С грустью и неохотою покидал о. Антонин любимую им с детства Византию, предчувствуя скорби и трудности в предстоящей административной работе. Много привлекательного сулила ему Св. Земля с ее прошлым и малоразработанной историей, но предвиделись и тернии нового служебного пути, о которых достаточно ясно свидетельствовал печальный опыт двух его предшественников. С малопонятным для не-переживших это чувством прибыл он 11 сентября 1865 года в Иерусалим. Начиналась лучшая пора года в Святом Граде. Спадала нестерпимая летняя жара; ночи с обильной аэрмонской росой, каплющей на вершины сионские, становились все прохладнее. Земля после долгой летней засухи уже так давно с нетерпением жаждала живительных зимних дождей. У яффских садов взор невольно останавливался на крупных, слегка уже желтеющих из-под ярко зеленых листьев апельсинах и лимонах. В сумерках противно и уныло лаяли шакалы. Запыленные кипарисы и словно седые от пыли же дуплистые, корявые {137} маслины радовались свежему порыву ветра. По вечерам пастух-феллах, поднимая рыхлую пыль, гнал домой стадо длинноухих желтых коз и овец, гортанным голосом подгоняя их к ночлегу. Ярко сияли по ночам звезды, и багровая, полная, словно раскаленная луна стыдливо вылезала на небо из Моавских гор за Мертвым морем.
     В дневнике того дня записано: "Мысль, что один час остался пути до Иерусалима, разгоняет всякие другие. Пыль и духота. А вот и он, Иерусалим... Преславная глаголашася о Тебе. Приими, Господи, бедное чувство благодарения за многие и богатые Твои милости ко мне недостойнейшему, паки удостоенному видения святейшего места земли. Точно, перестает быть пустыней град возлюбленный и неоставленный".
     По прибытии к месту назначения о. архимандрит начал со свойственной ему энергией и любознательностью ознакамливаться с новой обстановкой, характером и бытом местного духовенства, различными представителями христианских исповеданий, представленных в Св. Земле, со всей той пестрой и красочной характерностью, которою вообще отличается Восток. Но, разумеется, в первую очередь ему надлежало расследовать причины и обстоятельства неудачи архимандрита Леонида Кавелина, выяснить свое непосредственное отношение к делу и наметить пути своей деятельности в будущем.
В нашей очень скудной по этому вопросу литературе (198) как-то установился взгляд на эти первые шаги о. Антонина, как на некоторую более или менее крупную его тактическую ошибку, не вполне даже согласную с его достоинством. Так, по крайней мере, представлялось дело митрополиту Филарету. О. Антонин через два месяца по прибытии послал уже (18 декабря 1865 года) в Синод донесение"о неустройствах в иерусалимской духовной Миссии", в котором он, по-видимому, в значительной мере признавал некоторые ошибки о. Леонида, и не нашел себя вправе сказать патриарху иерусалимскому то, что от него ожидали в России и Синод, и главным образом, митрополит Филарет. В поведении о. архимандрита перед патриархией усмотрели поэтому заметное колебание, даже человеческую слабость, недостатков пристрастности и именно в той нерешительности сказать некоторые решительные слова патриарху и консулу (199) митрополит Филарет прямо считал, что архимандрит Антонин угодил и тем, и другим и, что он, "служащий с мерой достоинства и с надеждой более значительного и более чем, в настоящем деле представил опыт, несоответстствующий большинству" (200) {138}.
     Трудно сказать, в какой мере были угодливостью и слабостью те отношения, которые новый начальник Миссии хотел установить с той средой, где ему предстояло действовать, т. е. именно с консульством и патриархией. Пусть даже, что он не до конца и не вполне глубоко оценил обстановку, не продумал и, может быть, слишком поспешно представил в Синод свое мнение, но во всяком случае не следует забывать, что за плечами у него уже была 15-летняя безупречная во всех отношениях его служба в заграничных посольских церквах под начальством чиновников дипломатического ведомства первого ранга, которая выработала в нем немалый служебный опыт и привычку видеть и находить в сослуживцах больше прямоты и элементарной порядочности. Он, конечно, не учел тех специфических особенностей русской иерусалимской среды, которая сама по себе была продуктом ряда ненормальностей нашего церковного быта. И, конечно, вина его была в том, что он ошибся в людях, думая о них лучше.
     Если разобраться во всем следственном материале, который сохранился (хотя бы в "Собрании мнений и отзывов митрополита Филарета") по делу о неустройствах в Иерусалимской Миссии, возмущении трех членов ее (иеромонахов Гедеона и Иоанна и иеродиакона Арсения) и виновности самого начальника, то нельзя не установить следующих фактов.
     1. Сам о. архимандрит Леонид Кавелин представляется по отношению к подчиненной братии начальником тяжелым, с упорным и несдержанным характером, резкий в действиях, что не мог не признать и сам митрополит Филарет, отнесшийся с большой критикой к следствию о. Антонина, ясно выразивший свое неудовольствие им и ревниво старавшийся защитить репутацию о. Леонида.
     2. В инструкции начальнику Миссии несомненно были пункты, создающие неправильные взаимоотношения с греками, что также было признано и митрополитом Филаретом (201).
     3. Отношение о. Леонида к патриарху и к грекам вообще было тоже неправильным и порождало недоверие и неудовольствие. При следствии выяснилось из некоторых отзывов, что о. Леонид уже при своем назначении в Иерусалим шел со скрытыми намерениями против греков (202). Много позднейшая переписка его с В. Н. Хитрово по вопросу о создании Палестинского Общества неоднократно содержит в себе его недоброжелательное отношение к грекам вообще, что безусловно находило сочувствие и у Хитрово. Но, конечно, самое сильное {139} действие произвели во всей истории выкраденные у о.Леонида во время инсценированного возмущения братии его секретные по начальству донесения, касающиеся иерусалимской иерархии (203). Этим всем лучше всего объясняется тот факт, почему же патриарх Кирилл, вначале недоверчиво относившийся к епископу Кириллу и потом с ним так близко сошедшийся и даже его под конец энергично защищавший, вдруг так решительно и скоро повернулся против архимандрита Леонида. Как увидим, при следующем начальнике Миссии, о. Антонине, патриарх Кирилл снова покровительственно и дружески относится к Миссии и ее начальнику. Он не мог не ценить корректного и лояльного поведения епископа Кирилла и о. Антонина и, конечно, недоверчиво и неприязненно повел себя в деле о. Леонида. Патриарх не мог не заметить и не оценить отношения тех русских церковных деятелей, которые, вопреки установившемуся у нас трафаретному отрицательному взгляду, признавали в греках своих учителей и старались у них учиться всему хорошему и достойному подражания. Не приходится поэтому в лояльности и корректности о. Антонина видеть что-либо вроде угождения грекам и несоответствующих его достоинству действий. Приходится лишь жалеть, что тогда не сумели оценить его такта и житейской мудрости.
     4. Все это особенно отягчалось и запутывалось ненормальным отношением консульства к Миссии. Тогдашний консул А. Н. Карцев, в сущности, продолжал вести линию Дорогобужинова и Кожевникова. Его вмешательство во внутренние, чисто духовные, интимные дела Миссии (напр. в то, что о. Леонид не допустил однажды иеродиакону Арсению служение литургии без исповеди, что иеромонаху Гедеону по молодости лет не позволено было исповедовать и т. д. (204), его возбуждение непокорных монахов против настоятеля, самочинный обыск у о. Леонида — и привели к волнениям и печальному исходу всего дела. Это побудило митрополита Филарета решительно отозваться о действиях консула: "Если такой образ действования г. консула продолжится, то никакая духовная Миссия в Иерусалиме в порядке существовать не может. Стоит только представить незаконный и несправедливый донос г. консулу, и законный начальник будет низринут, и незаконные доносители сделаются властителями" (205).
     О. Антонин сразу же попытался завязать отношения с Святогробским братством и очень быстро покорил их себе своей обаятельностью и умом. Так он сблизился с "великим простецом о Христе Иисусе, {140} нелестнейшим рабом Божиим", патриархом Кириллом и нашел в нем помощника и даже друга, вопреки создавшемуся у нас о нем мнению, основанному на, может быть, поспешном и одностороннем суждении после неудачи епископа Кирилла и о. Леонида. Не будем, впрочем, забывать, что и епископ Кирилл нашел в нем также и покровителя, и защитника в трудные минуты своей жизни.
     О. Антонин показал ясный и убедительный пример того, что сама Патриархия будет иначе смотреть и относиться к нам, русским, когда мы покажем в отношении ее больше такта и воспитанности. Несмотря на все прискорбные расхождения и охлаждения между о. Антонином и Патриархией в будущем, следует все же помнить, что в наших взаимоотношениях в то время наблюдался максимум искренности и достоинства, хотя о. архимандрит и не поддерживал наш престиж ничем, кроме честного отношения и уважения к законной канонической власти, почитания прав Патриархии и ее первенства, а когда нужно было, то отчетливо и прямо говорил грекам неприятную для них правду и обличал их неканонические действия.
     Авторитет и память его остались и тогда и теперь еще стоят на той завидной высоте, которой уже вряд ли когда сможет достигнуть там русское имя. Он пользовался не только уважением и любовью греков, но и доверием их. В нем видели человека принципов и неподкупной честности. Патриарх Кирилл (3 августа 1868 г.) наградил о. Антонина крестом с частицей Животворящего Древа "за горячее благочестие и пламенную ревность о Гробе Господнем" и возвел его в рыцари этого ордена. Что же касается положения Миссии, оно было значительно поколеблено. В Петербурге о ней создавалось весьма одностороннее и, конечно, неблагоприятное мнение благодаря непосредственному и постоянному влиянию в сферах со стороны Палестинского Комитета и некоторых агентов Министерства Иностранных Дел, подкрепляемое донесениями с места от русского консульства. О. Антонин имел лишь одно оружие — письменные доклады и почти ни одного верного союзника в России. Он совершенно правильно оценил иерусалимскую конъюнктуру и быстро отдал себе отчет в том, кто же его враги, и от кого исходит наибольшая для Миссии опасность. Не без осадка горечи должен он был переменить свое мнение о тех, кто был призван защищать интересы русских в Св. Граде. "С передачей в хозяйство консульства всех русских заведений в Иерусалиме,— говорит он,— Миссия {141}, считавшаяся если не собственницей, то распорядительницей всего, что было наше здесь, вдруг увидела себя без собственности, без права, без власти, без силы, даже без совещательного голоса в устройстве наших дел палестинских. Такой переворот во взаимных отношениях двух ведомств естественным образом должен был возбуждать в одной стороне жаление об утраченном значении, а в другой — некоторую долю надмения им. Отсюда взаимная холодность двух властей" (206).
     Но вожделения чиновников нашего дипломатического ведомства шли дальше. С консульством у Миссии не могло установиться добрых отношений. Оно не только не изменило при нем своей тактики, но уже на основании два раза испробованного и удавшегося способа повело ту же свою линию: непременное желание поссорить Миссию с Патриархией и таким путем извлечь для себя пользу, а именно, доказать неуместность и непригодность нашей Миссии в Иерусалиме и захватить в свои руки полноту представительства. Это особенно было удобно, пока был жив митрополит Филарет, и о. Антонин все еще считался временно заведующим Миссией. В 1866 г. явилась даже мысль удалить Миссию совершенно, и только опасение, чтобы патриархия "не усмотрела в этом свою силу и свою победу, и чтобы западная зависть к России не нашла бы для себя счастливый случай к неблагоприятным для Православия оскорбительным и вредным толкам" — спасли нашу Миссию в Иерусалиме (207).
     Но после смерти митрополита Филарета наступила несколько большая определенность в отношении к обоим начальникам Миссии: бывшему — о. Леониду и настоящему — о. Антонину. Синод 5 июня 1869 г. утвердил этого последнего в звании начальника, и тогда о. Леонид Кавелин быль назначен настоятелем Ново-Иерусалимского Воскресенского монастыря Московской епархии. Еще в 1868 г. о.Антонин по поручению нашего посольства вел в течение мая и июня переговоры с Синайскими властями в Константинополе об окончательной уступке нашему Правительству известного Синайского кодекса Библии, найденного на Синае в 1844 и 1869 гг. ученым Тишендорфом и составлявшим до 1933 г. (когда его купили англичане за 100 000 фунтов) гордость Петербургской Публичной библиотеки. Следует заметить, что еще в бытность о. архимандрита в Царьграде он был командирован на Афон и с 14 по 21-е марта 1863 года провел там для следствия по делу о том же кодексе Библии, по поводу распространившегося в европейской печати {142} лживого утверждения некоего грека Симонида, что кодекс писан его (Симонида) рукой в бытность его на Афоне в сороковых годах. О. архимандрит блестяще опроверг все эти слухи и нелепости и восстановил научную ценность этого исключительного приобретения России (208). Теперь, в 1868 году, во время своего пребывания в Константинополе о. Антонин не только был гостем о. Леонида Кавелина, но и в отношениях их нисколько не отразилось то щекотливое положение, в которое они были поставлены в деле нашей Миссии. Переписка и фотографии с дружескими надписями свидетельствуют о том.
     Утверждением о. Антонина в должности его позиция, впрочем, не укрепилась значительно. Правда, ему оказывают свыше знаки внимания, как напр.: благословение Синода ( 21 дек. 1869), награждение орденом св. Владимира 3-й ст. "за отлично-усердную службу" (12 апр. 1870), св. Анны 1-й ст. (20 марта 1885), св. Владимира 2-й ст.(1 окт. 1888). Ученые общества одно за другим выбирают его своим сочленом: Московское О-во любителей духовного просвещения в почетные члены (17 сент. 1869), Совет Киевской Духовной Академии в почетные члены (15 янв. 1870), Немецкое Восточное Археологическое О-во в действительные члены (3/15 янв. 1872), Киевское Церковно-Археологическое О-во в почетные члены (25 сент. 1873), С.-Петербургская Духовная Академия в почетные члены (14 фев. 1883), Русское Археологическое О-во в Петербурге в почетные члены (4 янв. 1884), О-во любителей естествознания в действительные члены (7 дек. 1884), Московская Духовная Академия в почетные члены (1 окт. 1888). Императорским Русским Археологическим О-вом в Петербурге он признан достойным большой серебряной медали за одно из своих сочинений (6 окт. 1875). По ходатайству Константинопольского посольства ему пожалована 19 окт. 1870 года пенсия в 1000 рублей за службу в Министерстве Иностранных Дел в случае, если пожелает удалиться на покой (209). О. Антонина знают хорошо и на Западе, и имя его цитируется в иностранной печати (210). Его работы по археологии и востоковедению доставили русскому имени славу и в Европе, всегда с недоверием относившейся к русской науке.
     Но несмотря на все это, он как Начальник Миссии неугоден Консульству и Палестинскому Комитету, т. е. тому же Мансурову (211), которому когда-то был неугоден и епископ Кирилл. Сама Миссия стоит на пути и мешает тем, кто в Церкви привык распоряжаться {143} как в своей вотчине, и против Миссии и ее ученого, талантливого и трудолюбивого начальника ведутся подкопы и систематическая борьба, в которой не гнушались никакими средствами. Временное же охлаждение о. Антонина с Патриархией, конечно, только помогло его противникам из среды своих же усилить свои интриги.
     Дело в том, что, как известно, долголетняя глухая борьба между болгарской церковной общественностью и Фанаром закончилась формальным разрывом в 1871 году. Вселенский патриарх объявил болгарскую церковь под схизмой; греческий церковный шовинизм воспринял этот вопрос как принципиально национальный и отличил себя крайней непримиримостью. Не отрицая вины болгар и неканоничности их поступков, нельзя все же не пожалеть о той заостренной до крайних пределов национальной вражде греков не только против болгар, но и всего славянского. Когда-то в 1859 г. о. Антонин писал на Афоне о предстоящей борьбе новых "богов и гигантов, чудовищных вымыслов новой мифологии, не существующих, но действующих, отрицаемых, но веруемых: панэллинизма и панславизма" (212). Предчувствия его не обманули: эллинизм и православность стали синонимами в сердцах и умах многих непримиримых крайних фанатиков греков. Вражда, которою умело воспользовалась латинская пропаганда в болгарской среде, усиленно разжигалась и грозила отозваться настоящим расколом по всему телу Православной Церкви. Из патриархов эллинской национальности единственно Кирилл II Иерусалимский не подписал соборного определения о болгарской схизме, чем, разумеется, вызвал раздражение в среде ярых националистов греков, раздражение настолько сильное, что 7 ноября 1872 года он был вынужден оставить патриарший престол. Факт низложения сопровождался, конечно, осложнениями, трениями и неизбежными в подобных случаях эксцессами. Особенно прискорбно, что этим вдохновлялась и падкая на эффекты и легко возбуждаемая молодежь. Грустно то, что в семинарии Св. Креста, основанной патриархом Кириллом, нередко случались резкие выступления в виде разрывания портретов патриарха, поругания их и плевания.
     С момента низложения патриарха портятся и отношения нашей Миссии с патриархией так, что впоследствии доходило до почти открытого разрыва, и имя о. Антонина становится одиозным в среде святогробцев. События шли таким чередом. Патриархия известила {144} 15/27 января 1873 года о. Антонина о состоявшемся "законном" избрании архиепископа Газского Прокопия на патриарший престол и просила о. архимандрита принять участие в молебствии по этому поводу. Приглашение подписал начальник канцелярии Синода (архиграмматевс), архидиакон Фотий (213). На приглашении печать с любопытной и громкой надписью, по-видимому, долженствовавшей придать больше веса этому документу: Σφραγιςτής ιεράς διοικούσης Συνόδου του κοινού του" Παναγίου Τάφου. 1872. Ha что о. Антонин не удержался приписать сбоку карандашом: "Каково! Печать Священного Правительствующего Синода Общины Св. Гроба!!!", и еще ниже добавил: "Шалопаи вы!" "Законное" избрание патриарха Прокопия не прошло, в сущности, так уже гладко. Нашлось несколько арабских священников, не признавших избрание нового главы Сионской церкви, "как не ими и не народом выбранного патриарха", как о том значительно после доносил о. Антонин нашему Синоду (214). Национальное пробуждение арабского духовенства развивалось, следовательно, все сильнее и ободрялось присутствием там нашей Миссии. Священники эти впоследствии подверглись строгим прещениям со стороны патриархии.
     На донесение о. Антонина в Константинополь получались ответы порой классические для того времени, касательно важного для нашей Миссии канонического вопроса, как относиться к выборам нового патриарха. Так обер-прокурор Синода гр. Д. А. Толстой пишет (7 марта 1873 г. № 37.) о. Антонину: "По существующему порядку, лица и учреждения, пребывающие вне пределов своего государства, обязаны признавать законом поставленные власти страны, в которой пребывают, и подчиняться таковым в мере, для каждого установленной, а по имеющимся здесь сведениям, преемник патриарха Кирилла признан местным правительством в своем звании. На этом основании я нахожу, что Миссии нашей надлежит установить к Иерусалимской Патриархии те отношения, в каких она должна находиться к сей Патриархии как власти, поставленной местным правительством, и что уклонение от сего могло бы породить ряд затруднений для самой Миссии, а затем и для нашего церковного правительства" (215).
     Как видим, о канонах и каноничности — ни слова!
     Через два месяца граф Толстой дополнил свое решение, внеся некоторые коррективы, а именно, предлагая согласовывать его, о. Антонина, соображения со взглядами Посольства, "указания которого {145} в настоящем случае должны быть приняты Миссией как обязательные" (216). Другими словами, каноничность избрания и положения нового патриарха определялась бы теми или иными соображениями чиновника дипломатического ведомства и пожеланиями и планами нашего Министерства. Соображения же эти и планы рельефно выступили в отношении нашего посла в Константинополе графа Игнатьева к иерусалимскому консулу нашему (217), в котором указания гр. Толстого считаются имеющими исключительно церковный характер, касающимися единственно Миссии. Игнатьев предлагает консулу следующий бесподобный модус: "Вам надлежит, внушаясь предыдущими предписаниями моими, не сближаться с Блаженнейшим Прокопием, но не отталкивать однако же совершенно от себя Иерусалимский Монастырь (sic!) и не лишать возможности местного духовенства доказать нам фактически свое раскаяние. Мы должны выказывать новому патриарху сдержанность и равнодушие, давая ему понять, что Россия не одобряет последних событий в Палестине..."
     Сколь бы малоканонично было низложение патриарха Кирилла и в какой бы мере незаконно было избрание патриарха Прокопия и все действия иерусалимского духовенства по отношению к Русской Миссии, все же более чем смело считать в данном случае Россию компетентным фактором и ожидать, и требовать фактического раскаяния перед нами. Не совсем к тому же остается ясным, перед кем именно? Перед нашим ли Синодом, или Начальником Миссии, или Министерством Иностранных Дел, или Константинопольским Посольством, или перед иерусалимским консулом нашим, или же перед Палестинским Комитетом и Обществом Пароходства и Торговли? Это сообщение гр. Игнатьева, полученное консулом 12 апреля, было сообщено о. Антонину для прочтения 12 июня 1873 г.
     В силу подобных указаний из Петербурга и Константинополя о. Антонин стал на совершенно определенную позицию в отношении к святогробским событиям. От отношения и оценки самой Миссии (а это в глазах Иерусалима значило отношение всей России) зависело, конечно, многое, и Патриархия не могла нисколько не беспокоиться касательно этого. Для о. Антонина (и, конечно, это не без ведома и одобрения из России) было еще слишком мало факта признания новоизбранного патриарха Портой. Затронут был принципиальный вопрос о канонической правде. Отношение Миссии к новому патриарху было более чем сдержанное. До конца {146} марта 1874 года о. Антонином на богослужении имя патриарха Прокопия не возносилось, и трудно предполагать, чтобы такой образ действий был основан на одном лишь только желании и решении самого о. архимандрита без ведома нашего Синода. Во всяком случае, патриарх Прокопий жаловался в наш Синод на это непоминовение его имени в Миссийских церквах (218). Кроме того, тогда же в 1874 году Патриархия требовала (219) от Миссии прекращения сношения Миссии с арабским духовенством, что заставляет предполагать если не молитвенное общение с представителями арабского клира, запрещенными Патриархией в священнослужении, то во всяком случае моральную поддержку нашей Миссией. Несомненно, что отношение наше к святогробским делам определилось очень ясно, т. к., несмотря на все симпатии о. Антонина к грекам и его умение ладить и обходительно поступать, он в то время пишет подчас весьма сухие и решительные письма в Патриархию (220).
     Но любопытно и другое настроение о. архимандрита в его попытках улучшить положение, а именно то, что он предлагал для устранения неблагоприятного по современным обстоятельствам отношения Миссии к иерусалимскому духовенству "включить ее в число посольских церквей или же даровать оной право синодальной ставропигии", (т. е. право непосредственного и исключительного управления из нашего Синода, без всякого тогда касательства к местной епархиальной власти). Предложение смелое и с точки зрения канонического права чреватое многими последствиями. Синод наш это отклонил в надежде скорого изменения к лучшему отношений с Патриархией (221).
     В самом деле, правление патриарха Прокопия не было длительным и его постигло низложение (222). На его место Святогробский Синод выбрал представителя Св. Гроба в Смирне Иерофея, который и прибыл 21 июня 1875 года в Яффу, и 30 июня в иерусалимском Серае был прочитан берат султана о его назначении и утверждении. Новый патриарх прислал за своей подписью извещение о.Антонину (223). В начале патриаршествования патриарха Иерофея наши отношения с Патриархией, казалось бы, несколько улучшились, хотя и продолжали быть сильно натянутыми, а к концу 80-х годов снова обострились до крайних пределов. В общем, царило недоверие, настороженность, чем в значительной мере мы обязаны тактике консульства. Оно в этих натянутых отношениях видело прекрасный случай доказать ненужность и неуместность Миссии для {147} Патриархии и этим укрепить свое положение. В петербургских сферах все это, конечно, концентрировалось как в некоем фокусе, и из этого делались соответствующие заключения, конечно, не в пользу Миссии и чисто церковного дела. В Петербурге упорно велась та же линия. Правда, произошло немалое событие: перестал существовать пресловутый "Палестинский комитет", но... вместо него при Министерстве Иностранных Дел образовалась "Палестинская Комиссия", также высокопоставленная, также хорошо защищенная и даже в личном своем составе немного изменившаяся, включив в себя людей типа Мансурова и прочих деятелей засохшего Комитета. От этой злополучной Комиссии дело церковное страдало еще больше, чем от Комитета, ибо Комиссия была еще более правомочна, и ею узаконялись многие решения, которые Комитет не был бы в силах провести. Да и само Министерство подчас додумывалось и дерзало на совершенно недопустимые поступки, на откровенную интервенцию в дела не только Миссии, но и самой иерусалимской Патриархии. События шли в такой последовательности.
     Патриарх Иерофей скоропостижно скончался 11 июня 1882 г., пробыв на престоле 8 лет. Его смертью открылась в Иерусалиме нервная, повышенно-чувствительная атмосфера предвыборных интриг и агитации. В том же году 13 октября был выбран 13-ю голосами против 3-х молодой, но очень популярный в Иерусалиме архиграмматевс Синода, 29-летний архимандрит Фотий (Пероглу). От его избрания ожидалось очень много, но того, что произошло в связи с этим избранием, никто не ожидал. Трудно даже поверить, что что-либо подобное было возможно.
     Русская дипломатия почему-то увидала в молодом избраннике иерусалимского Синода особую опасность для своих планов. Почему? Неизвестно. Но опасаясь личности о. Фотия, она добилась у Порты... неутверждения выборов его и затем очень ловко выдвинула своего ставленника, находившегося тогда в Москве и в России же хиротонисанного в Фаворского архиепископа — Никодима, надеясь в лице его иметь послушное орудие в своих руках. Выборы о. Фотия были объявлены незаконными по "молодости лет" кандидата, и патриарх Никодим был утвержден. Этот случай является прекрасной характеристикой для нашей величавой самоуверенности и империалистских вожделений на церковном Востоке. Трудно подыскать в истории примеров подобных оскорблений церковной власти со стороны чиновников государства. {148}
     Но интересно отметить к чести о. Фотия, называвшего себя после этого и даже в письмах подписывавшегося: "архимандрит Фотий, избранный в патриархи Иерусалимские" (ό έψηφισμένος πατριάρχης Ιεροσολύμων), что он великодушно и незлобиво простил России это незаслуженное оскорбление, об истинном происхождении и подкладке коего он отлично знал. Сосланный новым патриархом под конвоем турецких аскеров на Синай, он прожил там до низложения непопулярного патриарха Никодима в 1890 г. В 1900 г. его, тогда уже митрополита Наэаретского, выбирают в патриархи александрийские, после смерти старца патриарха Софрония, на каковом посту он неизменно продолжал сохранять добрые отношения и любовь к России и русским (224). Это особенно сказалось в годы войны, когда многие русские паломники, члены Миссии и инокини Горненской общины (близ Иерусалима) были эвакуированы в Александрию, где пользовались и покровительством, и архипастырской попечительной любовью патриарха. Всецело до его кончины в 1925 г. это его отношение к русским изгнанникам не менялось. Между прочим, дружба связывала его и с архимандритом Антонином, во дни синайского заточения о. Фотия поддерживаемая и перепиской. Богу было угодно, чтобы этот же о. Фотий от имени Святогробского Синода простился на веки с о. Антонином в 1894 г. перед его гробом.
     Креатура наших дипломатов патриарх Никодим, лично не знакомый с о. Антонином, но наслышанный о нем от сановных опекунов русских палестинских дел и врагов о. Антонина, ехал в Палестину уже с предубеждением и между прочим ставил даже условием своего появления в Иерусалиме удаление о. архимандрита из Миссии (225). Все это было, несомненно, ловко используемо консульством, доносилось в Министерство и проектировалось в петербургских канцеляриях и салонах как убедительнейшее доказательство того, что наша Миссия в Иерусалиме ненужная и даже опасная для престижа нашей дипломатии затея. Чиновничество наше, приученное синодальным строем всегда смотреть на Церковь как на подчиненное ему ведомство лелеяло и тут мысль поскорее ликвидировать и Миссию, и ее неутомимого и независимого начальника. Предполагалось уже и в воздухе веяло почти решенным и подписанным смертным приговором нашему там церковному делу. Как наилучший выход, решили пока что низвести Миссию на степень домовой при русском консульстве церкви, долженствующему по этому случаю {149} по ведену быти на степень генерального. Поклонническое дело, а равно и все имущественные приобретения земельных участков, сделанные о. Антонином, и постройки его автоматически перешли бы к Консульству, а в Петербурге это все возглавлялось бы под эгидой Палестинской Комиссии.
     Жалобы на о. Антонина строчились из Консульства в Министерство, в Комиссию, в Синод, в Константинопольское посольство, и "приторно-самохвальные корреспонденции из Иерусалима с бешеными нападками на Начальника Миссии, составленные в кабинете консульском и подписанные лицами, единомысленными с консулом" (226), производили свое действие в Петербурге. Часто о. архимандриту приходилось просто смиряться и умолкать при интервенции грубой физической силы консульского каваса. Вмешивались даже во внутренние дела, в домашнюю жизнь и мелкими оскорблениями и досаждениями старались доконать человека, упорно защищавшего право Церкви быть независимой от государственной опеки хотя бы в таком малом деле. Тут часто проявлялось и глубокое смирение, и редкое умение сохранить свое достоинство, такт, спокойствие и уничтожающий, острый ум о. Антонина.
     В Петербурге им не могли не быть недовольны. В самом деле, он слишком необычная и беспокойная фигура на общем фоне победоносцевской мертвечины в церковной жизни. Все подчинилось "веянию совиных крыл", по меткому выражению поэта, и застыло в своей недвижимости. Глухие годы восьмидесятые убили все мало-мальски живое, загнали в подполье все самостоятельное, уничтожили всякую мысль. И вдруг появляется какое-то странное и к тому же упорное явление, и то где?.. В Церкви, которая, казалось бы, должна была быть покорнейшим самодержавию ведомством, появляется какой-то опасный фантазер, вольнодумец, "либерал", "неотерист", "подвижный ум", "человек с душком". Запало и это последнее незаслуженное оскорбление глубоко в сердце о. архимандрита. Не мог он забыть того, что "называют его человеком с душком люди, у которых не отыщешь ни духа, ни душка, а один запах..." (227).
     Летом 1880 г., между прочим, присный и искренний доброжелатель о. Антонина и Миссии граф Евфимий Васильевич Путятин (228) личным ходатайством перед Государыней Марией Александровной добился приостановить исполнение состоявшегося уже в мае 1879 г. повеления о низведении Миссии на степень консульской церкви (229) {150}. "Великая Христолюбица, всемилостивейшая матерь милосердия", как звал царицу о. Антонин, настояла на отмене распоряжения и тем спасла дело, т. е., иными словами, Миссии и ее начальнику дано было оставаться и далее в том же положении, травимом и беззащитном, людей, брошенных на произвол чиновнической бесталанности и великосветскому снобизму.
     Сколь подчас были беспринципны и неразборчивы в средствах борьбы неприятели о. архимандрита, видно из нашумевшего в свое время гнусного пасквиля на него. Началось с того, что один из приехавших в Палестину русских, бывший чиновником при Синоде, некто Ушинский, в ряде статей (в "Церковно-общественном вестнике") нападал на нашу Миссию и на ее начальника, обвиняя их в бездеятельности по отношению к паломникам, в равнодушии к своим прямым обязанностям, превозносил протестантские порядки и т. д., на что о. Антонин не только дал ответ (230) по существу этих нападок, но и указал на самый источник этих инсинуаций. "Мы понимаем даже более глубокую махинацию высших сфер, стремящихся совсем закрыть Иерусалимскую Миссию, как бесполезное учреждение, но несмотря на то, остаемся верными той задаче, с которой Россия с такой славой выступила когда-то на единоверном Востоке, в колыбели христианства, поистине на страх врагам и на радость друзьям, и от которой какая-то необъяснимая фатальная сила старается теперь отвлечь наше общество назад. Разбить можно все, даже свою голову, но прежде чем решиться на это, не мешало бы Ушинскому подумать".
     "Мы сами,— по другому случаю пишет он,— безо всякой нужды отняли у Миссии сперва ореол величия, столько действующий на массы и столько нужный для чести поистине Великой церкви русской, потом систематически, шаг за шагом, отнимая у нее первоначальное назначение из ревнивого опасения ее преобладающего веса и якобы политической деятельности, вгоняем ее усиленно в тесные рамки приходской поклоннической церкви до того, что в минувшем мае месяце какая-то петербургская палестинская комиссия, никому неведомая и нигде не обретаемая, положила, пока в принципе, по требованию нашего же иерусалимского консула уничтожить нашу Духовную Миссию в Иерусалиме" (231).

    Реляции нашего консула и г. Ушинского не достигли своей цели. Видя, что им приходится кое-когда встретить в Петербурге и более или менее решительный отпор, махинаторы решились на средство {151} еще более низкое, но могущее вызвать и больший эффект. В 1881 году в Петербурге появился роман-памфлет "Пейс-паша и его консорты. Мозаики, камеи и миниатюры из любопытных раскопок в трущобах Св. Земли". Автор, конечно, скрылся за псевдонимом какого-то Ю. Добрынина. Под "Пейс-пашой" описывался о. архимандрит (как поясняет проф. Дмитриевский, расчесывавший пряди своих волос, как еврейские пейсы), которому инкриминировались столь низкие и гнусные поступки, что это придало всему произведению стиль, никак не возвышающийся над уровнем бульварной пошлости. Любителей такого рода плоской литературы, конечно, нашлось достаточно в среде русских читателей. Цензура изъяла впоследствии книгу из продажи, но, конечно, клевета свое дело сделала: сплетня поползла и заплела отвратительную паутину вокруг имени о. Антонина. А типы, подобные Ушинскому и Добрынину и некий лжемонах, "вагабонд" Чернышев, под видом русского князя действовавший в Св. Граде не уставали писать свои реляции и доносы (232). Им помогали пригретые нами "лжебратья" из греков, ревностно исполнявшие свою службу связи между Патриархией, консульством и Миссией, в надежде намутить воду и в ней поймать рыбку. Иерусалим помнит еще и теперь имена этих лиц, но, к глубокому сожалению, к ним примкнули имена и неких русских паломников, и богатых барынь, поставивших себе целью какое-то не совсем понятное, своеобразное обслуживание интересов Патриархии за счет русского имени и русской чести. "Пейс-паша" подействовал, разумеется, сильно на о. Антонина. "Книга глубоко возмутила то тихое и светлое течение моей жизни, которому многократно удивлялись имевшие со мной дело люди",— писал он В. Н. Хитрово 24 марта 1881 г. "Бесстыдные нападки на меня этого человека-диавола не дают мне совершенно успокоиться. Мне до смерти хочется ответить безумному по безумию его, согласно совету премудрого компатриота моего по месту жительства" (233). Не приходится, конечно, говорить о том впечатлении и негодовании, с которым встретили "Пейс-пашу" друзья и почитатели о. архимандрита да и вообще все, кто знал его внутренний нравственный облик, его истинное настроение и безупречный монашеский образ жизни. Клевета и бульварный характер памфлета были столь очевидны, что и серьезная печать оценила его по достоинству" (234) и в синодальных сферах к нему, кажется, отнеслись также. Во всяком случае, на вопрос Победоносцева "Что правда в истории архимандрита?" {152} тот же В. Н. Хитрово ответил: "Он — архимандрит, значит монах; ему 65 лет, он 10 лет страдает каменной болезнью. Вот три причины, которые заставляют меня смотреть на эту историю, как на злостную, непозволительную клевету" (235).

     Борьба консульства, а за ним Палестинской Комиссии с нашей Миссией велась, главным образом, около вопроса, кому же быть в Палестине представителем русского имени пред Патриархией и кому руководить паломническим делом, т. е. вести ту огромную и сложную работу по встрече, размещению, материальному обеспечению, духовному окормлению, лечению больных, сопровождению по святым местам всего того громадного количества русских богомольцев, паломников в Св. Землю. Дело это гораздо запутаннее и труднее, чем это представляется на первый взгляд и проектируется на бумаге и в теории, требует немалой организации и сноровки, а главное, отечески сердечного, пастырского, воспитательного отношения к душам, ищущим утешения от многих недугов своих на местах земной жизни Спасителя. Неприспособленнее всего тут был, без сомнения, чиновник-консул с кавасом из черногорцев или какой-нибудь сановный член бюрократической, скучающей Палестинской Комиссии, взявшийся невесть с чего за паломническое дело, как за устройство какого-нибудь великосветского благотворительного базара в пользу бедных. Но наверху думали, конечно, иначе, считая именно себя самыми нужными, неотъемлемыми факторами всего этого нового дела. Как у нас вообще нельзя даже и подумать было о свободной Церкви, как отделение ее от государства считалось чуть ли не ересью, как у нас пуще всего боялись восстановления Патриаршества, так и в деле Миссии нашей в Палестине и во всей этой борьбе ее с консульством и Комиссией действовал тот же принцип, давила та же пружина. Боялись независимости церковного учреждения от опеки государства, боялись проявления личной инициативы, боялись умного и независимого от рутины человека. Давно создавшийся протекционизм государственной власти над Церковью выкристаллизовался в особую систему взаимоотношений, пронизывающих строй церковной жизни бюрократическим стилем. Миссии, которой при ее учреждении была дана полнота представительства и от которой потом отнимали одну за другой ее функции и права, в то же время ставили в упрек ее бездеятельность там, где сами чиновники не могли ничего уже поделать. Но как только Миссия пыталась что-либо сделать в деле улучшения быта паломников, ей {153} снова бросали упрек вмешательства не в свое дело и снова писались доносы и жалобы в Петербург. "Миссии никто не поставил ни в право, ни в обязанность руководить паломников, посещающих Св. Места,— писал о. Антонин.— Заикнись теперь духовная Миссия о своей пригодности к пасению словесного стада нашего на лугах Св. Земли, ее и свои, и чужие приравняют, несомненно, к волку" (236). Миссии давали только право содействовать консулу, но не распоряжаться. По внушению из России Миссию считали лишь посольством пред Патриархией. Но о. Антонин не понимал своего там служения в таком именно узком смысле. "Начальник Миссии нашей,— пишет он,— вовсе не есть поверенный или посланник Св. Синода при иерусалимском патриаршем престоле. Он есть духовный начальник поклоннического учреждения нашего в Иерусалиме, и положение его может считаться независимым от того или другого каприза, того или другого махинатора, скрывающегося за подставной фигурой Прокопия. Уступи Святейший Синод из почтения к заветному для России имени патриарха одному махинатору, завтра на место его станут десять" (237). Начальник Миссии фактически был лишен возможности воздействовать на паломническую среду, вход его туда обставлялся всевозможными трудностями (238). Следующее письмо о. Антонина к Б. П. Мансурову (1879 г.) прекрасно раскрывает сущность всех этих взаимоотношений.

     "Как же во все эти,— писал он,— трудные и большей частью скорбные для меня годы смотрела на службу мою здесь Палестинская Комиссия. Простите за правду, — недоброжелательно. Этот взгляд ее с моей личности переносился, конечно, и на всю Миссию, а затем он передавался и в Министерство Иностранных Дел и, что всего прискорбнее для меня, в самый Святейший Синод. Во все время, как П. Н. Стремоухое заправлял делами Азиатского Департамента и Палестинской Комиссии, я с каждым днем ожидал закрытия ни в чем неповинного учреждения, над которым начальствовал. Напрасно бы я стал доискиваться, в чем моя вина, и отчего я, целые 15 лет служивший в разных посольствах и при многих посланниках с репутацией человека не неспособного к делу, в Иерусалиме оказался вдруг чуть не камнем соблазна и, во всяком случае, не драгоценным камнем, а булыжником, которым может помыкать всякий консул. Раз только один из деловых людей проговорился, сказав в поучение мне, что ни он, никто другой не виноват тут в положении дел, что тут действует не личность та или {154} другая, а "система ". Об этой фатальной "системе" я слышал, когда еще состоял при константинопольском посольстве и, сознаюсь в своей слабости, отправляясь сюда на новую должность, задавался иллюзийной мыслью разбить убивающую общее дело наше "систему", а именно своим прямым, искренним и как бы дружеским отношением к лицам и вещам добиться упразднения пагубного деления людей на своих и чужих. И в самом деле я как будто бы годился для этой задачи, столько лет, чужой по званию, бывши своим в Министерстве Иностранных Дел на службе. Что же мешало успеху? Еще раз простите, по общему говору, ничто кроме Вашей личной антипатии к Миссии... Чтобы не столкнуться ни с кем ни на политическом, ни на церковно-каноническом, ни даже на миссионерском поприще, я ограничился одним чисто поклонническим значением своей Миссии и нашел способ путем территориальных приобретений и устройством в разных местах русских приютов поставить ее и крепче, и весче и, пожалуй, даже более блестяще, чем когда бы то ни было в другое время в Палестине. Могла простить мне это "система"? Я не дитя, чтобы поверить этому..." (239).

     Как бы подтверждая те же мысли, пишет о. Леонид Кавелин, бывший начальник Миссии, Василию Николаевичу Хитрово (18 мая 1882 года) при учреждении Палестинского Общества: "Для того, чтобы направить русское дело в Иерусалиме, необходимо, во-первых, привести к одному знаменателю седмочисленное влияние на это дело хоть в Петербурге..." (240).

     Убедившись на опыте в бесполезности борьбы с "системой", чувствуя свое бессилие перед режимом "совиных крыл" в Церкви, о. Антонин не без горького разочарования решил совершенно изменить свою линию поведения. Он окончательно отказался от вмешательства в дела паломнические, отстранился и от представительства, не желая раздражать еще более и без того предубежденную против его самого и Миссии Патриархию и патриарха Никодима. Он не хотел и возвращения в Россию, о чем лишь мечтали его враги, и даже тогда, когда ему не раз предлагалась архиерейская кафедра. Да и понятно, что было делать в России ему — фантазеру, либералу, "подвижному уму"?.. Ехать на Родину, в воспоминаниях и мечтах лелеемую как милую тень прошлого, как свое далекое детство, а в реальности могущей оказаться чужой пустыней? Ехать туда только для того, чтобы всем мешать своим острым умом и критическим словом, чтобы чувствовать усмешки и косые {155} взгляды, чтобы преждевременно состариться и одряхлеть от безделия и скуки епархиального управления в какой-нибудь провинциальной, заштатной глуши, не найти ни одного близкого, понимающего его человека? Ведь все его когда-то ученики и сослуживцы, теперь уже митрофорные протоиереи и митрополиты, подчинившиеся "системе", подчиняли по закону инерции ей все, что только можно было, — они не поняли бы и не приняли бы его никогда. Вселенское сознание его, воспитанное тридцатилетней жизнью в эллинской и арабской среде, никогда бы не примирилось с нашим церковным, гордым российским провинциализмом. Батуринское гнездо опустело, да и что бы могло оно кроме горьких слез и щемящей боли сердца принести ему? Брат Платон доживал свой век в Москве, тоже подчинившись среде, привычкам и времени. Восток же давал ему и сулил еще новые и новые красоты. Наука, любовь к "детству человечества" не заглохли и манили его тут на каждом шагу.

     Посему-то хоть последние годы своей жизни решил он провести в возможной тишине, вне борьбы, но не в безделии, а в спокойной научной работе, в приобретенных им в течение долгих иерусалимских лет участках и подворьях, словом, так и там, "где больше книг и меньше интриг". Так он отошел от всего, уступив неумолимой и давящей "системе". Его келия в Миссии, Елеон, Горняя, Силоам, Хеврон, Иерихон и Яффа, книги и рукописи, древние монеты и телескоп, — вот фон его жизни. Верный Яков Егорович Халеби, его драгоман, редкие друзья и почитатели среди приезжих русских и иностранных ученых и паломников, вот круг его знакомых и собеседников и единомышленников. Вот несколько имен: академик Кондаков, профессора Дмитриевский, Олесницкий, Василевский, Помяловский, С. Пономарев, отчасти В. Н. Хитрово, графиня О. Е. Путятина, пострадавший от своей сербской "системы" изгнанник, сербский митрополит Михаил, немногие друзья среди греков и арабов: о. Фотий Пероглу, о. Георгий Хури, А. Г. Кезма, ректор назаретской учительской семинарии и др.

     Отойдя от всей суеты администрации, о. Антонин как будто нашел свой путь: "Я,— писал он Хитрово в 1879 г.,— не в пример, может быть, множеству из своих собратий по духовному ремеслу, оставил всякую высоту и широту жизненной карьеры и прилепился всем существом своим к одной цели — утвердить и закрепить имя русское в Св. Земле Обетованной так, чтобы мы не были в ней только гостями, {156} а в известной доле хозяевами на утешение своим и на страх чужим по вере и духу" (241).

     Нельзя хотя бы мимоходом не упомянуть тут о возникновении "Палестинского Общества", одним из участников создания которого был о. Антонин и имевшего немалое значение в истории наших дел в Палестине и в судьбе самой Миссии.

     Самый факт существования в Палестине нашего духовного представительства в течение нескольких десятилетий, рост паломнического движения, в связи с этим более частые посещения Св. Земли не только рядовыми богомольцами, но и представителями науки и печати, интересные корреспонденции самого Начальника Миссии в различных органах повременной печати, — все это содействовало увеличению интереса к Палестине в нашем обществе.

     На опыте своей личной борьбы с Палестинской Комиссией и консульством о. Антонин пришел к прискорбному убеждению, что Церкви не дают и она не может самостоятельно управлять и работать в своей сфере. Подозрительность государственного чиновнического аппарата под тем или иным видом будет непрестанно контролировать, опекать, а следовательно, мешать и убивать всякое живое начинание в церковной жизни. Но вместе с тем являлось и другое, еще более прискорбное убеждение, а именно, что и сама Церковь настолько привыкла постоянно опираться на государство, искать в нем не только защиту и поддержку, но подчас, и очень нередко, и инициативу, и двигательный импульс, что невольно рождалось тревожное опасение того, что церковный аппарат страдает атрофией жизненных функций. Становилось, увы, ясным, что если бы даже режим "совиных крыл" каким-то чудом прекратился, и Церковь вдруг по мановению какого-то волшебного жезла получила бы возможность самоопределения и жить независимо от воли и указки государства, все равно, в той своей форме и составе, иерархия едва ли смогла бы что-либо существенно изменить, воссоздать. Синодальный строй, увы, обессилил ее для жизненной борьбы. Слишком дорого стоил Церкви ее мезальянс с государством. Тогда, может быть, и не понимали, и даже не могли предчувствовать того, чему нас научила историческая правда, что только потрясения страшных лет России смогут вернуть Церкви и жизнь, и дух Ее Основателя.

     И вот тогда-то и явилась у некоторых русских общественных и церковных деятелей, любящих Палестину и болеющих ею, мысль {157} призвать на помощь нашему там церковному делу не бюрократические комиссии и великосветских снобов, а ту силу, которая не раз спасала Россию и являла свою жизнеспособность — общество. Увы, историческая обстановка оказалась неподходящей. После долгих перипетий этот опыт был осуществлен лишь в начале царствования Александра III, в начинающиеся свинцовые годы реакционного обскурантизма, когда все направление государственной политики никак не благоприятствовало таким предприятиям.

     Движение это по замыслу должно было быть чисто общественным, им заинтересовались люди идеи, а не ремесла, впереди была одна цель — помощь нашему делу в Палестине. В принципе, хотели освободить его от "седмочисленного на него влияния", от чиновнической опеки и вдохнуть в него жизнь. Но с первых же шагов инициаторы дела столкнулись с непредвиденными затруднениями на каждом шагу. Насторожились петербургские департаменты, пресловутая Палестинская Комиссия при Министерстве Иностранных Дел, достаточное противодействие обнаружилось даже и от самого Синода, как писал 22 апреля 1882 г. Хитрово о. Леониду Кавелину (242). В результате организовалось "Православное Палестинское Общество" с титулом "Императорского" под председательством государева брата вел. князя Сергия Александровича и с виднейшими представителями бюрократии и великосветского общества в составе своего исполнительного органа, обратившееся в своеобразное полугосударственное, полуобщественное учреждение, с чиновническим духом и во многом унаследовавшее стиль покойных Палестинских Комитета и Комиссии. Правда, дело не ограничилось только в перемене названия Комиссии в Общество. Это последнее было гораздо деятельнее и работоспособнее, но для нашей Миссии безусловно и более гибельным. У Миссии теперь появился очень сильный и жизненный противник. Если когда-то Комиссия была только каким-то придатком при нашем дипломатическом ведомстве, против которого можно было найти управу то тут, то там, то теперь Палестинское Общество само стало ведомством, своим титулом и высокими представителями защищенное от возможных нападений.

     Увлечение Палестиной стало модным в петербургском свете, и ею стали вдруг интересоваться почетные опекуны и члены Государственного Совета. В члены Общества вступить были вынуждены наши архиереи и наиболее видные пастыри. Таким образом, Миссия лишилась совершенно возможности бороться ради своих, церковных интересов {158} с новым положением и обороняться от покушений нового противника на ее права.

     Общество, несомненно, имеет очень немало заслуг и достоинств за истекшие свыше тридцать лет своего довоенного существования, но оно также унаследовало и немало недостатков от своих предшественников: Комитета и Комиссии. Главный из них — это столь присущий нашему государственному дореволюционному аппарату взгляд на Церковь как на подчиненное ему ведомство. Благородный порыв о. Антонина, о. Леонида Кавелина, В. Н. Хитрово, гр. Путятина и др. в конце 70-х годов очень быстро задохнулся и закоченел в крепких объятиях бюрократизма. Новое движение возглавили и повели люди той же "системы". Как ни печально это признать, но история взаимоотношения этих двух учреждений в Палестине есть история временами глухой, а подчас и открытой борьбы их. Когда-то долголетний секретарь общества В. Н. Хитрово писал (уже после смерти о. Антонина) тогдашнему начальнику Миссии о. архимандриту Рафаилу: "Палестинское Общество смотрит на духовную Миссию как на своего старшего брата и было несказанно радо, если бы оба эти учреждения, цель которых одна и та же, шли бы вместе по нередко тернистому пути рука об руку" (243). К сожалению, нередко Миссии приходилось переносить от Общества "беды как от лжебратии". (II Коринф. XI, 26) и в "братской" руке видеть зажатый против Миссии камень.

     Но этим дело не ограничилось. Реальные недостатки нового порядка вещей сказались очень быстро и в другом. Возникавшее Общество не имело, конечно, самого нужного для успешной деятельности — материальных средств. Правда, Хитрово писал как-то: "Относительно денег, пожертвований я не боюсь; они будут и будут в значительном числе; чего нету, что трудно найти — это людей, людей и еще людей..." (244). Но когда нужно было осуществить эту столь легкую на первый взгляд находку денег, то оказалось, что само Общество не может и не умеет это проделать. Было ясно, что в Петербурге не так-то уж легко найти эти деньги в значительном числе. Поняли, что без помощи Церкви не обойтись, и что только на ее зов откликнется народ и только ей понесет свою трудовую копейку. Так пришли к тому источнику денежных средств, который обеспечил существование Общества и его учреждений на многие годы, который дал возможность значительно улучшить паломническое дело, воздвигнуть дивные постройки и подворья в Иерусалиме, {159} организовать врачебную помощь паломникам и покрыть сетью богоугодных учреждений всю Палестину, Сирию и Бари в Италии. То богатство, которым владеет еще и теперь в Палестине так называемая "контора" Общества в виде недвижимостей и немалой от них арендной платы, Общество получило от Церкви; факт, который никак не следовало бы забывать тем ответственным деятелям, которые и ныне распоряжаются ими.

     Так создался в России тот знаменитый "вербный сбор", т. е. тарелочный сбор по всем русским церквам ежегодно на Вербное Воскресение, который Церковь радостно и щедро предоставила Обществу, призывая к нему верных воззваниями и проповедями. Народ нес свою копейку "на Палестину", не представляя себе, конечно, хорошо, на что именно он ее дает. В первый же год после Синодального разрешения вербный сбор достиг немалой суммы в 129 551 руб. (245). Вот эти-то народом Церкви данные и через Церковь Обществом полученные миллионы и дали ему возможность плодотворно работать. Если к этому присовокупить еще и те пожертвования о. Антонином земельных участков (Бет-Джала и Вифлеем), и ту нравственную поддержку, которую Общество всегда имело от Церкви и ее служителей, то станет ясным, чем оно обязано той силе, которую оно сумело всегда благодаря своему положению игнорировать и постоянно, и упорно стараться ее совсем отстранить от ее прямого назначения в Палестине.

     Здесь не место критически оценивать многополезную деятельность Палестинского Общества, не время теперь подводить итоги его небесславному прошлому. О том свидетельствуют самые его учреждения в Палестине и др. местах. Красноречивее же всего о том скажут поколения учителей арабов, воспитанных в русских школах в Назарете и Бет-Джале, та арабская интеллигенция, которая Обществу всецело обязана и его всегда с благодарностью вспоминает, те нерукотворные памятники, которые воздвигли приснопамятные основатели и вдохновители Общества. Все это бесспорно! Но здесь нужно лишь вспомнить, чего это все стоило тому, кто первый был призван и сеять, и жать на давно уже пожелтевших полях Палестины, и кому в сущности обязано Общество и своим возникновением, и столь плодотворной деятельностью. А это — Церковь и ее неутомимые работники, среди которых первое и наиболее почетное место, безусловно, принадлежит о. архимандриту Антонину {160}. Все это весьма поучительно для истории нашей Миссии и ее долголетнего начальника. Когда-то он писал графу А. П. Толстому после своего первого посещения Палестины: "Что же делаем мы? Посылаем в Палестину несколько духовных лиц, к слабому прибавляем слабое... Чем и в чем же может помочь этим лицам наша Духовная Миссия при самом внутреннем устройстве и самой блестящей внешней обстановке ее?.. Если Миссия наша — монастырь, то она слишком мала и не важна для того, если гостиница для русских поклонников, то слишком велика и важна, чтобы быть тем; если она просто только противовес патриархов армянского и латинского и епископа протестантского, то она необходимо должна иметь у себя огромные средства и, кроме того, одно лицо с сильным политическим весом (246), иначе она будет не только бесполезна, но и прямо вредна для нас, окончательно уронив вес наш на Востоке... Если она, наконец, есть тайный контроль над Патриархией, то она мало того, что вредна общему делу Православия, но и весьма полезна врагам его..." (247).

     Ответить на этот вопрос, что представляет собой наша Миссия или что хотела в ней видеть предержащая власть церковная действительно не так-то легко. Решить эту загадку не давали Миссии ни Консульство, ни О-во Пароходства и Торговли, ни Синод, ни Министерство, ни Посольство в Константинополе, ни Палестинский Комитет, ни Комиссия. Не смогло разрешить ее ни нововозникшее Палестинское О-во. Оно ее могло еще только больше запутать. Причина была все в том же. Одни и те же функции были поручены попечению нескольких факторов, сферы влияний не были точно размежеваны. Миссия как учреждение церковное охраняло свои права, все же остальные действующие силы никак не хотели мириться с независимостью церковного учреждения.

     Так это и осталось загадкой до самой войны 1914 г. Нелишне привести тут слова еще одного нашего деятеля в Палестине все о том же. Как-то перед войной, как сообщает в своем докладе на Миссионерском съезде о. иеромонах Виктор (старший член Миссии) 18 июля 1908 года, в Палестине был в качестве паломника один из наших русских архиереев. И вот на обеде в здании Миссии в честь этого редкого в Палестине гостя после обычных тостов за Государя и местных деятелей владыка пожелал сказать слово и за нашу Миссию. "Теперь прилично,— начал святитель,— предложить слово за... но впрочем, что здесь такое? Монастырь — не {161} монастырь! Приют? Богадельня? — Не похоже! Постоялый двор? Тоже не то! Миссия? Но в чем ее Миссия!.. — Ну да,— говорит,— просто пожелаем здоровья здесь живущим" (248).

     Поняв неразрешимость этой загадки, о. Антонин отстранился совершенно от административной деятельности, от борьбы с консульством и Обществом и ушел в свой мир, в научную работу, которой и отдал последние годы свои. {162}

 

198. "Собрание мнений и отзывов м.Филарета", т.5; Дмитриевский, "Начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме о.арх.Антонин", СПБ.1904г.; и его же "Императорское Православное Палестинское Общество и его деятельность за истекшую четверть века", СПБ., 1907., стр. VII+332
199. А. Дмитриевский, "Начальник Рус. Дух. Миссии"... стр. 25.
200. "Собрание мнений и отзывов"... стр. 445—446
201. Там же, стр. 450.
202. Там же, стр. 447.
203. Там же, стр. 440.
204. Там же, стр. 432—433.
205. Там же, стр. 433; также сравн. и стр. 462—463 и 466—467.
206. Там же, стр. 449.
207. А. Дмитриевский, "Начальник Рус. Дух. Миссии"... стр. 26.
208. Этот рукописный кодекс Библии включает в себя и книги Ветхого  Завета, послание ап. Варнавы и часть «Псалтыря» Ермы. Рукопись принадлежит 5-му веку и обычно в научных изданиях именуется "Codex Sinalticus", "Codex Tischendorhensts или же "Codex alef ", по первой букве еврейской азбуки, которой он обозначается в научной номенклатуре. Следует, впрочем, заметить, что Тишендорфу, если и принадлежит честь в этом деле, то разве только честь научного исследования и первого издания. Но открытием этого рукописного кодекса наука обязана, в сущности, опять-таки нашему ученому епископу Порфирию, который до Тишендорфа обратил внимание синаитов на эту рукопись (см. А. Дмитриевский, "Путешествие по Востоку и его научные результаты", Киев, 1890, стр. 6, примеч.).
209. См. послужной список о. Антонина. Архив Миссии, дело № 308
210. "Das heilige Land", 1871, S. 130—131; "Revue biblique", 1892, p. 384
211. Мансуров. Борис Павлович, родился в 1828 г., правовед по образованию; с 1865 г. — сенатор; с 1872 г. — член Государственного Совета;
управляющий делами Палестинского Комитета. С 1864 г, по закрытии Комитета играл главную роль в Палестинской Комиссии. Известен также и своими
трудами в области археологии: "Базилика импер. Константина в св. гр. Иерусалиме". М. 1885. "Русские раскопки в св. гр. Иерусалиме перед судом Рус.
Археолог. Общ." Рига, 1887 г.
212. "Заметки поклонника Св. Горы", стр. 377.
213. Архидиакон Фотий, впоследствии более известный по своему прозвищу "Великий" в отличие от Фотия "Малого" (Пероглу), с 1900 по 1925 г.
бывшего патриархом александрийским.
214. Письмо от 18 марта 1874 г. № 24. Архив Миссии, дело № 1427.
215. Там же, дело за тем же номером.
216. Письмо от 11 мая 1873 г. № 77. Архив Миссии, дело № 1427.
217. Письмо от 31 марта 1873 г. № 289; дело за тем же номером в
архиве Миссии.
218. Письмо из Патриархии в архиве Миссии, дело № 963.
219. Письма Патриархии за №№ 117 и 118. Архив Миссии, дело № 964.
220. Например, архим. Никодиму, драгоману Патриархии от 10 марта
1874 г. за № 20.
221. См указ Синоду № 2242 от 5 августа 1874 г. При этом не лишним является вспомнить, что еще во времена епископа Кирилла Мелитопольского в 1863 г. Палестинский Комитет представил Синоду проект
переустройства нашей Миссии в Иерусалимскую Свято-Троицкую лавру.
Это предполагало управление таковой непосредственно из Петербурга,
т. е. своего рода ставропигию в пределах чужого патриархата. На это в свое время был дан отрицательный отзыв митр. Филарета, и подобное переустройство не состоялось (см. "Собрание мнений и отзывов"... стр. 397—406.).
222. Патриарх Прокопий скончался 21 августа 1880 г.
223. Архив Миссии, дело № 965.
224. А. Дмитриевский, "Новоизбранный патриарх александрийский Фотий в "Трудах Киевской Дух. Академии", 1900, май.
225. Его же, "Начальник Рус. Дух. Миссии о. Антонин", в "Сообщениях Император. Прав. Палест. О-ва" 1894 г. июнь, стр. 307.
226. Его же, "Императорское Прав. Палестин. О-во и его деятельность
за истекшую четверть века"... стр. 106.
227. "В Румелию , стр. 161.
228. Граф Евфимий Васильевич Путятин род. в 1803 г.; адмирал, гене
рал-адъютант, участник важных экспедиций в Персию, Японию и Китай.
В течение пяти месяцев 1861 года был министром народного просвещения.
Скончался в 1883 г.
229. А. Дмитриевский, "Импер. Прав. Палест. О-во и его деятельность
за истекшую четверть века", стр. 137.
230. "Церковный Вестник", 1875 г. № 50.
231. "Гражданин", 1878 г. №№ 22—25. стр. 455.

232. В московской газетке "Восток", напр. № от 31 октября 1879 г.;
приводим по упомянутой биографии проф. Дмитриевского.
233. А. Дмитриевский, "Императ. Прав. Палестин. О-во"... стр. 170
примеч.
234. "Вестник Европы", 1881, ноябрь, стр. 891.
235. А. Дмитриевский, "Императ. Прав. Палест. О-во"... стр. 167.
236. "Церковный Вестник" 1885, № 4, стр, 239.
237. "Гражданин", 1874, № 31, стр. 799.
238. Там же, № 51, стр. 1291.
239. Приводим по А. Дмитриевскому, "Императ. Правосл. Палест. О-во
и его деятельность за истекшую четверть века", стр. 103—105.
240. Там же, стр. 220.
241. Там же, стр. 75.
242. Там же, стр. 185.
243. Письмо от 30 сентября 1894 г. № 944, в архиве Миссии.
244. А. Дмитриевский, "Императ. Прав. Палест. О-во"... стр. 125.
245. Там же, стр. 207.
246. Письмо писалось еще до учреждения в Иерусалиме русского консульства, от которого столько ожидалось для Миссии пользы.
247. Письмо от 28 декабря 1857 г. Но и после учреждения Палест. О-ва дело не смогло сразу же существенно улучшиться. Комиссия и далее продолжала существовать наряду с Обществом, и функции их часто переплетались (см. о том: "Дневник В. Н. Ламздорфа", Центрархив, Госиздат. Москва— Ленинград 1926. стр. 123; 197; 203).
248. Иеромонах Виктор, "Иерусалимская Миссия" в журнале "Мирный Труд", Харьков, 1909 год.