Фотогалерея :: Ссылки :: Гостевая книга :: Карта сайта :: Поиск :: English version
Православный поклонник на Святой земле

На главную Паломнический центр "Россия в красках" в Иерусалиме Формирующиеся паломнические группы Маршруты О проекте Поклонники XXI века: наши группы на маршрутах Поклонники XXI века: портрет крупным планом Наши паломники о Святой Земле Новости Анонсы и объявления Традиции русского паломничества Фотоальбом "Святая Земля" История Святой Земли Библейские места, храмы и монастыри Праздники Чудо Благодатного Огня Святая Земля и Святая Русь Духовная колыбель. Религиозная философия Духовная колыбель. Поэтические страницы Библия и литература Библия и искусство Книги о Святой Земле Журнал. (Электронная версия) Православное Общество "Россия в красках" Императорское Православное Палестинское Общество РДМ в Иерусалиме История Русской Духовной Миссии в Иерусалиме. Архимандрит Никодим (Ротов) Арх. Антонин Капустин-начальник РДМ в Иерусалиме. Арх.Киприан (Керн). Статьи разных авторовВопросы и ответы


Паломничество в Иерусалим и на Святую Землю
Рекомендуем
Новости сайта
Святая Земля и Библия. Смотрите новый цикл фильмов о Святой Земле: Часть 1-я, Часть 2Часть 3
Главный редактор портала «Россия в красках» в Иерусалиме представил в начале 2019 года новый проект о Святой Земле на своем канале в YouTube «Путешествия с Павлом Платоновым»
Людмила Максимчук (Россия). Из христианского цикла «Зачем мы здесь?»
«Мы показали возможности ИППО в организации многоаспектного путешествия на Святую Землю». На V семинаре для регионов представлен новый формат паломничества
Павел Платонов (Иерусалим). Долгий путь в Русскую Палестину
Елена Русецкая (Казахстан). Сборник духовной поэзии
Павел Платонов. Оцифровка и подготовка к публикации статьи Русские экскурсии в Святую Землю летом 1909 г. - Сообщения ИППО 
Дата в истории

1 ноября 2014 г. - 150-летие со дня рождения прмц.вел.кнг. Елисаветы Феодоровны

Фотогалерея
Православные паломники на Святой Земле в октябре-ноябре 2017 года

Святая Земля в 2016-2017 годах
Интервью с паломником
Протоиерей Андрей Дьаконов. «Это была молитва...»
Материалы наших читателей

Даша Миронова. На Святой Земле 
И.Ахундова. Под покровом святой ЕлизаветыАвгустейшие паломники на Святой Земле

Электронный журнал "Православный поклонник на Святой Земле"

Проекты ПНПО "Россия в красках":
Раритетный сборник стихов из архивов "России в красках". С. Пономарев. Из Палестинских впечатлений 1873-74 гг.
Удивительная находка в Иерусалиме или судьба альбома фотографий Святой Земли начала XX века
Славьте Христа  добрыми делами!

На Святой Земле

Обращение к посетителям сайта
 
Дорогие посетители, приглашаем вас к сотрудничеству в нашем интернет-проекте. Те, кто посетил Святую Землю, могут присылать свои путевые заметки, воспоминания, фотографии. Мы будем рады и тематическим материалам, которые могут пополнить разделы нашего сайта. Материалы можно присылать на наш почтовый ящик

Наш сайт о России "Россия в красках"
Россия в красках: история, православие и русская эмиграция


 

Архимандрит Киприан (Керн)

О.АНТОНИН КАПУСТИН

Архимандрит и начальник Русской Духовной Миссии в Иерусалиме

 (1817-1894гг.)

(1) - так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце главы.

{1} - так отмечены номера страниц в книге.

Глава III

Академия. Подгурские. Пострижение.

(1839—1850 гг.)

"Поведения   честного,
   в   должности исправен и благонадежен".

Отметка рукой
 митрополита Филарета Киевского
 на послужном списке о. Антонина.  1850 г

"Мы, все равно, не можем сохранить Неумирающего счастья..."
Блок

     Наступает для Андрея Капустина "четвертая седмина лет человеческих". Ему 22 года, и он по определению начальства Екатерино-славской семинарии отправляется в Киевскую Духовную Академию в состав XI ее учебного курса. Об его студенческих годах мы ничего не знаем. Время проходит, несомненно, в упорных трудах, серьезных занятиях науками, самообразованием. Большой университетский город, расширяющийся круг знакомств, профессора Академии, близость к духовному миру Киева — Лавре и Братскому монастырю, сравнительно независимое положение студентов способствуют духовному росту и развитию мировоззрения молодого Капустина. Его одаренная натура с постоянно живыми запросами всесторонне проявляется в этой новой {39} обстановке. Он все по-прежнему пишет стихи, но уже более глубокие, с сильным чувством; рисует, постоянно заметен в кругу своих товарищей, такой общительный и интересный, с тогда уже проявляющейся редкой обаятельностью, привлекавшей к нему сердца. В музее Иерусалимской миссии не мало хранится акварелей его из киевского периода. На лекциях как-то очень удачно им нарисован портрет архимандрита Димитрия (Муретова), впоследствии отлитографированный и очень распространенный. Событиями эти годы бедны, не сохранилось ни писем, ни дневников. Сильно растет и обновляется внутренний его человек. Складывается незаметно и исподволь прочное христианское миросозерцание. В 1841 г. кончает Академию Серафимов и его назначают бакалавром греческого языка в низшее отделение Академии. Годом раньше окончил Московскую Академию брат Платон и, после двух лет профессорства в Тобольской семинарии, назначается бакалавром философии в Московскую же Академию. Летом 1842 г. Андрей едет на вакации к брату в несужденный ему когда-то Сергиев Посад и оттуда пишет (4 августа) в Киев Серафимову. Их дружба прочна и выдержит в будущем одно сильное испытание. Проходит ешё год и в 1843 г. Андрей Иванович заканчивает свое высшее духовное образование по первому разряду.
     Открылись перед молодыми академиками ворота Братского монастыри, и шумно, но несколько и растерянно вышли они в свет. "Мы кончили жизнь школы; теперь открывается нам школа жизни, школа грудная и нам неизвестная..." — восклицает Андрей Иванович перед благостным, на вид немного сердитым митрополитом Филаретом (Амфитеатровым) Киевским на торжественном прощании с Академией. А не оставляющие его и тут жизнерадостность и остроумие выливаются в стихах, по настроению еще сильно семинарских, "На окончание курса".

                                        "Други, кончено ученье
                                        Прочь навек ферула, класс,
                                        Прочь задачи и долбленье,
                                        Мы не знаем больше вас.
                                             Нас другая жизнь зовет,
                                             В свет и шум судьба влечет.
                                        Не за рюмкой, не за картой,
                                        Не за роскошью столов,
                                        Просидели мы за партой
                                        По пятнадцати годов. {40}
                                             Дай же руку, ветеран, 

                                             И наполни свой стакан.
                                         Испытали нужду, голод,
                                         Сладость лени, горечь лоз,
                                         Пыль и слякоть, зной и холод...
                                         Сколько поту, сколько слез! 
                                              Было горе, да прошло. 
                                              Проясни же, друг, чело.
                                         Слава Богу, мы проплыли
                                         Курса море и теперь
                                         Входим в пристань, растворили
                                         Нараспашку жизни дверь.
                                              Скоро внутрь ее войдем 
                                              А покамест — попьем...
                                         Как негодный в дело щебень
                                         Потрясемся, может, год,
                                         А потом получим степень,
                                         И пошли себе в поход:
                                              Кто в свет, а кто во тьму,
                                              Как придется там кому.
                                         Вожделенным кандидатом
                                         Увенчает нас судьба,
                                         И не встретимся брат с братом
                                         Можеть быть уж никогда.
                                               Грустно думать, столько лет
                                               Вместе мы коптили свет.
                                         Кто уменьем иль терпеньем.
                                         Добрым нравом иль трудом,
                                         Или просто Провиденьем
                                         Вышел с правом на диплом,
                                               Не гордись. Диплом и крест 
                                               Часто, друг, сидят без мест.
                                         Кто же вышел не магистром,
                                         Не тужи: еще не пал.
                                         Можешь быть еще министром,
                                         Не министр, так генерал.
                                               Все возможно! Только знай:
                                               Поживай, да не зевай. {41}
                                         Опыт учит, что студентом
                                         Кончил курс, а уж давно 
                                         Носит орден, и с патентом
                                         На дворянство... Вот оно...
                                               То же будет и с тобой.
                                               Не кручинься: пей и пой.
                                         Опыт также научает,
                                         Что не крестик рай дает. 
                                         Всех равно Господь спасает,
                                         Верой-правдой кто живет.
                                                Злой магистр и кандидат
                                                Попадают вместе в ад. 
                                          Избирай, кому что мило: 
                                          Кто клобук, а кто венец.
                                          Чем бы счастье ни манило, 
                                          Все равно один конец:
                                                 Поживем, потом помрем.
                                                 Дайте ж с горя пропьем...(60)"

     Так уж она повелась эта традиция закрытых школ: всякие стихи, "chansons a boir", карикатуры, студенческие журналы на гектографе. Московская Академия ведь тоже имела в последние годы своей жизни знаменитую хронику "Академия аркана", пользовавшуюся покровительством и даже негласным сотрудничеством самого владыки ректора.
     Для Капустина служебный путь стал как-то само собой намечаться. Его дарования и редкая работоспособность обратили на себя внимание и академического начальства. Его ценят как студента, видят в нем будущую ученую силу, хотят его использовать для науки. Что касается жизненного пути, то он еще не решен окончательно при выходе нз Академии. Для него бесспорно было одно: служение Церкви. Не решен еще был вопрос о самом пути этого служения, т. е. иночество или мирское священство.
     По своей глубокой натуре, тяготению к вопросам вечности, бессмертия, по стремлению к нравственному совершенству он, конечно, близок к подвигу иноческому. Это настроение, несомненно, поддерживается и общением с иноками и старцами киевских монастырей, а также и влиянием любимого им профессора философии в Академии Петра   Семеновича  Авсенева,   с  которым  он  очень  близок  и  скоро {42} сходится до тесной дружбы (61). Но стремление к разумному обоснованию переживаемого в жизни, пытливость ума, острого и критического, конечно, удерживают его от раннего произнесения обетов. Ведь и дядя Иона с раздумьем и осторожно принял монашество в 36 лет. Он еще, несомненно, в стенах Братского монастыря почувствовал то, что так ясно чувствовалось всегда при встрече и более глубоком знакомстве с монастырским иночеством, для мира непонятным, наукой не искушенным, но и мир, и науку, и Даже сам ум человеческий взявшим под подозрение. Почувствовал это и записал в своем дневнике на Синае: "Эти-то "так ли" и "что если" и разъедают монашескую жизнь. Их место за стенами монастыря. Доколе еще стоишь вне их, и меряешь пытливыми глазами и высоту их, и крепость их, и нужду, и пользу их, то можешь сколько хочешь "такать" и "еслить". Но замкнувшись внутри их, уже верь и в благовременность била, и в нужду стоялок, и в пользу всего, что скажет или прикажет старец или старый обычай (62)". В себе же он чувствовал всю жизнь этот испытующий голос разума и, не считая этого отнюдь недозволенным или вредным для души, не заглушал никогда голоса ума своего, не зарывал в землю этот от Бога данный талант, а, наоборот, стяжевал им все новые и новые дары и за это и терпел в жизни. Остроту его умственных дарований ощущали всегда все, и не раз ему приходилось выслушивать попреки за то, но особенно было памятно иронически брошенное ему лет 20 спустя замечание о "подвижном уме", всю жестокость которого он прекрасно осознал. Но о том ниже.
     Свободу своего разумного бытия, конечно, трудно было ему подчинить безапеляционному "magister dixit". С другой стороны, веселый нрав, стихийная жизнерадостность, личная обаятельность, привлекавшая к нему сердца, звали его из ученой келий и от толстых фолиантов к общению с живыми людьми. И кто знает, сколько раз являлась у него мысль решительно обернуться к миру и, найдя себе по душе спутницу жизни, стать священником? Неоднократно, вероятно, вспоминался домик с рябиновым садиком на берегу Солодянки, бальзамины и герани и весь, тогда еще такой блогоденственный и мирный уклад священнической жизни. Но прислушиваясь к голосу сердца своего, не находил он в нем на это отклика. Сохраненное богобоязненным воспитанием, сердце его молчало, подчиненное контролю острого и сильного ума. Запоет ли оно когда-нибудь? Думал ли об этом молодой ученый? Да и понимал ли он тогда вообще, что еще спит его сердце блаженным сном неведения? {43}
     Начальство его оставляет при Академии. Его определяют (25 октября 1843 г.) учителем по классу немецкого языка. Через полтора года, уже после ухода Серафимова из Академии, его перемещают 1 июня 1845 г.) на класс греческого с оставлением  до  времени  и кафедры немецкой. Осенью того же года — он магистр и потому переименован бакалавром Академии (29 октября 1845 г.). Эти два года проходят в усовершенствовании своих знаний, в серьезной ученой работе и, конечно, в деятельном общении с любимым другом и сослуживцем Петром Авсеневым. Лекции талантливого профессора философии, "повергавшего весь класс в глубокое размышление", и его высокие дарования влекли и пленяли сердца юношества в обоих киевских высших рассадниках науки — Академии и Университете. Его кристальная душа отвечала на запросы Капустина и оказывала исключительное влияние на выработку его внутреннего облика в те годы. Тогда-то вот именно после окончания курса Андрею Ивановичу и пришлось пережить в жизни то, что резко изменило направление  его жизни и подчинило и решило его судьбу. Дальнейшее явствует из переписки его с Серафимовым и примечаний, дополняющих ее в "Трудах Киевской Духовной Академии" за 1908 г.
     У одного из своих сослуживцев по Академии, бакалавра Давида Александровича Подгурского, Капустин и Серафимов познакомились
С его братом, протоиереем Яковом Александровичем, жившим (с 1841 г.) Умани.  В Киеве учились и жили дети о. протоиерея — Александр, Константин и Надя.  Как раз в 1843 году ей минуло 16 лет. Она получила прекрасное образование в одном из петербургских пансионов, владела в совершенстве французским  языком и отличалась тонким воспитанием и умом. Красотой своей и скромностью она обращала на себя внимание всех. В доме своего дяди она входит постепенно в общество академических и семинарских профессоров и быстро становится центром и душой этого молодого кружка. О ней говорят, ей интересуются. Бывавшие и раньше в доме друзья наезжают туда чаще. Больше и глубже стал задумываться Серафимов. Чаще слышится там сибирский акцент Андрея Ивановича. К ним присоединяется ещё одно новое лицо, профессор киевской семинарии, магистр Московской Академии Александр Иванович Тюменев, красивый, развязный и неглупый. Благодаря своей внешности и находчивости он выдвигается вперед,  его смех и остроты  громко звучат,  и он заметно затеняет непредставительного  Капустина и серьезного  Серафимова. о после этих посещений возвращаются они домой по опустевшим {44} улицам Киева, и сразу обрываются их веселые голоса, только что слышные в гостиной у Подгурских. И не решаются они спросить один другого, отчего это так? Не решается, может быть, и Андрей Иванович спросить свое сердце, а, может быть, уже даже и боится услышать от него в ответ таинственное признание.
     И так проходит зима 1843 года. Занятия в Академии по утрам, а вечером все никак не сидится дома, и все находится предлог для посещения Надежды Яковлевны. Разговоры, споры, пение и потом по снежным улицам в свое, так остро ощущаемое одиночество. Вот в эти-то минуты и оживала какая-то безотчетная надежда, какая-то вера в свое счастье. Верилось в то, что казалось счастьем, что оно, яркое и неумирающее, придет, "пребудет совершенно" и сохранится. Чем-то особенно привлекательным веет от этих лет его жизни. Сама по себе русская жизнь тогдашняя полна особого неповторимого и уже почти нами забытого настроения, каких-то немного выцветших тонов, словно слегка заглушённых звуков. Будто бы на поблекшем дагеротипе или на портретах Ореста Кипренского, в старомодных тургеневских костюмах едва вырисовываются эти дорогие, чуть дымкой задернутые образы, вся та чаадаевско-хомяковская Россия.
     Летом Надежда Яковлевна уехала в Умань к отцу. И не в эти ли одинокие, скучные, такие пустые и, казалось, ненужные дни в пыльном Киеве понял Андрей Капустин, что с ним случилось? Не тогда ли он почувствовал, что холодному уму не совладать над пылким сердцем, что чувству не запретишь? Но, о! как для духовного созревания были нужны эти будто бы потерянные в жизни дни. Однако такими рассуждениями тогда не облегчалась нисколько его духовная жизнь. К прежним настроениям прибавляется что-то новое, правда, более яркое, до того еще неведомое, но ведь само по себе это "что-то " не в силах победить всех антиномий его сложного внутреннего мира. Общение с Авсеневым, беседы о боговедении, изучение Писания и Отцов зовет к небу. Сознание же себя во власти сильнейшего в мире чувства влечет к земле, не пускает. Ибо ведь "всякая соль разжигает жажду; всякая соль лежит на земле или еще глубже... Мир же и радость в Источнике Воды Живой. Он же не в мире..." Андрей Иванович томится, мучается, все внутри двоится у него, собранный ум легко отдается чувству, и мир души уносится далеко-далеко. Особенно звучит для него теперь, слышимое им: "Скажи мне, Господи, путь в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою...". Но нужно пережить, перечувствовать ниспосланное испытание. И тогда только Господь {45}скажет путь и скажет попросту и тихо, в глубине сердца, легким дуновением ветерка. А пока не сказал, нужно и мучиться, и переживать.
     Новый учебный год настал. Вернулись Подгурские. Этой осенью произошло очень важное событие в академической жизни: Петр Семенович Авсенев принял 11 октября 1844 г. пострижение в монашество с именем Феофана. Это и для Андрея  Капустина новый порыв к небу, снова уйти из мира. И кто знает, стал ли бы он в таком случае раздумывать год-два назад тому. А теперь только новая волна мнений и раздумий влилась в его сердце.  В таком настроении прожил он весь этот год. Отношения его с Серафимовым, можно думать, не изменились, или, лучше, не ослабели, несмотря на то,   что они отлично знали, догадывались о чувствах один другого к Надежде Яковлевне. Говорили ли об этом, исповедовались ли друг другу в часы бесконечных русских ночных разговоров, мы не знаем. Вряд ли. Но внутренним чутьем Серафимов не мог не чувствовать все благородство своего друга,  и его  сердце в этом отношении было  спокойно. Сама же Надежда Яковлевна впоследствии так передавала свои впечатления от знакомства и общения с молодыми людьми: "Серафимов и Капустин держали себя застенчиво; оба они были очень почтительны, мни, серьезны и не так разговорчивы. Тюменев же был тонкий, развязанный и все время увивался возле меня...". Наконец, лето 1844 г. решило всё.
     Серафимов просил у покровительствовавшего ему архиепископа Херсонского Гавриила позволения приехать на вакации к нему в Одессу с Капустиным и погостить в архиерейском доме. Поехали, конечно, через Умань, ища и находя для  этого десятки  предлогов. С ними поехал и Тюменев. Тогда же Капустин познакомился в Одессе с Александром Скарлатовичем Стурдзой. Архиепископ  Гавриил тогда  как раз основывал  Михаило-Архангельский женский  монастырь с приютом для девиц-сирот духовного звания под названием "сировоспитательного заведения". Этим делом был заинтересован и Стурдза и помогал владыке. Искали законоучителя в приют и очень рассчитывали
на приезд Серафимова и Капустина, чтобы одному из них предложить это место. Капустин же тогда порекомендовал Стурдзе в секретари одного из своих товарищей по Екатеринославу — Неводчикова, впоследствии архиепископа Кишиневского Неофита. У Капустина и установились с того времени отношения со Стурдзой.
     Возвращаясь из Одессы в Киев, молодые люди снова заехали в Умань и тогда-то и сделали Надежде Яковлевне  предложение. Все {46} трое! Выйти девушке из такого положения было очень нелегко. Нужно было много чуткости и мудрости сердечной, потому что и само-то сердце ее еще не открывалось тогда совсем. Любила ли она кого-либо из них исключительно? Пожалуй нет. На настоящее чувство не хватало еще духу, сердце на это как-то не откликалось, а отказом жалко было убить каждого. Может быть, в жалости и крылось уже начало сильного чувства, кто знает? Так часто бывает. Во всяком случае, "ласковых слов" в сердце ее было много для каждого из них, но решительного "да" сказать не могла, ибо и сама не знала кому. В эти неповторяемые в жизни минуты и страшно было, и больно, и радостно. Ведь никогда так сильно, как в эти минуты, не живут сознание своей свободы и ощущение власти над чужой личностью. И вот, не решая сама ничего, она все возлагает на отца. Столь нестерпимо порой бывает для совести бремя свободы. Отец протоиерей советовался с братом, сослуживцем и приятелем всех их троих, и после обстоятельного обсуждения судьба Надежды Яковлевны была решена. На Серафимова взглянули ее красивые глаза, и в них он прочитал ее, пожалуй, несколько неуверенное согласие.

* * *

     Самый крупный перелом в жизни Капустина случился как раз в эти дни. Вероятно, бессознательно для него, сердце его отрекается от мира и "красных его" именно тогда, а через год на пострижении уста это только исповедали в киевских пещерах. Тогда, в эту раннюю осень, золотую, с хрустальными далями, с летающими нитями паутины, когда "льется чистая и теплая лазурь на отдыхающее поле", он почувствовал в себе что-то. Остро, но невыразимо пока еще словами. Вся жизнь, в сущности стала теперь представляться ему по-новому. Надежда Яковлевна занимала такое большое место в его внутреннем мире. Да и внешние подробности этой жизни: киевские улицы, Академия, места совместных прогулок, — стали словно другие. Точно что-то очень близкое и дорогое кто-то повынимал из всех этих отдельных кусочков жизни, и самые эти кусочки потеряли благодаря этому свою ценность и цельность. Будто бы выщербленная мозаика, музейная вещь, прекрасная по воспоминаниям. Появилась даже некоторая апатия, любившая иногда навещать Андрея особенно в минуты неудачи и утомления. Поблекли некоторые краски, но острей стал совершаться никогда не прекращающийся совсем в душе процесс переоценки ценностей. {47}Капустин ясно и отчетливо почувствовал, что и у него есть уже свое прошлое в жизни. Какой-то неясный доселе вопрос, к разрешению которого он шел, и тем или иным разрешением которого обусловливал он многое в жизни, вдруг перестал быть совсем загадкой. Дилемма последних лет нашла совершенно ясный свой выход. Путь, по которому он шел до последнего своего разговора в Умани, не вывел к кажущемуся счастью. Что же? Надо было вертаться назад к этому повороту и идти другой дорогой. И тогда-то он неизбежно приходил к о. Феофану Авсеневу, в его келию. Таков был логический ход мышления, но еще чего-то он ждал, стараясь переболеть внутри себя многое, чтобы совершенно мирно прийти к объятиям Небесного Отца. Ждал успокоения, тишины, уверенности. Пережитое в Умани разочарование и неоправдавшиеся надежды на будущее изживались в течение этой зимы 44-45 годов. Его сердце прекрасно поняло свою задачу — быть мудрым и мудро преодолеть все опасности. Их было не одна...
     Поворот духовной жизни может иногда сопровождаться надломом. Часто в подобных случаях появляются уклон в мрачное обличение всего живого и счастливого. Личная неудача, не дай Бог, может повести к озлобленности, иной раз искусно маскируемой личиной аскетизма. Кроме этого, не меньшей опасностью грозило бы старание заглушить в себе чувство, испугаться его и возненавидеть. Но рано или поздно, все равно оно бы потом снова вырвалось наружу и, кто знает, в каких еще проявлениях. Сердце должно было бы понять, что чувство это не было греховным и не стало им в силу одного того, что он решил идти другим путем. Не нужно было мудрому сердцу начать лгать себе и гнушаться хорошего и чистого чувства своего. Не искоренить в себе чувство к любимой девушке и не возгнушаться его, а изобразить и одухотворить его было позвано сердце. И сердце его поняло все это, и потому-то и легче стало Андрею Ивановичу, и без тгрчаний и мучений вспоминал он потом все это. Он, "вспоминая, гохранил те баснословные года". Душевное в нем с тихой грустью порой возвращалось к несбывшимся мечтам, духовное же радовалось совершенной радостью о новом, неземном лике той же любви, все озаряющей и преображающей.
     Не родилось ни зависти к Серафимову, ни озлобления или осуждения к Надежде Яковлевне. Любовь к ней, светлую, прекрасную, молодую он хранил потом всегда и никогда ее не стыдился. Разве можно разлюбить — ведь любовь никогда не перестает. (I Кор., XIII, 8). Надежда Яковлевна осталась всегда его лучшим {48} воспоминанием, и он никогда не порывал с ее семьей. А впоследствии, когда стали звучать уже иные нотки, и еще ясней стал заметен за собой след прошлого, понял он, сколь нужно ему было все это для его духовного роста. "Пережитое страдание,— говорит Бердяев,— может быть преодолено, и может наступить радость и блаженство. Но и в новую радость и блаженство таинственно войдет пережитое страдание". Так он перефразирует слова Леона Блуа: "Souffrir passe, avoir souffert ne passe jamais". Духовная жизнь есть созревание души в стремлении к Богу, и в этом созревании все посылаемое в жизни от Бога имеет свою ценность. Так и все пережитое за эти три года благодетельно отразилось на духовном воспитании Капустина. Испытав разочарование, он в этом нашел урок для себя. Приобрелся известный духовный опыт, исчезла сухость, присущая молодости поспешность решений, сердце расширилось, стало мягче. Первый шаг в школе жизни сделан, за ним, естественно, последовал другой. Монашество стало принципиально решенным вопросом. Самой Надежде Яковлевне говорил он, встречаясь с ней в ту зиму, что это именно она есть причина его одиночества (63). О своем решении написал он тогда же зимой в Батурине Без благословения оттуда не хотел он предпринимать такого шага. Просто, по-христиански, приняли эту весть в рябиновом садике и также просто, по-христиански, ответили. Всплакнула Мария Григорьевна, вышел на крыльцо поздно ночью сам о. Иоанн, — не спалось ему видно — долго щурил он глаза в темную ночь, все вздыхал на зимнее небо, думал свою думу и, тоже украдкой смахнув рукавом подрясника слезу, застлавшую ему глаза, пошел и он в горенку, снял с нагоревшей свечи воск и тут же ночью написал сыну свое родительское благословение. Среди вещей о. Антонина хранится это благословение отца с матерью, им уже после разрисованное, виньетками украшенное, "повапленное" и в рамку застекленное. Вот оно:

Стъ. Стъ. Стъ. Гдъ Саваофъ.
ИОАНН и МАРИЯ.

     "Благословение Господа Бога, Отца нашего Небесного и наше родительское да почиет на тебе, любезнейшее наше чадо Андрее, во вся дни живота твоего и в век века неотъемлемо. Да даст тебе Господь силу к понесению креста своего и благого, и легкого ига Христова, егоже сам изволяеши. Буди милостив и непамятозлобив и имей любовь, если можно со всеми; стяжи чистоту сердца, плоти и духа, {49} cмирение, вольную нищету и самоотвержение. Не забуди сего нашего напутственного в новую жизнь завещания, и молись Богу о нас грешних. Тогда разверзется свет твой рано, и просветится пред человеки, да видят добрая дела твоя, и прославят Отца нашего,  Иже есть на небесех. Да исполнит Господь все добрые твои желания,  ведущие к спасению души твоей, да сподобит и в будущей жизни срести Жениха Небесного в лике мудрых дев со светильником неугасаемым и получить нескончаемое блаженство в Царствии Его Небеснем о Христе  Спасителе нашем, призывающем к Себе труждающихся и обремененных для упокоения.
      Молитвами и заступлением Пресвятой Богородицы, преподобных отцов Антония и Феодосия Печерских и всех святых. Аминь".
     1845 г. января на 20 день от 11 до 5 часа ночи. Батурина".
     Весной Андрей Иванович едет на свадьбу в Умань и 6 мая был шафером у Серафимова, а Тюменев у невесты. При расставании Серафимов "клятвенно обещал" написать первое письмо из Одессы ему, Капустину. Оттуда едет он в Москву на свадьбу Платона, женившегося на родственнице митрополита Филарета Московского. Этими двумя весельями заканчивает он свой мирской путь. Никогда, кажется, так не веселился и не смеялся он, как тогда. Тут он ощутил острый припадок болезни глаз, мучившей его долго и после. Тогда же подает он прошение о пострижении. Осенью снова пишет он из Киева Серафимов в Одессу (64).
     "А я был в Москве, шаферствовал на свадьбе брата своего и нагулялся досыта, аж по самое горлышко. Только, к несчастью, привязалась ко мне злодейка болезнь. Прежде, нежели я увидел Матушку белокаменную, глаза мои заболели, болели целую вакацию, так что я не столько гулял, сколько лечился. Что же? Ведь и доселе болят. Вот и теперь левый глаз мой крепко нечист и порядком досаждает. Как ты думаешь отчего это? Не оттого ли, что я взявшись за рало, оглянулся  вспять на красная мира?
     Ну как же ты живешь? Такой злодей, ведь и не похвалится своим. Верно хорошо тебе, так и молчишь?.. Увы, любезный Серафим! Через две недели не будет на свете сем Андрея Капустина, будет на его месте какой-нибудь о. А... Сегодня пришло мое дело. Числа 6 или 7 ноября помолись обо мне.
     Надежде Яковлевне поклон до сырой земли... Твой еще Андрей".
     Действительно, 7 ноября Андрей Иванович был пострижен в пещерах митрополитом Киевским Филаретом и получил имя Антонин в {50} честь празднуемого в тот день мученика Антонина. 18 ноября он рукоположен в иеродиакона и 21-го — в иеромонаха. Память маститого старца Филарета чтил о. Антонин всегда и берег портрет его как большую реликвию. Митрополит же его называл в разговорах с близкими людьми "чадом благодати".
     "Моя жизнь,— пишет о. Антонин января 1846 г Серафимову,— несколько изменилась, хотя, к сожалению, не радикально. Переменив одежду, я не переменил своих грешних привычек и живу тем же Андреем, которого ты знал и во дни древние... Живу, как живут и прочие наши иеромонахи: пью, ем, сплю, иногда молюсь, часто читаю, еще чаще пишу и всегда грешу..." (65).
     Близко знавший о. Антонина известный наш литургист и деятель Палестинского общества профессор Димитриевский так в своем посмертном о нем очерке говорит: "Монахом в общеупотребительном значении этого слова архимандрит Антонин никогда не был, и на это он сам неоднократно указывал. Никогда не жил он в монастыре, никогда он не проходил никаких монашеских послушаний. А, между тем, кто допускался до комнаты, где он проводил свою жизнь в Иерусалиме, кто видел, как даже в пути он скорей голодал, чем разрешал себе недозволенное мясное, что так обыденно на Востоке среди даже высших иерархов, и, наконец, кто не раз заставал его за починкой своей рясы, тот должен был сознаться, что по духу он был более монах, чем монахи, живущие в келиях" (66).
     Академическая жизнь все больше с того времени его затягивает и завладевает его личностью. После ухода Серафимова в Одессу он получает греческий язык, с 11 сентября 1846 г. он — помощник инспектора Академии, первое время безвозмездно и лишь с 1848 г. с жалованием в 114 руб. 40 коп. серебром в год. С осени же 1846 г. ему поручается кафедра нравственного богословия, через год он ее меняет на библейскую герменевтику и обличительное богословие и состоит членом внутреннего правления Академии по учебной части и в течение лета 1848 г. исполняет должность инспектора. Но его личная стихия, манящее его уже давно "детство человечества", история и археология не проявились официально, научно в годы его преподавания в Академии. Ему было суждено иначе, гораздо реальнее чем с кафедры ознакомиться с этими науками. Но тем не менее преподавание всех этих столь различных предметов в масштабе академического курса предполагает и широкую его начитанность, и авторитет его в глазах ученой коллегии  Академии. Особенно же заняла  его  время  и  потребовала {51} больших трудов та ответственная работа, которую ему специально поручила Академия по указу Синода, а именно, исправление русского перевода бесед Златоустовых на Евангелие от Иоанна, чем он и был чанят пять последних лет в Киеве (1845 —1850 гг.) Болезнь глаз, впрочем, временами сильно досаждала ему и мешала этой работе (67).
     Конец сороковых годов был и концом его служения родной Академии. Служебные неприятности по инспекции, с одной стороны, уход о. Феофана по болезни на место настоятеля русской церкви в Риме, с другой, побудили и о. Антонина искать выхода из Академии. Несомненно, что ему была определена другая дорога, нечто более плодотворное, чем положение профессора Академии в те беспросветные годы николаевского режима. Благодаря ходатайству еп. Херсонского Иннокентия (68) и о. Антонин получает новое назначение настоятеля нашей церкви в Афинах, чем и открывается его путь длительной и богатой по результатам ученой и миссионерской деятельности на Востоке. Он пишет Серафимому 10 июня 1850 года: "Полагаю, что стоустая молва уже донесла до слуха твоего весть о моем назначении в афинскую миссию. Τι ειπες και τι λαλησεις Ну вот, я и грек, как тебе давно того хотелось". Это еще новый поворот в жизни, соприкоснувший его с совершенно особым миром, имевший неоценимое последствие для его внутреннего развития и не меньшие для нашего русского дела в областях греческой церковной гегемонии. До сего момента он следует традиционному пути русского ученого монаха, будущее его можно было бы почти безошибочно предначертать по аналогии с послужными списками всех подобных бакалавров Академии, иеромонахов с магистерским крестиком в петличке рясы. Теперь перед ним открываются новые горизонты церковного Востока, приведшие его к восприятию и переживанию идеи вселенскости православия, то, о чем может быть, ему и не снилось в самых смелых полетах его богатой фантазии.
     Прощаясь с "Материю городов русских", он оставляет ей первый свой печатный труд, двухтомный "Проповеднический круг на подвижные праздники Церкви", если не считать, конечно, ранее напечатанной семинарской "Седмицы Страстей Христовых".
     В конце лета он уезжает из Киева, в Одессе останавливается у Серафимовых, покидает затем отечественную землю, чтобы снова ее увидеть лишь через тринадцать лет, и 30 сентября его восхищенному взору предстала никогда незабываемая картина — озаренный вдали лучами южного солнца афинский Акрополь. {52}

Примечания к главе III.

60.  Напечатано было впервые под заглавием "Gaudeamus igitur Киевской Академии" в февральской книжке "Киевской  Старины" за 1882 г., т. I, стр. 431—434, и ходило по рукам, как очень популярная песня в студенческой среде. Она, конечно, самим автором была помещена в "Грехах юности", откуда мы ее и заимствовали.
61.  Память о нем хранилась о. Антонином всю жизнь. См. "В Румелию", стр. 161, примечание.
62.  "Записки синайского богомольца", вып. 5, стр. 3.
63.  "Труды Киевской Дух. Академии". 1908 г., февраль, стр. 252.
64.  Там же, стр. 264.
65.  Там же, стр. 404.
66.  А. А. Дмитриевский, op. cit. "Труды  Киевской Дух. Академии", 1904 г., ноябрь, стр. 330.
67.  "Труды Киевской Дух. Акад." 1908 г., март, стр. 407.
68.  Иннокентий Борисов. Родился в Орловской губернии в 1800 году, окончил Киевскую Академию, с 1830 по 1840 гг. был ее ректором, затем архиереем в Вологде, Харькове и с 1850 по 1857 г. в Херсоне. Известен как духовный писатель и проповедник, стяжавший себе славу "русского Златоуста". В бытность свою ректором академии особенно ратовал за более широкое Общее образование студентов, знакомство их с естественными науками, астрономией и т.д. Это все, безусловно сильно отразилось и на духовном облике о.Антонина.
 
 


[Версия для печати]
  © 2005 – 2014 Православный паломнический центр
«Россия в красках» в Иерусалиме

Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: palomnic2@gmail.com