, он принимает Миссию на шесть месяцев под свое покровительство, а 18 октября в храме Гроба Господня был зачитан султанский фирман (указ) о войне с Россией. О Миссии забыли. Архимандрит Порфирий не знал, как поступить - ехать в Грецию и там ждать распоряжений, или оставаться (при полном безденежье) в Палестине. Ему предлагали уехать – он отвечал, что «капитан погибающего корабля сходит с него последний». Лишь 8 мая 1854 г. он выехал, наконец, из Иерусалима с о. Феофаном, Соловьевым и 13 последними русскими паломницами, оставив в Архангельском монастыре и собственную научную библиотеку, и все имущество Миссии – разумеется, в надежде на скорое возвращение.

     После кратковременной остановки в Афинах – для «беглого осмотра тамошних пресловутых древностей», под руководством «благообразного, умного, ученого эллиниста» архимандрита Антонина (Капустина), тогда – настоятеля русской посольской церкви в Афинах, а впоследствии будущего преемника своего по настоятельству в Духовной Миссии в Иерусалиме, - невольные странники отбыли в Италию. В Венеции, Падуе, Милане, Риме, Флоренции и Генуе, архимандрит Порфирий изучал «изящные искусства - зодчество, ваяние, живопись» в старинных итальянских храмах и в многочисленных картинных галереях названных городов (31). В Риме, по собственной инициативе, он испросил аудиенцию у папы Пия IX. Поцеловав протянутую первосвященником руку, архимандрит обменялся с ним несколькими фразами о соединении церквей и об иерархическом положении в клире своем и своего спутника иеромонаха Феофана, присутствовавшего на аудиенции (32).

     …Не удалось посетить Турин с его знаменитой Плащаницей - в паспорте Порфирия не оказалось пометки сардинского посланника. Из Генуи путь в Петербург лежал через Вену. В австрийской столице Порфирий встретился и долго беседовал – как потом оказалось, излишне откровенно – с русским посланником князем А.М. Горчаковым (вскоре он станет министром иностранных дел). Склонный к доверительным беседам, Порфирий коснулся в разговоре и таких острых тем, как подчиненность Русской Церкви и ее Святейшего Синода светским государственным структурам. В частности, его недоумение вызывал тот факт, что церковными делами на Востоке ведают посольство в Константинополе и Азиатский департамент МИДа, учреждения вполне светские. Между тем, государственная политика (и российская не была в этом смысле исключением) руководствуется не началами православного единства, а приципом divide et impera… Испуганный Горчаков, вскочив, оборвал разговор словами: «Довольно! Довольно!» (33).

     2 октября 1854 г. архимандрит Порфирий прибыл в Петербург. Первая встреча с митрополитом петербургским Никанором оказалась неприветливой. Порфирию ставили в вину то встречу с римским папой («вам не было позволено ездить туда»), то вкушение скоромной пищи в Иерусалиме. «Меня сиротинку судит и осуждает толстой ум и за что же? - пишет архимандрит Порфирий в своем дневнике, имея в виду под «толстым умом» обер-прокурора Св. Синода А.П. Толстого. - За то, что вкушал скоромную пищу там, где нет ни рыбы, ни грибов, ни ягод, и где святые апостолы учили, что пища не поставит нас пред Господом. Ни слабость моего здоровья, ни созерцательная жизнь моя, от которой я сознаю в себе скорее бытие души нежели тела, ни дарования и познания мои, ни труды и заслуги мои, ни ходатайство о мне нескольких сановников, изумленных фарисейством Толстого, ничто не уважается. Вкушение нескольких капель скоромной похлебки там, где более нечем питаться, признано величайшим преступлением» (34).

     Так или иначе, но когда, по окончании Крымской войны, встал вопрос о возобновлении деятельности Иерусалимской Миссии, кандидатура Порфирия на пост ее начальника даже не рассматривалась. Новый министр иностранных дел А.М. Горчаков, припомнив их разговор в Вене, прямо заявил ему: «Я не решился избрать представителем нашей Церкви в Иерусалиме такое лицо, которое не убеждено в правоте ее».

     То, что архимандрит, даже не получая в течение нескольких лет никакого церковного назначения, оставался на плаву, не став очередной жертвой синодальных репрессий, объясняется, прежде всего, влиянием его долголетнего друга и покровительницы светлейшей княгини Е.П. Витгенштейн, урожденной Эйлер, фрейлины великой княгини Елены Павловны. Более того, Елизавета Павловна Витгенштейн способствовала вхождению опального архимандрита в круг петербургской элиты - до августейших особ включительно. «Неумолимая судьба уже приблизила меня к великим, - писал отец Порфирий княгине Витгенштейн 20 февраля 1858 г. – Александр (имеется в виду император Александр II), Мария (императрица Мария Александровна), Елена (вел. княгиня Елена Павловна), Константин (вел. князь Константин Николаевич) и Мария (вел. княгиня Мария Николаевна) – вот пять ярких звезд» (35).

     В первые годы по возвращении из Иерусалима отец Порфирий плодотворно работает над научными трудами, обобщающими его богатейший опыт исследований христианского Востока. В это время им были подготовлены к печати описания трех путешествий: по Афону, Синаю и Египту. Великая княгиня Елена Павловна избрала его своим духовником, приглашала к себе в Ораниенбаум, предоставляя ему «вместо лаврской темницы свой чудный дачный эдем» (36). Специально для великой княгини он пишет исповедь на французском языке, по ее просьбе составляет сборник молитв для Крестовоздвиженской общины сестер милосердия. По поручению великой княгини Марии Николаевны – «Указание художникам при посещении Святой Горы Афонской».

     Знакомство с великим князем Константином Николаевичем, первым августейшим паломником в Святую Землю и Председателем Палестинского Комитета, решающим образом повлияло на последующую судьбу архимандрита Порфирия. 24 февраля 1858 г. особое совещание по улучшению быта русских паломников в Святой Земле, под председательством великого князя, на котором присутствовали канцлер князь А.М. Горчаков, министр народного просвещения А.С. Норов, обер-прокурор Св. Синода граф А.П. Толстой, приняло решение отправить на Восток специальную экспедицию во главе с Б.П. Мансуровым и в число ее членов включить архимандрита Порфирия. В соответствующем указе Св. Синода о последнем говорилось, что он: 

- «с набожными и учеными целями и для взятия из Иерусалима оставшегося там его имущества и библиотеки» отправляется на Восток сроком на один год;
- «соберет ученые сведения о церковной архитектуре и живописи с присовокуплением описания церковных утварей, библиотек и архивов»;
- «в Египте возобновит свои сношения с коптским духовенством, которого внимание к Церкви нашей привлек в прошедшую свою поездку»,
- ему дается в качестве послушника воспитанник Петербургской духовной семинарии Н.А.  Благовещенский;
- и, наконец, к получаемым окладам из духовно-учебных капиталов ему назначается на путевые издержки 1500 р., а воспитаннику Благовещенскому 750 р.» (37).

     1 июля 1858 г. Порфирий вновь был на Афоне. Это свое путешествие он начал с Есфигмена – того самого монастыря, где начинал когда-то свои иноческие подвиги первоначальник русского монашества преподобный Антоний Печерский. Два с половиной месяца он проведет затем в Русском Пантелеимоновом монастыре, а в середине октября отправится в Карею, чтобы ознакомиться с работами П.В. Севастьянова, делавшего прориси с фресок знаменитого Панселина в соборе Протата. «Пока мне хорошо здесь. Здоровье мое надежно. Меня греют два солнца – видимое и невидимое. Скуки я не знаю, врагов простил, друзей люблю, на людей не надеюсь, на Богу уповаю и молюсь, а делом своим занимаюсь усердно: изучаю резьбу, ваяние, зодчество, иконописание и церковное пение, а более читаю старинные книги, писанные на кожах (т.е. на пергамене. – Н.Л.)», - пишет Порфирий 18 октября 1858 г. своей постоянной корреспондентке Е.П. Витгенштейн.

     С ноября 1858 г. до 25 февраля следующего года ученый работает в знаменитом Иверском монастыре. Именно здесь ему довелось сделать одно из самых выдающихся своих открытий – найти сборник бесед святителя Фотия, Патриарха Константинопольского, среди которых были и две проповеди, сказанные святителем во время осады Константинополя русским князем Аскольдом в июне 860 года. При этой находке архимандрит Порфирий, по собственному признанию, «пришел в такой восторг, что все существо его взыграло от радости». Беседы Фотия были несколько лет спустя изданы ученым с русским переводом и комментарием в «Трудах Киевской Духовной Академии» (38).

     В конечном счете, вместо заявленного годичного срока командировки, отец Порфирий пробыл в этот раз на Востоке три года – до 1861 года. После Афона он отправился в Фессалию, к знаменитым Метéорам. «Я отправляюсь из Солуня (Салоник) в метеорские монастыри, - пишет он Е.П. Витгенштейн 22 марта 1859 года. - Говорят, что они построены на столпообразных утесах, отдельно высящихся среди поля, и что туда всех поднимают в сетях. Полечу туда орлиным полетом. Любопытно и приятно увидеть новое небо, новые горы и долы и эти диковинные обители. Смертельно хочется, хоть несколько раз в жизни, подобно птичке, трепетать в сетке, которую будут втаскивать на высоты, измеряемые 30 и 40 саженями и в то же время молиться Святому Крепкому» (39).

     В Метеорах, в монастыре святого Стефана, архимандрит Порфирий встретил Пасху 1859 года. Он мог быть доволен результатами своей научной экспедиции. «Bo всех греческих обителях монахи принимали меня по-братски. Это значит, что мой Ангел Хранитель ранее меня является там, где неудобно мне быть, и во всех вселяет доброе расположение ко мне. Пользуясь этим расположением, я внимательно обозрел приютившую меня обитель, списал все надписи в ней, рассмотрел стенную живопись, видел рукописные книги и некоторые из них купил; причем и перебелил патриаршие и царские грамоты; одним словом, сделал свое дело, как должно» (40).

     Поездка по Фессалии завершилась обителью святого Дионисия на Олимпе. «Мы ехали к Олимпу, - вспоминал спутник архимандрита Николай Благовещенский, - с решительным желанием подняться на самую вершину его, но этому желанию не суждено было осуществиться. Нас уверили, что до августа восход на вершину бывает почти что невозможен, - подъем крут и утомителен донельзя; многие овраги и пропасти засыпаны снегом, так что часто падает новый снег и заносит старые следы» (41).

     С июня 1859 г. до января следующего года Порфирий вновь на Афоне. Монастыри Ксенофонт, Дохиар, Зограф, Хиландар, Костамонит, Ватопед… Андреевский скит, Пантократор, Ильинский скит, Ксилургу, Ставро-Никита… С октября – в Руссике, Русском Свято-Пантелеимоновом монастыре, «сидя у моря, поджидая хорошей погоды из Питера» (42). «Погода из Питера» должна была состоять в разрешении еще раз продлить командировку и в получении денег (помимо тысячи рублей в год жалования, Порфирий за свои иерусалимские заслуги имел еще тысячу рублей ежегодной пенсии).

    19 февраля, покинув, наконец, Афон, архимандрит Порфирий через Константинополь отправляется в Иерусалим. Здесь встречали его давние знакомые – Патриарший наместник митрополит Мелетий и другие члены Синода. «Старые друзья», - называет их биограф Порфирия А.А. Дмитриевский. Мы не решимся повторить за ним это определение. Не входя в специальное рассмотрение русско-греческих отношений того и последующего времени, ограничимся цитатами из современных греческих историков. «Дружеские отношения, которые, как предполагалось, должен быть установить с греками Порфирий, не имели шансов. Он ненавидел греческое духовенство и описывал его в своем дневнике в самых темных тонах, как коррумпированное и бездарное», - пишет, например, Г.Ф. Ставру в книге, посвященной русской политике на православном Востоке. Это явная натяжка. Правильнее, конечно, было бы сказать, что Порфирий ненавидел не греческое духовенство, а те худшие его качества, которые ему довелось познать во всей неприглядности. «Миссия Порфирия была плохим началом для русской политики на Востоке, - продолжает Ставру. – В действительности она достигла противоположных результатов, чем те, которых ждали, - прежде всего из-за Порфирия, который не очень старался возбудить доверие греческого духовенства». Другой греческий священнослужитель договорился до того, что день приезда в Святую Землю архимандрита Порфирия назвал «самым черным днем в истории православного Востока». Вот такие были «друзья»…

     Знал ли об этом Порфирий?  Конечно, знал. О многом догадывался, многое испытал на практике - в отношении к нему и его научным занятиям греческого церковного начальства.

     На этот раз архимандрит Порфирий пробыл в Палестине пять месяцев, посвятив их изучению рукописей в Патриаршей библиотеке и в Крестном монастыре в Иерусалиме и в Лавре преподобного Саввы Освященного. «Патриарх дал мне великолепное помещение в своем доме. Наместники его, можно сказать, лелеяли меня. Сам я тешился плодами прежних трудов своих, нашедши в хорошем состоянии и арабо-еллинскую типографию, и патриаршее училище, и школы для мальчиков и для девочек, кои все были учреждены не без моего содействия. А говорить ли о сладостях духовных, благодатных, небесных, кои вкусил я у подножия Креста на Голгофе и у Гроба Господня?» (43).

     Из Иерусалима архимандрит Порфирий привез 12 августа в Одессу свои «пожитки», то есть, в первую очередь, свою уникальную библиотеку, собрание греческих, славянских, арабских и других  рукописей, а также коллекцию древних икон. Это не было, однако, концом его путешествия. 19 ноября 1860 г. неутомимый путешественник вновь отплывает на пароходе в Константинополь, а в канун Рождества мы видим его уже в Каире. Здесь он пытался вести переговоры с главой Коптской Церкви, Патриархом Кириллом, о воссоединении коптов и абиссинцев (Абиссинская Церковь входила тогда на правах митрополии в состав Коптской) с Православной Церковью. Переговорам и воссоединению Церквей не суждено было сбыться. В конце декабря при посещении коптской школы Порфирий с Патриархом Кириллом оба простудились и схватили воспаление легких. Русского богослова Бог помиловал, Коптский Патриарх скончался. «Суждено мне было возобновить наши сношения с коптами, но не суждено возобновить союз их с нашею Церковью, - констатировал Порфирий. – Впрочем, думаю и надеюсь, что это важное дело будет продолжено потом Святейшим Синодом чрез других просвещенных и ревностных деятелей духовных» (44).

     Многие с самого начала считали затею Порфирия не только не исполнимой, но и почти вредной утопией. Так, святитель Филарет, митрополит Московский, по этому поводу заметил: «Не от затруднений ли избавлен Св. Синод тем, что мнимое миротворство архимандрита Порфирия пресечено провидением Божиим, пресекшим жизнь коптского Патриарха и разрушившим надежду архимандрита Порфирия» (45). Более того. Поскольку, как считал московский святитель, «проекты архимандрита Порфирия не тайна для Востока», его «дружба с неправославными, молитва у престола Армянской Церкви, общение с Коптским Патриархом», могли вызывать смущение среди представителей Православного Востока.

     Стоит, однако, напомнить, что сорок лет спустя вполне успешно осуществилось воссоединение с Русской Православной Церковью персидских несториан (Урмийская Миссия, 1898), так что сам по себе вопрос о воссоединении древних нехалкидонских (монофизитских) Церквей отнюдь не был, да и сегодня не представляется исключительно утопией, а широта воззрений Преосвященного Порфирия свидетельствует скорее о том, что великий богослов и церковный историк опережал свое время.

     Порфирию принадлежит честь открытия для русского богословия Абиссинской (Эфиопской) Церкви. Его публикации по Абиссинии, богослужению и церковной литературе эфиопов были первыми в русской науке (46). Пусть мечты его о возвращении африканских монофизитов в лоно православия оставались гласом вопиющего в пустыне, вектор дальнейшего развития был указан им совершенно правильно.

     …Сократив, по указанным обстоятельствам, свое пребывание в Египте, Порфирий вновь – в последний уже раз – отправляется на свой любимый Афон. С 22 апреля до 15 июля он вновь упивается книжными сокровищами Святой Горы, склоняясь над византийскими кодексами и императорскими актами до поздней ночи, «когда не спали только мы двое: я да море Афонское». Конечно, современным византинистам, особенно западным, традиционно стремящимся приуменьшить русский вклад в науку и культуру, труды Порфирия могут казаться недостаточно профессиональными, эмоционально окрашенными, в чем-то тенденциозными. Но вспомним, что речь идет о состоянии агиористики (так называется наука о Святой Афонской Горе) в 1840-х годах (время первого пребывания Порфирия на Афоне) и в самом начале 60-х, когда византийские исследования во всем мире делали еще первые шаги. Если вспомнить, что и тогда именно Порфирию принадлежат такие первостепенные открытия, как Синайская Библия (IV в.), как византийское Четвероевангелие 832 г., как названные выше беседы Патриарха Фотия о русском нашествии на Константинополь (860 г.), приходится скорее удивляться тому, как много сделал для развития исторической науки ученый-самоучка из «смиренной Костромы».

     «Прощай благодатный Афон. Более не увижу тебя, но все лучшее твое уношу с собою», - записал в дневнике архимандрит Порфирий 15 июля 1861 г., завершая свои трехлетние странствования по православному Востоку.  В октябре того же года он прибыл в Петербург. Здесь снова ждут его прежние светские знакомства, вновь высшие сановники и особы царствующего дома обращаются к нему за научными консультациями. В 1862 г., по повелению императрицы Марии Александровны, он дает свой отзыв о пергаменной рукописи Евангелия 1272 г., подаренного Ее Величеству Александрийским Патриархом. Для нее же написана работа «Священное Писание у христианских женщин» (СПб., 1864). По заказу обер-прокурора Св. Синода написан развернутый отзыв «Мнение о Синайской рукописи, содержащей в себе Ветхий Завет неполный и весь Новый Завет» (СПб., 1862).

     Между тем, уже восемь лет прошло после его возвращения в 1854 г. из Иерусалимской Миссии, а Св. Синод все еще не нашел, куда назначить беспокойного архимандрита. «Я напоминаю, кому надобно, что свыше повелено дать мне должность и что я не знаю, где преклонить главу свою, а мне отвечают похвалами моим дарованиям и познаниям, как будто из них я могу сшить палатку для кочевания у ворот Александро-Невской Лавры или Синода, и вдобавок говорят, что судьба моя требует особых соображений» (47).

     Пройдет еще три года, прежде чем в Святейшем Синоде «сообразят» о его судьбе. И вновь – только благодаря дружескому вмешательству. Давний знакомец, Арсений (Москвин), обучавший когда-то юношу Константина (еще не Порфирия) греческому языку в духовном училище, а ныне митрополит Киевский, приглашает его к себе в викарии. 14 февраля 1865 г. состоялась его хиротония во епископа Чигиринского, викария Киевской епархии.

     Служебные обязанности не были для него обременительны. «Вы - язычник, - сказал, улыбаясь, при встрече митрополит своему новому викарию, имея в виду знание иностранных языков. — Итак, будете писать письма от моего имени, кому придется, по-гречески и по-французски» (48).

     Епископ Порфирий был рад этому назначению. «Бог вознаградил меня, - пишет он одному из товарищей по Академии, - за труды мои и за терпение мое. Хвала и благодарение Ему, праведному и милостивому. Я весьма доволен своею судьбою. В душе моей царит спокойствие неба. Жизнь моя течет плавно, как течет тихий Днепр. Дело у меня есть. Науке служу, как могу» (49).

     Тринадцатилетний период пребывания в Киеве можно считать  самым плодотворным в его жизни. К этому времени относится бóльшая часть его научных публикаций. Многие труды печатались на страницах журнала «Труды Киевской Духовной Академии», другие выходили отдельными многотомными изданиями. Одни только исследования по Афону составили в общей сложности двенадцать книг (некоторые вышли уже посмертно) (50).

     О своих занятиях этого времени епископ Порфирий писал: «Меня затрудняет большое богатство материалов для науки, добытых на Востоке, который во время óно мыслил, говорил, писал довольно много. Едва успеваю разрабатывать эти материалы систематически. Наскучит мне, например, исследование ересей, принимаюсь за историю. Надоест она, пускаюсь в область богословия. Перестану богословствовать, начинаю сличать священные тексты древние или занимаюсь историею изящных искусств. И вот так время мое летит, да и меня уносит к тому рубежу, за которым уже нет времени, а есть вечность».

    Помимо кабинетных штудий, епископ Чигиринский остался в памяти киевлян благоговейным совершителем церковных служб, знатоком и устроителем церковного пения, создателем и благоустроителем православных храмов. Но главное по-прежнему совершалось в ночной тиши иноческой кельи. «Мое усердное служение церкви, царю и отечеству, — говорил Владыка Порфирий в начале семидесятых годов, - никогда не отягощало меня. Но в глуби души своей я всегда сознавал стремление к успокоению от всех служебных дел к созерцательной жизни и к занятиям ученым. Это стремление усилено было во мне долгом познакомить многих и многих с христианским Востоком» (51).

     В декабре 1877 г. епископ Порфирий был переведен в Москву членом Московской Синодальной конторы, с  пребыванием в Новоспасском монастыре в звании настоятеля. «Долго снедала меня печаль о том, что судьба перебросила меня из Киева в Москву, в которой я очутился, как немалая птица в маленькой клетке. Не умей я петь в ней о христианском Востоке, меня окаменила бы скорбная скука. Но в минуты, часы, дни этого непрерывного и неустанного пения я забывал всякую скорбь свою» (52).

     Ему уже под восемьдесят, крайний библейский возраст. «Мелочные дела в Синодальной конторе не занимают меня... Типография от меня далеко, да и печатают книги медленно и плохо. Рисовальщики и фотолитографы вперед берут от меня деньги, а работают, спустя рукава свои. Знакомых у меня нет» (53). Как писал биограф епископа Порфирия А.А. Дмитриевский, «если время пребывания в Киеве можно считать расцветом его учено-литературной деятельности и «выставкою» христианского Востока по преимуществу, то его московский шестилетний период можно назвать ликвидациею этой деятельности, подведением итогов». Здесь, в Москве, в Новоспасском монастыре он заканчивает работу над многотомными мемуарами, которые выразительно назвал «Книга бытия моего». Иногда, впрочем, прежняя жажда деятельности просыпается в неутомимом труженике. В день своего 77-летия, 8 сентября 1881 года, он записывает в дневнике молитву: «Боже, подари мне еще двадцать лет. У меня ученого дела много. Продли мою жизнь, да кончу все, что задумано мною».

     За два года до кончины Преосвященного Порфирия его уникальная коллекция рукописных книг была приобретена Санкт-Петербургской Императорской публичной библиотекой. «Приобретение такой замечательной коллекции отечественное книгохранилище может приписать единственно желанию епископа Порфирия оставить свое собрание в России, так как на поступавшие к нему неоднократно предложения заграничных библиотек и любителей он отвечал постоянным отказом» (54).

     …Он умер 19 апреля 1885 г. В этот день – вторник 4-й седмицы по Пасхе, канун Преполовения, - в церкви читалось 25-е зачало от Иоанна с известными стихами: «Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы… И много толков было о Нем в народе: один говорили, что Он добр, а другие говорили: нет, но обольщает народ» (Ин. 7, 7, 12). Церковь в уставных чтениях дня рождения и дня кончины (который тоже есть день рождения к жизни вечной) наиболее точно указывает, что кому на роду писано, какие черты жизни и характера кому суждены. В тот день читалось также 25-е зачало из Деяний апостольских, с исповеданием апостола Петра: «Вы знаете, что иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником; но мне Бог открыл, чтоб я не почитал ни одного человека скверным или нечистым» (Деян. 10, 28).

     В завещании ученого подвижника, много общавшегося с иноплеменниками и никого из них не почитавшего нечистым, было сказано:

1) «Библиотеку мою в семь тысяч с лишком книг завещаю Святейшему Правительствующему Синоду в его распоряжение.
2) «Историю Афона», напечатанную, и «Путешествия по Святой Горе» передаю в синодальную лавку для продажи в пользу типографского синодального капитала, из которого я в свое время получал содержание.
3) Капитал в двадцать тысяч рублей, хранящийся в конторе Государственного банка в Москве и вдобавок четыре тысячи руб., которые должна мне Императорская публичная библиотека за покупку моих рукописей, завещаю Императорской Академии Наук, с покорнейшею просьбою на проценты с этого капитала постепенно печатать мои сочинения.
4) Иконы в ризах и финифтовые три панагии и два креста завещаю Новоспасскому монастырю, а собрание древних икон восточных завещаю в Археологическое Общество при Киевской Духовной Академии» (55).

    Когда-то, в Константинополе, в ночь на новый 1845 год, он записал в дневнике: «Порфирий! Помни смерть, помни вечность. Храни веру, надежду и любовь и служи науке, а все прочее – трын трава…». Ровно через сорок лет в Москве, на мраморном надгробии в Екатерининской церкви Новоспасского монастыря были начертаны слова им самим сочиненной для себя эпитафии: «Здесь возлег на вечный покой преосвященный епископ Порфирий Успенский, автор многих сочинений о христианском Востоке. Молитесь о нем».

     На этот раз архимандрит Порфирий пробыл в Палестине пять месяцев, посвятив их изучению рукописей в Патриаршей библиотеке и в Крестном монастыре в Иерусалиме и в Лавре преподобного Саввы Освященного. «Патриарх дал мне великолепное помещение в своем доме. Наместники его, можно сказать, лелеяли меня. Сам я тешился плодами прежних трудов своих, нашедши в хорошем состоянии и арабо-эллинскую типографию, и патриаршее училище, и школы для мальчиков и для девочек, кои все были учреждены не без моего содействия. А говорить ли о сладостях духовных, благодатных, небесных, кои вкусил я у подножия Креста на Голгофе и у Гроба Господня?».

 

     Из Иерусалима Порфирий привез 12 августа в Одессу свои «пожитки», то есть, в первую очередь, свою уникальную библиотеку, собрание греческих, славянских, арабских и других рукописей, а также коллекцию древних икон. Но это не было, однако, концом его путешествия. Уже в середине ноября 1860 г. неутомимый путешественник вновь отплывает на пароходе в Константинополь, а в канун Рождества мы видим его в Каире.

 

     В Египте он пытался вести переговоры с главой Коптской Церкви, Патриархом Кириллом, о воссоединении коптов и абиссинцев (Абиссинская, т.е. Эфиопская Церковь входила тогда на правах митрополии в состав Коптской) с Православной Церковью. Копты постоянно привлекали внимание русского ученого. Самоназвание этого уникального народа ‘копты’ прямо восходят к слову Египет. Копты представляют собой потомков древних египтян. Коптский язык, вышедший из употребления в XVII веке, но сохраненный в качестве богослужебного (как наш старославянский), является не чем иным, как позднейшей стадией развития древнеегипетского языка времен пирамид и фараонов. Копты сохранили даже элементы языческого богослужения в своей литургии, которая сопровождается специальными древними музыкальными инструментами.

 

     В V веке, когда на Вселенских Соборах вырабатывалось в окончательной форме христианское учение о Боге, Христе, Богоматери, Коптская Церковь, как и Армянская, и Синайская, не приняла догмата IV Вселенского Собора о единстве двух природ во Христе - Божеской и человеческой. Они веруют, что природа Божественная полностью поглотила в личности Спасителя природу человеческую.

 

     При этом они продолжали и продолжают доныне считать себя православными. И неудивительно: именно коптам христианская Церковь обязана таким мирового значения феноменом, как православное монашество. Коптами были Антоний Великий - основатель монашества, Пафнутий Великий - автор первого монастырского устава, Павел Фивейский - основатель православного отшельничества.

 

     Порфирий близко познакомился с коптами и абиссинцами в Иерусалиме, где им принадлежит несколько храмов и монастырей. Ему близко было молитвенное настроение коптских иноков, забывающих все окружающее в устремлении к Богу и часами способных простоять в застывшей молитвенной позе перед алтарем.

 

     Но переговорам и воссоединению Церквей не суждено было сбыться. В конце декабря 1860 года при посещении коптской школы Порфирий с Коптским Патриархом Кириллом оба простудились и схватили воспаление легких. Русского богослова Бог помиловал, Коптский Патриарх скончался. «Суждено мне было возобновить наши сношения с коптами, но не суждено возобновить союз их с нашею Церковью, - констатировал Порфирий. - Впрочем, думаю и надеюсь, что это важное дело будет продолжено потом Святейшим Синодом чрез других просвещенных и ревностных деятелей духовных».

 

     Подлинного продолжения не наступило до наших дней. Многие с самого начала считали затею Порфирия не только не исполнимой, но и почти вредной утопией. Так, святитель Филарет, Митрополит Московский, по этому поводу заметил: «Не от затруднений ли избавлен Святейший Синод тем, что мнимое миротворство архимандрита Порфирия пресечено провидением Божиим, пресекшим жизнь Коптского Патриарха и разрушившим надежду архимандрита Порфирия». Более того. Поскольку, как считал московский святитель, «проекты архимандрита Порфирия не тайна для Востока», его «дружба с неправославными, молитва у престола Армянской Церкви, общение с Коптским Патриархом» могли вызывать смущение среди представителей Православного Востока.

 

     Широта взглядов всегда внушает опасения. Стоит, однако, напомнить, что сорок лет спустя вполне успешно осуществилось воссоединение с Русской Православной Церковью персидских несториан (Урмийская Миссия, 1898), так что сам по себе вопрос о воссоединении древних нехалкидонских (монофизитских) Церквей отнюдь не был, да и сегодня не представляется исключительно утопией, а смелость воззрений Преосвященного Порфирия свидетельствует скорее о том, что великий богослов и церковный историк опережал свое время.

 

     Порфирию принадлежит честь открытия для русской науки Абиссинской (Эфиопской) Церкви. Его публикации по Абиссинии, богослужению и церковной литературе эфиопов были первыми в русской литературе. Пусть мечты его о возвращении африканских монофизитов в лоно Православия оставались гласом вопиющего в пустыне, вектор дальнейшего развития был указан им совершенно правильно.

     Сократив, по указанным обстоятельствам, свое пребывание в Египте, Порфирий вновь - в последний раз в жизни - отправляется на свой любимый Афон. С 22 апреля до 15 июля он вновь упивается книжными сокровищами Святой Горы, склоняясь над византийскими кодексами и императорскими актами до поздней ночи, «когда не спали только мы двое: я да море Афонское».

 

     Конечно, современным византинистам, особенно западным, стремящимся приуменьшить русский вклад в науку и культуру, труды Порфирия могут казаться устаревшими, излишне эмоциональными, в чем-то тенденциозными. Но вспомним, что речь идет о состоянии агиоритики (так называется наука о Святой Афонской Горе) в 1840-х г.г. (время первого пребывания Порфирия на Афоне) и в самом начале шестидесятых, когда византийские исследования во всем мире делали первые шаги. Если вспомнить, что и тогда именно Порфирию принадлежат такие первостепенные открытия, как Синайская Библия (IV в.) - древнейший греческий свод Священного Писания, как византийское Четвероевангелие 832 г., как названные выше беседы Патриарха Фотия о русском нашествии на Константинополь (860 г.), то приходится скорее удивляться тому, как много сделал для развития исторической науки ученый-самоучка из «смиренной Костромы».

 

     «Прощай, благодатный Афон. Более не увижу тебя, но все лучшее твое уношу с собою», - записал в дневнике архимандрит Порфирий 15 июля 1861 года, завершая свои многолетние странствования по православному Востоку. В октябре того же года он прибыл в Петербург. Здесь снова ждут его прежние светские знакомства, вновь высшие сановники и особы царствующего дома обращаются к нему за научными консультациями. В 1862 году, по повелению императрицы Марии Александровны, он дает свой отзыв о пергаменной рукописи Евангелия 1272 года, подаренного Ее Величеству Александрийским Патриархом. Для нее же написана работа «Священное Писание у христианских женщин». По заказу Обер-Прокурора Св. Синода написан и издан в 1862 году развернутый отзыв «Мнение о Синайской рукописи, содержащей в себе Ветхий Завет неполный и весь Новый Завет».

 

     Между тем, уже восемь лет прошло после его возвращения в 1854 году из Иерусалимской Миссии, а Святейший Синод все еще не нашел, куда назначить беспокойного архимандрита. «Я напоминаю, кому надобно, что свыше повелено дать мне должность и что я не знаю, где преклонить главу свою, а мне отвечают похвалами моим дарованиям и познаниям, как будто из них я могу сшить палатку для кочевания у ворот Александро-Невской Лавры или Синода, и вдобавок говорят, что судьба моя требует особых соображений».

 

     Пройдет еще три года, прежде чем в Святейшем Синоде «сообразят» о его судьбе. И вновь - только благодаря дружескому вмешательству. Давний знакомец, Арсений (Москвин), обучавший когда-то юношу Константина (еще не Порфирия) греческому языку в духовном училище, а ныне митрополит Киевский, приглашает его к себе в викарии. 14 февраля 1865 г. состоялась его хиротония во епископа Чигиринского, викария Киевской епархии.

 

     Епископ Порфирий был рад этому назначению. «Бог вознаградил меня,- пишет он одному из товарищей по Академии, - за труды мои и за терпение мое. Хвала и благодарение Ему, праведному и милостивому. Я весьма доволен своею судьбою. В душе моей царит спокойствие неба. Жизнь моя течет плавно, как течет тихий Днепр. Дело у меня есть. Науке служу, как могу».

 

     Тринадцатилетний период пребывания в Киеве можно считать самым плодотворным в его жизни. К этому времени относится большая часть его научных публикаций. Многие труды печатались на страницах журнала «Труды Киевской Духовной Академии», другие выходили отдельными многотомными изданиями. Одни только исследования по Афону составили в общей сложности двенадцать книг (некоторые вышли уже посмертно).

 

     О своих занятиях этого времени Порфирий писал: «Меня затрудняет большое богатство материалов для науки, добытых на Востоке, который во время оно мыслил, говорил, писал довольно много. Едва успеваю разрабатывать эти материалы систематически. Наскучит мне, например, исследование ересей, принимаюсь за историю. Надоест она, пускаюсь в область богословия. Перестану богословствовать, начинаю сличать священные тексты древние или занимаюсь историею изящных искусств. И вот так время мое летит, да и меня уносит к тому рубежу, за которым уже нет времени, а есть вечность».

 

     Помимо кабинетных исследований, епископ Чигиринский остался в памяти киевлян благоговейным совершителем церковных служб, знатоком и устроителем церковного пения, создателем и благоустроителем православных храмов. Но главное по-прежнему совершалось в ночной тиши иноческой кельи. «Мое усердное служение церкви, царю и отечеству, - говорил Владыка Порфирий в начале семидесятых годов, - никогда не отягощало меня. Но в глуби души своей я всегда сознавал стремление к успокоению от всех служебных дел к созерцательной жизни и к занятиям ученым. Это стремление усилено было во мне долгом познакомить многих и многих с христианским Востоком».

     В декабре 1877 года епископ Порфирий был переведен в Москву членом Московской Синодальной конторы, с пребыванием в Новоспасском монастыре в звании настоятеля. «Долго снедала меня печаль о том, что судьба перебросила меня из Киева в Москву, в которой я очутился, как немалая птица в маленькой клетке. Не умей я петь в ней о христианском Востоке, меня окаменила бы скорбная скука. Но в минуты, часы, дни этого непрерывного и неустанного пения я забывал всякую скорбь свою».

 

     Ему уже под восемьдесят, крайний библейский возраст. «Мелочные дела в Синодальной конторе не занимают меня... Типография от меня далеко, да и печатают книги медленно и плохо. Рисовальщики и фотолитографы вперед берут от меня деньги, а работают, спустя рукава свои. Знакомых у меня нет». Как писал биограф епископа Порфирия А.А. Дмитриевский, «если время пребывания в Киеве можно считать расцветом его учено-литературной деятельности и «выставкою» христианского Востока по преимуществу, то его московский шестилетний период можно назвать ликвидацией этой деятельности, подведением итогов». Здесь, в Москве, в Новоспасском монастыре он заканчивает работу над многотомными мемуарами, которые выразительно назвал «Книга бытия моего». Иногда, впрочем, прежняя жажда деятельности просыпается в неутомимом труженике. В день своего 77-летия, 8 сентября 1881 года, он записывает в дневнике молитву: «Боже, подари мне еще двадцать лет. У меня ученого дела много. Продли мою жизнь, да кончу все, что задумано мною».

 

     За два года до кончины Преосвященного Порфирия его уникальная коллекция рукописей была приобретена Санкт-Петербургской Императорской публичной библиотекой. «Приобретение такой замечательной коллекции отечественное книгохранилище может приписать единственно желанию епископа Порфирия оставить свое собрание в России, так как на поступавшие к нему неоднократно предложения заграничных библиотек и любителей он отвечал постоянным отказом».

 

     …Он умер 19 апреля 1885 года. В тот день - вторник 4-й седмицы по Пасхе, канун Преполовения, - в церкви читалось 25-е зачало от Иоанна с известными стихами: «Вас мир не может ненавидеть, а Меня ненавидит, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы… И много толков было о Нем в народе: один говорили, что Он добр, а другие говорили: нет, но обольщает народ». Церковь в уставных чтениях дня рождения и дня кончины (который тоже есть день рождения к жизни вечной) наиболее точно указывает, что кому на роду писано, какие черты жизни и характера кому суждены. В тот день читалось также 25-е зачало из Деяний апостольских, с исповеданием апостола Петра: «Вы знаете, что иудею возбранено сообщаться или сближаться с иноплеменником; но мне Бог открыл, чтоб я не почитал ни одного человека скверным или нечистым» (Деян. 10, 28).

     В завещании ученого подвижника, много общавшегося с иноплеменниками и никого из них не почитавшего нечистым, было сказано:

     …Когда-то, в Константинополе, в ночь на новый, 1845 год, он записал в дневнике: «Порфирий! Помни смерть, помни вечность. Храни веру, надежду и любовь и служи науке, а все прочее - трын трава…». Ровно через сорок лет в Москве, на мраморном надгробии в Екатерининской церкви Новоспасского монастыря были начертаны слова им самим сочиненной для себя эпитафии: «Здесь возлег на вечный покой преосвященный епископ Порфирий Успенский, автор многих сочинений о христианском Востоке. Молитесь о нем».

 

     Жизнь и подвиг епископа Порфирия, его горение в церковной работе и в науке увлекали своим примером других. В 1846 году на Афоне, в Ильинском скиту, Порфирий познакомился с иеромонахом из Молдавии, отцом Вениамином. Зная, что Порфирий недавно вернулся из Иерусалима, молодой инок поделился с ним своим решением отправиться в Святую Землю и просил благословения и наставления. Порфирий ответил глубоким и проникновенным письмом, в котором содержались такие слова: «Жизнь коротка и длинна: коротка, если мы сокращаем ее каким-либо тяжким грехом или многими грехами; длинна, если вера, надежда, любовь, чистота тела и души, труд и другие добродетели привлекают к нам благодать Божию, сообщают долголетие Иоанна Богослова. Нельзя вдруг (то есть сразу) с берега моря - на вершину Афона. Так нельзя вдруг взойти на высоту благоделания иночества и святости жизни духовной».

     Отец Вениамин не только бережно сохранил это письмо, но и исполнил своей жизнью данную ему заповедь. Более полувека прожил он в Иерусалиме - за исключением периода Крымской войны, когда был духовником Крестовоздвиженской общины сестер милосердия во время обороны Севастополя. Приобретя на скопленные деньги участок и дом в Иерусалиме, он подарил их в 1891 году Православному Палестинскому Обществу, основав так называемое Вениаминовское подворье. Особенностью подворья был его многоконфессиональный характер: здесь жили, кроме русских православных женщин, несколько англичанок (англиканского исповедания) и немок (лютеранок). В этой духовной широте также нельзя не видеть влияния Владыки Порфирия.

     …Сила духовного образца не знает сроков давности. В наши дни путь и судьбу Порфирия повторил один из самых ярких представителей ученого монашества - архимандрит Иннокентий (Просвирнин; 1940 - 1994). Типичный русский самородок, томский уроженец, начинавший церковное служение в 10 лет мальчиком-алтарником в кафедральном храме Иркутска, он окончил затем семинарию и академию, сам преподавал в ней церковную историю, стал ученым европейского уровня.

     Но судьбы ученых подвижников и в миру и в церкви не всегда складываются благополучно. Отец Иннокентий мечтал пройти всеми путями Порфирия: по православной Греции, Афону, Палестине, Египту, Синаю. И прошел. Но таинственным образом ему пришлось повторить и тяжкий путь скорбей и испытаний, выпавших на долю предшественника. В конце жизни, изгнанный из Академии и из Лавры, уволившийся из Издательского отдела Московской Патриархии, где проработал тридцать лет, избитый и покалеченный злоумышленниками в Волоколамском монастыре, где ему удалось осуществить несбывшуюся мечту Порфирия - основать Музей Библии, - он нашел последний приют в Новоспасском монастыре в Москве, по приглашению наместника - его друга и ученика епископа Алексия. Святейший Патриарх благословил ему жить в обители…

     Совпадения продолжались до самого конца. Отец Иннокентий прожил последние три месяца своей жизни и умер 12 июля 1994 года в той самой просторной, с книжными стеллажами по стенам, келье, которая служила в 1885 году кабинетом Преосвященного Порфирия. «Ученик не больше своего учителя», - сказано в Евангелии. И если великий богослов, епископ Порфирий (Успенский), погребен в крипте Екатерининского храма обители, то его ученика и последователя, нашего замечательного современника отца Иннокентия похоронили прямо перед алтарем Преображенского собора. Каждый, кто идет в храм к богослужению, останавливается у его надгробного креста и возносит молитву о прежних и нынешних тружениках и подвижниках православия и церковной науки.

 

 

(1)   Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего.  СПб., 1896. Т. 7. С. 126.
(2)   Там же. С. 213-214.
(3)   Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего.  СПб., 1896. Т. 3. С. 362-363.
(4)   Отчет за 1849 г.// Материалы для биографии. Т. 1. С. 475, 481.
(5)   Письмо архимандрита Порфирия А.С.Стурдзе, 5 апреля 1849 г.// Там же. С. 270-271.
(6)   Архимандрит Порфирий (Успенский). Донесение Управляющему Министерством иностранных дел Л.Г. Сенявину. С.-Петербург, 29 января 1855 г. // Россия в Святой Земле. Т. 2. С. 42.
(7) Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего. СПб., 1896. Т. 5. С. 136.
(8)   Сообщения ИППО. 1913. Т. XXII. Вып. 1. С. 30-33.
(9)   Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего.  СПб., 1896. Т. 5. С. 124.
(10) Там же. С. 487.
(11) Дмитриевский А.А. Епископ Порфирий (Успенский). С. 475, 477. См. также: Россия в Святой Земле. Т. 2. С. 29.
(12) Епископ Порфирий (Успенский). Путешествие по Египту. СПб., 1856.
(13) Бенешевич В.Н. Описание греческих рукописей монастыря Св. Екатерины на Синае. Т. 1. Замечательные рукописи в библиотеке Синайского монастыря и Синаеджуванийского подворья в Каире, описанные архимандритом Порфирием (Успенским). СПб., 1911.
(14) Дмитриевский А.А. Научное описание греческих рукописей Синайского монастыря // Сообщения Императорского Православного Палестинского Общества. 1912. Т. XXIII. Вып. 2. С.210.
(15) Имеется в виду полукруглый образ Рождества Христова, который и теперь находится над престолом в Пещере Рождества.
(16) Краткий отчет за 1850 г.// Материалы для биографии. Т. 1. С. 490.
(17) Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего.  СПб., 1896. Т. 8. С. 507.
(18) Там же. Т. 7. С. 148.
(19) См., напр., картину работы святителя: «Явление Божией Матери преподобному Серафиму» (Душеполезное чтение, 1903, № 7. Между с. 350 и 351).
(20) Дмитриевский А.А. Епископ Порфирий (Успенский). С. 479.
(21) Цит. по: Дмитриевский А.А. Епископ Порфирий (Успенский). С. 481-482.
(22) Книга бытия моего. VII. С. 130-133.
(23) Хитрово В.Н. Русская Духовная Миссия в Иерусалиме// Россия в Святой Земле. Документы и материалы. Т. 2. С. 368.
(24) Книга бытия моего. VII. 140.
(25) Там же. IV. 382-383.
(26) Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего.  СПб., 1896. Т. 4. С. 211.
(27) Хитрово В.Н. Русская Духовная Миссия в Иерусалиме. С. 374-375.
(28) Там же. С. 374-375.Примечательно, что Хитрово, делая свои выводы, не был знаком с итоговым отчетом Порфирия.
(29) Там же. С. 375.
(30) Хитрово В.Н. Православие в Святой Земле. СПб., 1881. С. 55.
(31) Епископ Порфирий (Успенский). Святыни земли Италийской. (Из путевых записок 1854 г.). М., 1996.
(32) Книга бытия моего. VI. С. 245-246.
(33) Там же. С. 317.
(34) Книга бытия моего, т. VII, С. 46.
(35) Там же. С. 246.
(36) Из письма архимандрита Порфирия (Успенского) княгине Е.П. Витгенштейн//Боголовский вестник. 1904. № 10. С. 242.
(37) Дмитриевский А.А. Епископ Порфирий (Успенский). С. 511.
(38) Труды Киевской Духовной Академии. 1864. №
(39) Богословский Вестник. 1904,  № 10, С. 257-258; Епископ Порфирий (Успенский). Путешествие в Метеорские и Оссоолимпийские монастыри в Фессалии в 1859 г. СПб. 1896.
(40) Там же, 310.
(41) Благовещенский Н.А. Среди богомольцев. Наблюдения и заметки во время путешествия по Востоку. Изд. 2. СПб., 1872. С. 361—362.
(42) Книга бытия моего, т. VII, С. 222.
(43) Письмо епископа Порфирия (Успенского) княгине Е.П. Витгенштейн от 24 августа 1860 г.//Богословский Вестник, 1905, № 4, С. 694—695.
(44) Епископ Порфирий (Успенский). Александрийская Патриархия. Сборник материалов, исследований и записок, относящихся до истории Александрийского Патриархата. Т. 1. С. 385-401.
(45) Собрание мнений и отзывов Филарета, Митрополита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам/Под ред. архиепископа Саввы (Тихомирова). Т. дополн. СПб. 1887. С. 559—569.
(46) Епископ Порфирий (Успенский). Восток христианский. Церковное и политическое состояние Абиссинии с древнейших времен до наших дней//Труды Киевской Духовной Академии. 1866. № 3-6; Его же. Участие России в судьбе Абиссинии//Там же. № 8.
(47) Из письма княгине Е.П.Витгенштейн // Богословский Вестник. 1904. № 10. С. 261.
(48) Там же, 104—107.
(49) (так в тексте, сноски 464 нет).
(50) Назовем лишь важнейшие: Первое путешествие в Афонские монастыри и скиты в 1845 г. Ч. 1. Отделение 1-2. Ч. 2. Отделение 1. Киев. 1877; Ч. 2. Отделение 2. М. 1880; Второе путешествие по Святой Горе Афонской в годы 1858, 1859 и 1861. М. 1880; История Афона. Ч. 1. Афон языческий. Киев. 1877. Ч. 2. Афон христианский, мирской. Киев. 1877. Ч. 3. Отделение 1. Афон монашеский. Киев. 1877.  Ч. 3. Отделение 2. СПб. 1892.
(51) Книга бытия моего. Т. 8. СПб. 1902. С. 319.
(52) Там же. С. 526.
(53) Там же, 514.
(54) Краткий обзор собрания рукописей, принадлежавшего епископу Порфирию, а ныне хранящегося в Императорской публичной библиотеке. СПб. 1885. С. V.