О.АНТОНИН КАПУСТИН

Архимандрит и начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме

 (1817-1894гг.)

(1) - так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце главы.

{1} - так отмечены номера страниц в книге.

(1850—1865 гг.)

"Когда проходишь мимо кладбища, пожалей себя и скажи: "Это перепутье, через которое прошел караван жизни прежде чем достиг до меня". Мы родственники по крови — я и это кладбище..."
Еп. Николай (Вслимирович) Охридский. "Речи о Всечеловеке"

     С переездом о. Антонина на Балканы начинается, можно смело считать, самый интересный период его жизни. Он полней и зрелей предыдущих лет в Киеве и, думается, значительнее для него лично, чем последующие 29 лет в Иерусалиме. Значительней потому, что именно в эти, нарочито афинские, пятидесятые годы, да даже и в константинопольское пятилетие, он нашел свою стихию, свой личный путь на научном поприще и решительно по нему пошел. Это уже не случайное и временное преподавание то немецкого языка, то обличительного или нравственного богословия в Академии, это серьезный и решительный поворот на историко-археологическую работу. В Афинах он созревает в настоящего ученого, не кабинетного только теоретика, но в живую научную силу, чье имя сразу же становится известным и к {53} авторитетному голосу которого прислушиваются в ученых кругах России и Греции. В Константинополе он является уже известным византологом, вставшим во весь свой могучий рост, с поражающей эрудицией, с самостоятельным взглядом в тех вопросах науки и церковной жизни, в которых ему пришлось выступать. В Иерусалиме же он живет и работает, так сказать, за счет прежних научных приобретений, хотя, конечно, еще дальше и глубже развивает свои дарования. Но тут и паломническое дело, и административные, и хозяйственные хлопоты требуют от него много сил и внимания. Книга, рукописи, раскопки и телескоп, правда, остаются его любимой сферой до конца :ней, но тут уже чувствуется, что прошел тот вдохновенный и столь плодотворный для всего его будущего пафос афинского десятилетия. Много скорбей, знания и опыта отдал он Иерусалиму —о том говорят самые камни Елеона и Силоама, и таинственным шелестом своим шепчут горненские кипарисы его незабвенное имя мамврийской дубраве Авраамовой. Но что-то молодое, трепетно-прекрасное вещают о нем Афины, христианский Парфенон и Эрихфеон хранят в своих развалинах его немеркнущую в русской науке археологическую славу, а доколе будет стоять дивная церковь св. Троицы — «Ликодим», мощный гул с ее стройной колокольни будет нести свою медную песнь в честь ее воссоздателя.
     В исключительно интересное время попадает о. Антонин в Афины. Так уже было, по-видимому, суждено Провидением развиваться его таланту и научному опыту в такой благоприятной обстановка. Ее стоит попытаться осветить возможно всесторонне.
     Прежде всего, сама жизнь, настроения, течения мысли, господствовавшие в столице молодого эллинского государства, требуют к себе внимательного отношения. Не нужно забывать, чем были 50-ые годы для Европы вообще, а особливо для Греции. Только что отшумела революция во Франции, отбунтовали венгры, усмиренные железной рукой русского царя, пробуждалось и крепло национальное самосознание Сербии, Польши, Италии, Бельгии и даже Германии. И в классических Афинах разгорался пламень национального возрождения. Еще звучали в ушах и сердцах многих патриотов отзвуки восстания 1821 г. Живые рассказы о "хетерии", подвигах «клефтов» в Эпире и Загорьи, песни о «стройных, смуглых красавцах-палликарах, умирающих в горах и ущельях, некогда овеянных мифами и классическими воспоминаниями. Белая "фустанелла" еще вдохновляет на подвиг дальнейшей борьбы и служит увлекательным символом торжествующего {54} эллинизма. Европа и Россия полны "прекраснодушного" настроения минувшего александровского царствования. Подвиг агонистов подогревает сердца всех филеллинов. Пушкин восторженно воспевал "святые мраморы Афин, гроба Тезея и Перикла", сами эллины с трепетом и восхищением повторяют имена Ипсиланти, Гривы, Мавромихали и эпирского палликара Марка Боцари. Собравшись по вечерам у затухающего очага, старики с умилением напевают о былой славе и возбуждают воображение молодежи:

                                          "Ελληνες κλαύσομεν 
                                          Άνδρα γενναϊον
                                          Τον Μάρκο Μπότσαρι
                                          Ήρωα νέον.
                                          "Ούτως α"πέθανε
                                          Λαμπρώς νικών.

                                          Τούτον τόν "ήρωα 
                                          "Άς μιμιθώμεν,
                                          Τήν ελευθερία μας
                                          Έάν ποθώμεν
                                          Και θέλη θραύσομεν
                                          Εχθρούς ημών.

     Будто бы еще слышится отзвук пламенных стихов Рига Фереоса, погибающего в Белграде, и нежная тень утомленного классического профиля лорда Байрона тает в Миссолонгах. Еще передаются жуткие подробности про янинского тирана Али-пашу, именем Мехмет-али, усмирителя восстания, матери пугают непослушных детей и призывают молитвенное заступничество св. новомученика Янинского Георгия (память 17 января 1837 г.). Эвзоны в алых фесках и белых фустанеллах пестро и гордо разгуливают по экзотическим афинским бульварам. Всюду еще с благоговением произносят имя освободительницы, великой России. Впереди сияет на безоблачном горизонте яркое солнце свободной Эллады.
     Вместе с возрождением и расцветом молодого государства начинает расти и развиваться и духовно-культурная жизнь греческого народа. Славным в XVIII в. именам Евгения Булгариса (69), "восстановителя греческого образовавания", и Никифора Феотоки (70) приходит в XIX веке на смену плеяда новых знаменитостей. В Афинах {55} основывается Офонов (71) Панэпистимион (Университет) с четырьмя факультетами: богословским, естественным, медицинским и юридическим, быстро приобретший достойную славу и заменивший весьма для эллинства неудачную Корфскую Академию лорда Гильфорда" (основана в 1824 г.) : печальной памяти репутацией и ей подобные школы. Начал нарож-латься класс интеллигенции, и во времена о. Антонина были уже из-зестны имена афинских ученых: филолога Асопия (72), археолога и богослова Ромботи (73), Фармакида (74), Иконома (75) и др. Тяжелое турецкое иго, борьба за национальную самостоятельность и свободу своего духа :оздали целые поколения меценатов, уходивших нарочито из Загорья ч Россию, откуда после трудовой жизни они возвращались и жертвовали весь свой капитал (иногда весьма немалый) на дело народного
-оразования и пробуждения эллинского самосознания. Таковы известные: Панаиот Зосима, Зой Каплани, братья Манф и Георгий Ризари (основатели известной афинской духовной семинарии). Афины быстро стали умственным центром. Кто бывал в Греции, живал в Афинах и знает греческое общество, тот не может не признать за ним особой и редкой культурности, большого духовного наследия и истинного просвещения.
     О. Антонин со свойственной ему чуткостью сразу осознал, в какую интеллектуальную среду он попал, отчетливо почувствовал теперь .же воочию, и не только теоретически, что русские и эллины — самые близкие по истории, вере и духу народности (76), что эллинство — ближайшая к нам вершина древнего мира, и очень быстро ориентировался в сложной культурной обстановке. А разобраться было в чем, и не мало на то нужно было и умения, и чутья. Нужно учесть следующее. О.Антонин попадает из стихии славянской в греческую, из сильной и национально (если не политически) свободной и богатой России в маленькую, игрушечную Элладу. Не забудем и его с детства раннего увлечения всем греческим, богатого знанием и любовью к эллинскому народу и его истории. Он приезжает туда не скучающим туристом, любопытствующим посмотреть на эту среду как на какую-то экзотику, а как готовый почерпнуть из нее все ее духовные богатства и отдать ей взамен всю свою безграничную любовь ко всему, что запечатлено именем эллинизма. Он научился и сумел "ставить себя в положение грека, чтобы живей и, так сказать, первобытнее были те впечатления, кои неслись на сердце от той или другой исторической местности, совсем иначе, конечно, говорящей в родной слух греческий, чем в слух туриста, даже исследователя-историка, даже отъявленного византиста, {56} но чужеплеменника (77)". Но та же любовь ко всему греческому давала ему право и строго и беспристрастно оценивать этот вновь ему открывшийся мир. «Греки — наши давние учители, родоначальники всей нашей нынешней науки. И свойственно потому разбирать нам их, как говорится, по ниточке (78)» .
     При всей ясно сознаваемой всеми греками опасности, извне грозящей им — маленькому народу, никому, строго говоря, из игравших в его освобождение европейских держав и не нужному, существовала другая и гораздо более серьезная опасность изнутри. Не имея достаточно сил, чтобы вести «свою линию в политике и подчинять все своему культурному влиянию, греки невольно смотрели по сторонам, ища поддержки извне и, естественно, не смогли сохранить свое внутренне культурное единство. Образовались две партии: одна — русская, помнившая хорошо хэтерию и Каподистирию, другая — немецкая, всецело с наклоном на Европу, в частности на Англию или Францию. И интеллектуальная жизнь страны начала двоиться: одно течение влекло к коренным истокам, к подлинному духовному сродству, основанному на единстве веры и культуры, к православной России и славянству; другое прельщалось миражом европеизма, германо-романской наукой и духом. Упомянутая злоименная корфская Гильфордова Академия впервые выбросила в греческое общество как лозунг антиславянские идеи, профессора Панэпистимиона Мануси и Фармакидис возглавили немецкую партию и объявили войну всему славянскому, нарочито русскому, как не эллинскому, варварскому на Востоке. Кто-то из "немцев" удачно обронил хлесткое словечко — "панславизм",— им стали символизировать все якобы антигреческое, антинациональное, и ему выдвинуты были напротив не менее хлесткие, квазипатриотические лозунги. Свойственный маленьким народам узкий шовинизм опьянил греческие умы и бросил их в омут сумбурных идей, трескучей фразеологии и фельетонной шумихи.
     Нарождавшееся в России славянофильство греческим патриотам почудилось чем-то апокалипсическим, страшным, и уже ко времени появления в Афинах о. Антонина он стал всюду мерещиться каким-то жупелом, чтобы во второй половине века разрешиться искусно подстроенной и ловко раздутой болгарской схизмой в Царьграде. В течение каких-нибудь 50-60 лет обнаружились такие исторические контрасты: то — Ипсиланти в России и греческая хэтерия в союзе с шумадийским Вождем Карагеоргием, а то {57} вдруг — панэллинизм и экзархистское движение в Болгарии, Македонии и Фракии. Эти фальшивые нотки не мог не уловить о. Антонин. Словно пророчески вещает он: "Мне уже видится предстоящая борьба новых богов и гигантов, чудовищных вымыслов новой мифологии, не существующих, но действующих, отрицаемых, но веруемых — панэллинизма и панславизма (79)".
     Вся неумная надутость "патриотов" выступала наружу и не имела, и не могла иметь популярности в толще народа, своим чутьем, понимавшем единственно спасительное для православной Греции единение со славянской стихией. Вне ее Греция не сможет сохранить свое Православие, а вне Православия не было и не бывать Греции... Все 10 лет жизни о. Антонина в Афинах прошли в постоянном соприкосновении с этими двумя течениями, в созерцании неразумного разделения культурных сил эллинизма.
     Европа всегда относилась подозрительно к росту русского влияния на Балканах, в среде единоверных и единокровных братьев. Когда еще при Екатерине II выдвигалась так называемая "великая идея" или "греческий проект", западные дипломаты увидели в нем серьезную опасность. С испугом говорили и думали о возможности создания одного великого национального целого с тремя столицами в нем: Царьградом как политическим центром, Афинами — культурным и Иерусалимом — религиозным (80). За этой предполагаемой великой греческой державой неизменно чудилась необъятная Россия. Вольтер по тому же поводу с ехидной улыбочкой писал когда-то Екатерине II: "Si Vous etiez souveraine de Constantinople, Votre Majeste etablirez bien vite une belle academie grecque; on Vous ferait une Catheriniade; les Zeuxis et les Fidias couvriraient la terre de Vos images; la chute de l"e mpire ottoman serait celebree en grec; Athenes serait une de Vos capitate; la langue grecque deviendrait la langue universelle; tous les negociants de la mer Egee demanderaient des passeports grecs к Votre Majeste" (81).
     Несомненно, что ко времени о. Антонина наши дипломаты постарались усилить подобные опасения в общественном мнении балканских народов. А, ну как атому северному медведю вдруг придет в голову создать еще одну губернию — Афинскую, а там и Белградскую, и Софийскую? Мечтал же Тютчев о всеславянском царе... И боясь, естественно, поставить свою культуру в зависимость от православных славянских "варваров", греки бессознательно и неразумно кидались в объятия протестантской Европы, с радостью готовой задушить величайшую святыню греческого народа — Православие. {58}
     Таков создался общий культурный фон для работы о. Антонина в Греции. Он его не разочаровал, не убил в нем давнего стремления к греческому миру, не отвлек его на какие-нибудь чуждые пути и тропинки. Наоборот, юное увлечение Элладой выросло в зрелую, дружескую любовь к этому поистине нам наиболее родному народу. Острый ум его помог ему оценить по существу положение. "Узкий взгляд на историю Греции,— пишет он,— также легко объясняется еще малым развитием учености между народом, столько веков вынесшим порабощение и доселе еще живущим под минувшим впечатлением страха перед предполагаемым отовсюдным покушением на его независимость" (82).
     Любя беззаветно родную нам Грецию, он видел в ней исконное наше тысячилетнее родство духовное, чувствовал и понимал великое миссионерское значение греков в истории и обоюдную необходимость и для них, и для нас тесного объединения. Жалкими и смешными казались все потуги покорить себе весь мир или страхи греческих "патриотов". "Славная нация,— восклицает он,— сиди ты на своем месте, будь ты справедлива и к другим так же, как и к себе, и сознай ты свое прямое назначение в истории, тебе все помогут, и скорей всех мы, обзываемые тобой эллиноненавистниками" (83). Диссонанс, происходящий от сочетания культурного понятия Афин и великого исторического прошлого с шовинистической трескотней "панэллинистов", готовых покорить себе не только все Балканы и весь Восток, но и не признающих никаких других культурных факторов в прошлом, кроме самих себя, прекрасно очерчен о. Антониной уничтожающим афоризмом:
"Дорогие Афины и дешевый афинаизм..." (84).

* * *

     Итак, настоятель русской посольской церкви в Афинах, магистр богословия и бакалавр Киевской Духовной Академии иеромонах Антонин прибыл 30 сентября 1850 г. к месту своего служения. Условия службы были для него вполне блогоприятны. Нечастые богослужения, свободное благодаря этому время, сравнительная обеспеченность дали ему возможность всецело отдаться изучению окружающей обстановки, быта и духа народа, церковного уклада жизни, богатой истории и столь обильных в Афинах древностей. После первых восторженных впечатлений, увлечения новизной {59} обстановки он с головой ушел в серьезную научную работу, в манящий мир прошлого. В нем было очень остро развито чувство истории. "Не могу устоять,— пишет он с Афона,— против влекущей силы древности. Встречаясь с нею где бы то ни было, я точно вижу колыбель свою" (85). "Детство человечества" на каждом шагу заманчиво и приветливо кивает ему головой в столице Эллады. Кто видел эти маленькие, вросшие в землю церкви афинские, так напоминающие нам наши московские Спасы да Николы, тот знает, какое несказанное чувство умиления подступает к сердцу, глядя на них. О прекрасной византийской старине говорят эти Капникарея и Хрисоспилиотисса. "Башня ветров" и "ворота Адриана" влекут в еще более забытую старину. А там стройные колонны развалин храма Дия Олимпийского, храм Фисея и, застывший во всем величии седой древности, виднеется в перспективе длинной улицы никогда незабываемый, парящий над Афинами Акрополь. Вдали блещет море и навевает волнующие воспоминания о Саламинской битве, Фемистокле и всей неповторимой истории античного мира. Пожелтевший мрамор колонн Парфенона, мозаики церкви в Дафни, холмы, закрывающие путь в Элевсин и к Марафону, отзвуки имен Сократа и Перикла, ап. Павла и Василия Великого, царицы Ирины и деспотов угасающей Византии, все это сладкое и волнующее сердце далекое "детство человечества", свое многотысячелетнее прошлое. Нельзя при мыслях об этом не думать и не чувствовать и себя какой-то частичкой этой всемирной культуры, участником этого громадного исторического процесса.
     За изучение всего этого принимается о. Антонин. Христианские древности преимущественно привлекают его внимание.
     Его типичная фигура с великорусским, чуть скуластым лицом, красноватыми, непослушными волосами, падающими из-под камилавки, появляется всюду, где только есть воспоминание о древности, ищет ее всюду, где только можно ее предполагать. То щурит он свои больные глаза над полуистертой временем надписью на мраморе, то с аршином в руках измеряет развалины древнего храма, то тщится прочесть под лупой надпись на позеленевшей монете Бог знает каких времен, то после трудового дня отдыхает на обломке колонны, вперив утомленный взор в глубокую даль окаймляющих горизонт гор и мысленно блуждает по неведомым областям канувшего в Лету детства. Или, бродя по окрестностям, он вдруг встречает слепого бандуриста, и тот "хриплым, надтреснутым {60} голосом поет" про Караискоса (по-народному Карайскаки), героя, павшего за свободу Греции тут где-то вблизи Афин, и эта песня "вызывает вместе с живым сочувствием и слезы умиления и восхищения" (86). Что делать?! Таковы были эти увлекательные сумерки русского романтизма.
Первым серьезным шагом на научном поприще в Греции был доставивший ему немеркнущую славу храм "Ликодима". Где-то, по-видимому, недалеко от теперешнего королевского дворца находился Аристотелев Аикей (87), память о котором сохранилась в предании и названии городских местностей и улиц. В христианские времена поблизости оттуда создается церковь, откуда и название ее "Аикодим", впоследствии по созвучию обратившееся в Никодима. Ко времени византийских императриц "афинянок" Евдокии и Ирины строятся новые и восстанавливаются старые церкви, в том числе и Аикодим. В начале XI в. (1019 г.) приезжает в Афины царь Василий Болгаробоец и к этому времени относит о. Антонин воссоздание церкви Аикодима в теперешних ее размерах (88). Кроме нее к тому же времени относятся постройки и других афинских церквей: Дафни, Капникареи, святых Феодоров, Хрисоспилиотиссы, Апостолов, загородного монастыря Кесарьяни (89) и устройство монашеской общины при древнем храме Фисея (90). Аикодим назван однажды "царской" церковью (91), а впоследствии монастырем Спаса-Никодимова, по имени какого-нибудь Никодима, устроившего тут обитель в XV или XVI веке (92).
     Взору о. Антонина на месте некогда царского монастыря предстали жалкие развалины: обломки колонн, выкрошившиеся мозаики на сводах, обрушившийся купол, облупившиеся фрески и какие-то никому неведомые, таинственные надписи. Все это свидетельствовало о минувшей славе и вопияло к небу своим жалким видом. Забытая и "посрамляемая особенно в ночное время" (93) святыня не могла не привлечь к себе жалостливого внимания о. Антонина. Он часто останавливается около нее во время своих ученых прогулок, думает о ее славном прошлом и решается наконец предпринять меры к ее спасению. При содействии нашей Миссии перед Королем Отгоном и русским правительством это последнее берет на себя восстановление из развалин древнего храма. Работа началась 6 декабря 1851 г. расчисткой места, раскопками древних погребальных пещер под храмом, исследованием очень ценных памятных надписей на них и затем самим восстановлением храма в духе и {61} стиле той эпохи, по указаниям сведущих археологов и авторитетных ученых. Отца Антонина назначают 1 октября 1853 года членом строительного комитета, но, в сущности, с первых же дней он инициатор и душа всего дела. Нужно было изучить, продумать все до мельчайших подробностей, обсудить, чтобы не допустить никаких оплошностей или ошибки. Ктитор с головой уходит в свое дело. Проснулась фамильная капустинская черта — любовь к строению церквей. Он пишет домой в Батурино. Несколько как будто и с неудовольствием отнесся к такому предприятию о. Иоанн Леонтьевич. В своем письме от 12 сентября 1851 г. удивляется, что "он как будто вечно хочет остаться в Греции, что ему подумалось купить дачу в чужой земле и строить церковь на ней"... "да и капитал где такой найти при такой дороговизне, еще какой у нас и не слыхано, и не опасны ли слова Спасителя, и не боишься ли события их на себе" (94). А в следующем письме (6 февраля 1852 г.) пишет: "С чьего позволения или согласия начали возобновлять развалившийся храм. Сие дело я одобряю и благословляю: тебе оставлен есть нищий (развалившийся храм Божий) сиру ты буди помощник. Благо есть уповати на Господа, нежели уповати на князя, кольми паче на деньги... Бог благословит и совершит дело доброе, начатое тобою, Он же даст и денег на совершение... Когда отстроишь и украсишь храм Божий, тогда, может быть, и я буду свободен прийти на его освящение или, когда Господь повелит, приеду сосчитаю остатки твоих денег, и вместе с тобой будем отливать благовестной колокол для колокольни батуринской, в память вечную рода нашего". Еще раз пишет (12 дек. 1852 г.): "Да поможет Вам Господь возобновить и украсить древний храм..."— и добавляет: "И пусть посмотрят и узнают греки, что и русские любят Бога...", и дальше уже "pro domo suo" об урожае малины в Батурине, ягод и груздей, про зеленя и погоду (95).
     Работы по постройке тянулись до 1855 г. При украшении храма внутри о. Антонину пришла мысль, расписывая его, увековечить в нем память всех когда-либо и чем-либо в Афинах прославленных святых: родившихся, живших, бывших или умерших там. Такой "панафинеон" из 39 святых афинян и украсил собой стены и столпы храма. Все работы по росписи al fresco были поручены немецкому (sic!) художнику Тиршу (96) и исполнены с отличным мастерством. Алтарную арку вокруг иконы Богоматери украсил тоже к месту пришедшийся стих из акафиста: "Радуйся, афинейские плетения растерзающая...". {62}
     Наконец-то храм был закончен. В нем три придела: главный во имя Св. Троицы, правый — св. Никодима и левый — св. Николая. Внешность его вполне отвечала духу и стилю византийского зодчества XI в. Его пропорции поразительно гармоничны.
     По представлению Министерства Иностранных Дел Святейшей Синод награждает о. Антонина саном архимандрита; самое производство совершает председатель Священного Синода Элладской церкви — митрополит Аттики Неофит 5 апреля 1853 года. В 1855 г. архиепископ мантинийский Феофан освящает церковь св. Троицы (97), уступленную греками России и отныне ставшую нашей посольской церковью. Она привлекает к себе всеобщее внимание, выделяясь своим изяществом и величиной среди шаблонных построек улицы Филеллинов, а большой колокол ее мощными ударами разносит над суетными и шумными афинскими улицами свою спокойную и торжественную меднозвучную волну.
     Открытие надгробных надписей под Аикодимом побудило о. Антонина поискать подобных же надписей и на других памятниках христианских древностей Афин. Так им была обследована маленькая церковь святых Феодоров, теснимая ныне отовсюду высокими громадами домов, и там были обнаружены две надписи, подобные ликодимовским. Но особенно возрос научный интерес при обследовании древних языческих святилищ, со временем обращенных в христианские храмы и хранящих тоже немало интересных надписей на своем мраморе. Изучению подверглись, главным образом, колонны, где в каннелюрах и были эти надписи совершенно случайно обнаружены. Так в течение нескольких лет о. Антонин частью совместно с эфором древностей Греческого Королевства Питтаки и археологом Ромботи, а большей частью самостоятельно очень подробно и тщательно обследовал все тогда ему в Афинах доступное: Фисей, Эрехфий, Пропилеи и, главным образом, западный фасад Парфенона, некогда Великой Церкви христианских Афин, может быть, посвященной имени и памяти "вечной загадки" — Премудрости Божией Софии. Этот последний дал максимум (101) надписей и памятных заметок на своих колоннах. Всего было обнаружено свыше 200 надписей разнообразного содержания, с именами предстоятелей Афинской церкви, должностных лиц и простых людей, живших во времена христианского процветания Афин от Юстиниана до Палеологов или, точнее, от 593 до 1190 года. Это дало возможность восстановить дорогие для истории христианских Афин {63} подробности, имена иерархов, забытых и не вошедших в классические исследования по истории и руководства по хронологии, как, например, Аекьеновский "Oriens Christianus ".
     В 1856 г. о. Антонин напечатал некоторые результаты своих исследований в афинской "Археологической Газете" (№ 40), а затем и русская Академия Наук издала его специальную монографию «О древних христианских надписях в Афинах" (СПб. 1874 г., стр. 84+26 таблиц), снабженную его прекрасным научно-критическим аппаратом. Это капитальный вклад в русскую эпиграфику, к сожалению, мало, чтобы не сказать совсем неизвестный на Западе труд. Вторичное посещение Афин из Константинополя в 1865 г. дало возможность о. архимандриту снова проверить и пополнить свои научные выводы (98)».
     Эта работа десяти лет обратила на него внимание ученых кругов. Он составил себе авторитетное имя в археологии и истории и положил основание своим дальнейшим изысканиям в Царьграде, на Афоне и, главным образом, в Палестине. Целый ряд ученых обществ избирает его своим членом. Так "Филекпедевтическое Общество" в Афинах (1 янв. 1854 г.). Афинское археологическое общество (30 апр. 1854 г.), Императорское русское археологическое общество — членом корреспондентом (31 мая 1856 г.) и Одесское общество истории и древностей (15 дек. 1856 г.).
     Попутно с занятиями археологией он знакомится с бытом современных греков, внимательно изучает разговорный язык, что ему, конечно, не составило особого труда при его прекрасном классическом образовании и знании древнегреческого. В 1856 г. он уже свободно пишет по-новогречески. Стиль его признан даже самими образованными греками, строгими и щепетильными критиками классически-образцовым. Он настолько осваивается с языком, что, по его собственному признанию, ловил себя в том, что думает по-гречески, а в разговоре с соотечественниками частенько ввертывал греческие слова, не умея найти вовремя соответствующего русского (99)". Такое знание языка имело для него неоценимое преимущество, сблизив его до тесной дружбы с многими греческими учеными, иерархами и простыми людьми во всех его многочисленных и далеких путешествиях.
     Нельзя умолчать об этих ученых поездках.
     Кроме занятия археологией на месте, в Афинах, о. Антонин совершал от времени до времени более или менее продолжительные {64} поездки в окрестности, насколько это ему позволяла его служебная деятельность. Так им не раз посещались Дафни, Фивы, некоторые острова. Но его жажда знания и интерес к прошлому человечества, естественно, звал и в более удаленные, но и значительные места за пределы Элладского королевства. Столько вопросов его интересовало, сама наука еще находилась в состоянии зачаточном, хотелось так много осмотреть, осязать. Взоры и мечты его влекутся и к Италии, и на Афон, в Эпир, Фессалию и даже в азиатские области древнего христианства, к самым его славным первоисточникам. За 15 лет жизни в Афинах и в Константинополе ему удалось очень многое видеть. Это не были поездки туриста, но серьезные экскурсии ученого, к которым нужно было основательно подготовляться. Для этой цели заранее, преимущественно в зимние месяцы прочитывалась необходимая историческая литература, как современная европейская, так и византийские хронографы и классические историки древности: Геродот, Страбон и Ливии. Не оставлялись непрочитанными и наши отечественные путешественники: Коробейников, Барский, игумен Даниил. Вряд ли был о. Антонин тогда близко знаком с подобным ему историком и исследователем Востока, первым начальником нашей Миссии в Иерусалиме архимандритом Порфирием Успенским (впоследствии еписк. Чигиринским), но с памятью его и делами рук его встречался он повсюду на Востоке. Он как бы следом шел за незабвенным автором "Книги бытия моего": и на Афоне, и в Египте, и на столпах Метеорских, и в самом граде Иерусалиме. А летом, когда нестерпимая жара убивает жизнь в Афинах, когда персонал посольства уезжает на морские купания и в отпуск, тогда и о. Антонин, обычно в сопровождении подобных ему любителей древностей, отправлялся в свои странствия, нагруженный картами, книгами, подзорной трубой, записными книжками и самым скудным запасом существенно необходимого имущества, в котором, впрочем, почти всегда первенствующее место принадлежало ящику с самоваром.
     Первая дальняя поездка его была в Рим в 1852 году. Манило его, конечно, место первых подвигов и страданий мучеников, Колизей и катакомбы, но, кроме того, влекла его туда возможность свидания с любимым "наставником, хранившим его юность", о. архимандритом Феофаном Авсеневым, тогда занимавшим в Риме то же место, что и о. Антонин в Афинах. О. Феофан пишет ему между прочим 13/25 января 1852 года: "В Санкт-Петербурге о тебе {65} доброе мнение по случаю твоей книжки (100). Однако в ней есть резкие промашки против догматики. Приими мой прежний совет: церковное красноречие, учительство — не твое поле. Твое — история, церковная археология, а главное твой дар — πνευμα κισερνησεως. Также ошибка, что ты переводишь с славянского на греческий; какая из того польза Русской Церкви, коей ты питомец? Почему не возьмешься исправить пролог по греческому тексту, чтобы сделать ясным, или "Добротолюбие"? Это сокровища, и вот была бы услуга для своей Церкви. Не сделайся ее ренегатом. Свое к ним перенести хочешь или у них побольше забрать для своей Церкви? Искупай получше время твоего пребывания в Греции..." (101).
     Следует вспомнить в связи с замечанием о. Феофана о той большой и очень важной работе, которая велась в наших церковных и ученых кругах в то время. Как раз сороковые и пятидесятые годы ознаменовались у нас усиленной деятельностью по переводу святоотеческой литературы с греческого на русский язык и исправлению старых славянских переводов. "Добротолюбие" было, правда, уже в начале XIX в. у нас издано с греческой "Филокалии", но перевод страдал ошибками. В описываемые годы начинается славная работа Оптиной пустыни по изданию в русском переводе главнейших произведений аскетической литературы, как то: "Лестви-цы", творений Исаака Сирина, Аввы Дорофея, Аввы Фалласия, Максима Исповедника, Феодора Студита, Григория Синаита и т. д. При Московской Академии издаются "Творения св. Отец" по определенному плану и системе. При других академиях также развивается работа по переводу и печатанию памятников отеческой литературы. Мы уже знаем о работе самого о. Антонина в бытность его в Киеве по исправлению перевода Златоустовых бесед. Около этого дела под покровительством митрополита Московского Филарета и по почину оптинского старца Макария объединился цвет русской интеллигенции — Шевырев, Иван Киреевский, протоиерей Ф. А. Голубинский, о. Леонид (Кавелин) и о. Иувеналий (Половцев) — сами оптинские иноки, а впоследствии известные церковные деятели. Интересная переписка Киреевских с старцем Ма-карием живо и ярко свидетельствует о том (102).
     Письмо о. Феофана было как бы завещанием своему другу. Поездка в Рим и в "опаленную Помпею", знакомство с их древностями бесспорно сильно подействовали на о. Антонина, но, можно думать, не уязвили его сердца любовью к западному христианству. {66} Его не затронуло столь тогда модное и нам русским такое созвучное увлечение Вечным Городом, "черным небом Италии" и ароматом ее истории. То, что так увлекало и опьяняло Гоголя и Иванова, Тургенева и Блока, эта "голубая гарь от Умбрских гор", как-то пощадило о. Антонина. Он верен себе, Востоку, византийскому лику христианства. Друга же своего, о. Феофана, ему уже не суждено было застать в живых. Этот замечательный, чистой души человек скончался 31 марта (12 апреля 1862 года), 42 лет от роду, сраженный неумолимым недугом.
     А когда в Батурине узнали о столь неслыханно смелом его путешествии в Рим, то и вовсе руками развели, долго качали головой и остались крайне удивлены. Так еп. Иона пишет племяннику из Екатеринбурга (7 ноября 1852 года): "Долго ли в Риме пробыл? Когда и здоров ли возвратился? Рим, как столица некогда языческого разврата, а потом театр гонений и мученичества, облитый кровью христиан, страх ли наводил на тебя или только удовольствие и восхищение нынешней своей огромностью и великолепием? Удивляюсь я, почему ты, бывши в Риме, папу не видел?.. Корабль или пароход идет по морю быстрей и безостановочней? Буря и волнение мешает ли пароходу, как кораблю? Далеко ли Рим от Афин? Далеко ли Афины от Екатеринбурга..." (103). Характерно это письмо для оценки мировоззрения и культурного уровня тогдашнего русского провинциального архиерея, магистра богословия и бывшого ректора семинарии. А о. Иоанн пишет (16 марта 1853 г.): "...изумились и дивились тому, что ты в Риме. Какими судьбами и для чего ему быть в Риме, уж не бес ли его завез туда, как св. Иоанна Новгородского? Ну уж смел ты, право, и нежалостлив на деньжонки. Кто думал, что мой Андрей будет жить в такой от нас ужасной дали и ездить по чужим землям и плавать по морям синим? Аи, же ты черная наша пташка! Дядя архиерей говорит: "Ни за что бы меня не вынудили странствовать по чужим странам". Мы с ним дома любим жить на родине...". И дальше все спрашивает у сына, в какой форме гулял по Риму, что видел дивного во Флоренции, есть ли Дож ныне в Венеции и т. д. (104)
     В этих письмах к о. Антонину из России столько есть такого "gemiitliches", чего-то от нашего милого, милого прошлого, от неповторимого настроения XIX века. Вот, например, пишет брат Платон Иванович о своем рукоположении, о том, что митрополит Филарет ему подарил по этому случаю бархатную гранатового цвета {67} рясу свою со споротыми орденами, или об оптических инструментах, математических вычислениях, о наблюдениях над Ураном и его положением в созвездии Овна, о расширяющейся заразе спиритизма и о статье митрополита Филарета по этому поводу (письмо от 10 марта 1854 г.), о пожаре Большого московского театра (11 марта 1853 г.), о слухах войны с турками, о постройке храма Христа Спасителя, о холере и т. д. (29 сент. 1855 года). Или же пишут ему о смерти Гоголя, "известного нашего отечественного писателя ". Или вот дядя Иона справляется (7 ноября 1852 г.), набожны ли греки, как слагают персты для изображения креста, странноприимны ли они по-сибирски, есть ли в городе раскольники из христиан; или, например, вот такое старческое брюзжание: "Здоровье, какое Бог дал, советую беречь, и глаза по ночам в небо не пялить: потеряв их, стеклами не заменишь, а трубки и после глаз останутся. Вперяйте на небо чаще очи душевные, кои от того не портятся и лучше зрят невидимое, чем телесные. Притом же еще насмотришься на иной мир, знаешь когда... Мне из Екатеринбурга ближайший путь на вечное житие в Могилев (т. е. в могилу); и так обо мне не тужи... Гадаешь мне где-либо архиепископию, а мне тошнится от этой гадкости" — и дальше продолжает свои провинциальные расспросы, "видит ли о. Антонин Короля, отчего греки не любят пасхального звону, есть ли разбойники в Афинах?"
     О. Иоанн тоже все интересуется (6 февр. 1852 г.), кто русский посланник в Греции, министр ли, князь ли или генерал, какого вероисповедания, семейный ли или одинокий!., в каком вы у него почтении или подчинении, или презрении, любви или холодности, к кому ходит о. Антонин на исповедь; как служит: по-киевски ли, по-батурински ли или по-гречески — обедню с утреней вместе; знаком ли с греческим духовенством, где живет греческий Патриарх; раз там лекарства дороги, то как же бедные люди лечатся (12 сент. 1851 г.)? А на приглашение приехать в Афины, погостить к сыну, благодарит, но решительно за границу ехать отказывается, жалуется на немощи, и в случае чего, пожалуй, "негде будет в пути растереться" (105).
     Вообще же все земляки и сородичи ахают, плохо себе представляют из-за своего частокола, куда же это попал их "Андрюша" и что же вообще все это значит, и несказано поражаются, ну как же можно жить без земляники, груздей, пельменей, теплой лежанки и пасхального трезвону. {68}
     Войну 1855-56 годов о. Антонин провел в Афинах, не выезжая никуда. Его муза ответила следующими строфами на окончание ее и на заключение мира

                                                         Мир

                                               (18 марта 1856 г.)

                              Не простирай к нам больше рук своих, Восток,
                              Не раздирай души напрасными слезами.
                              Тебе мы не поможем более. Свой рок 
                              Неси один. Забудь, что было между нами.

                                   Восток, Восток! Ты с первых дней Руси Святой
                                   Был наш. Тебя на сердце мы носили веки. 
                                   К тебе и взор, и вздох, и стон мы слали свой,
                                   Когда стремились на Тебя несчастий реки.

                              Ты наш в то время был, как ратники Креста
                              Идя спасать Тебя, Тебя лжецы распяли, —
                              Как, сняв позор со Гроба Господа Христа, 
                              Над ним Христов хитон нешвенный разодрали.

                                   Ты наш был в страшный оный, неназванный час, 
                                   Как грозно было сказано: "Уйдем отсюда".
                                   И пал Царьград. И свет светильника угас.
                                   И стал смеяться нам "прелаэый отинуды".

                              Ты наш был, как Тебя нечистый Магомет
                              Позорил, всем грозя огнем, мечом и пленом.
                              Ты наш был, как карательный разгром побед
                              Упал внезапно над безнравственным коленом.