Пятница Страстной недели. Тихий, холодный, тёмный весенний вечер.  И в этой тихой тьме несутся над заснувшим Иерусалимом рыдающие аккорды колоколов.  Этот похоронный звон, срывающийся  с колокольни русского собора, дрожащий, умирающий, звучит словно веяние больших крыльев печальных ангелов, пролетающих  во мраке ночи.

Какое чудное, какое фантастическое зрелище.  Из-за здания русской миссии появляются сотни маленьких, трепетных, дрожащих, движущихся огоньков. Число огоньков растёт  и растёт.  Их сотни превращаются  в тысячи. Словно  какие-то фантастические  жар-цветы расцветают  на лугу.

Слышится топот, дыхание надвигающейся толпы. Словно шум прилива. Словно катятся большие чёрные волны, сверкая фосфорическими огоньками.

Пение печальное, похоронное, как  и эти рыдающие аккорды колоколов.

Над толпой, ярко освещённая свечами сверкает золотая плащаница.  Ещё выше огромные хоругви, которые кажутся большими золотыми солнцами, несущимися  в тёмном воздухе.

Крестный ход,  за которым идёт 4.500 паломников.

4.500 человек.

В этой толпе, где есть богатые  и нищие, старики  и подростки, крестьяне, мещане, купцы, просвещённые  и неграмотные, великороссы, малороссы, уроженцы Архангельска  и Астрахани, Киева  и Тобольска, люди, знающие религию,  и люди, полные суеверий,  в этой толпе  вы найдёте все степени религиозных настроений, —  от тихой, кроткой веры, которая теплится  в душе, как неугасающая лампада,  до ярого, слепого фанатизма.

О русских паломниках  в Палестине вам наскажут много ужасов.

«Они пользуются дурной славой».

Но когда говорят  о славе, всегда полезно знать, как она фабрикуется.

Я застал нашего  вице-консула  в Яффе  в сильном волнении.

— Просто  не знаешь, что делать: смеяться или плакать.

— Что случилось?

— Тут  с одним паломником.  Ему нужно сегодня отправляться  с пароходом,  а его обвиняют…  в покушении  на крушение поезда.

В покушении  на крушение пассажирского поезда маленькой, плохенькой, узкоколейной железной дороги, соединяющей Яффу  с Иерусалимом.Поезда, переполненного пассажирами.  В результате  были бы сотни человеческих жертв. Какое неслыханное злодеяние! И, главное, решительно без всякой цели. Приехал человек, помолился  и решил совершить необычайное, грандиознейшее злодейство.

—  Где же, этот неслыханный злодей?

— Здесь  в консульстве.  А вот  и орудие преступления!

Вице-консул показал…  на жестяной чайник  с погнутой ручкой.

Паломник, простой крестьянин, забыл свой обратный билет  в багаже, который отправили уже  со всеми паломническими вещами вперёд.  У него не было чем заплатить  за билет  от Иерусалима  до Яффы, — он  и пошёл себе  с котомочкой по полотну железной дороги… Паломник устал, было жарко, котомку нести тяжело.  Как вдруг сзади свисток догоняющего поезда. Когда поезд поравнялся, паломник бросил котомку  на подножкупервого попавшегося вагона: «Нехай, подвезут!» Но промахнулся, котомка попала под колёса. Поезд остановили.

«Человека, бросившего  что-то под колёса поезда», арестовали, «орудие преступления» — котомку забрали, составили протокол.

— И теперь железнодорожная компания предъявляет  к нему обвинение  в преднамеренном покушении произвести крушение переполненного пассажирами поезда!

— При помощи жестяного чайника, лежавшего  в котомке?! Трудно представить себе покушение  с более негодными средствами!

— Да.  Но пойдёт переписка, отписка. Требуют ареста виновного.

Конечно, «невиданного преступника», желавшего, чтоб его котомка проехалась по железной дороге,  вице-консул  на свой страх  и риск отпустил на родину.  Но «дело»  всё-таки началось.

Так создаётся слава наших паломников.

Вы часто услышите про пьянство среди паломников.

Я  не знаю более нелепой, более  близорукой лжи.

Человек, для которого  с детства «праздничный стол» одна  из необходимых принадлежностей культа. «Праздничный стол» для него это даже нечто религиозное. Усталый, измученный, обессилевший  от пережитых впечатлений, после долговременного поста, после голодовок,  он пьянеет от одной рюмки водки,  от стакана пива  за праздничным столом.  И из-за нескольких опьяневших, наголодавшихся людей обвинять в «пьянстве» всю эту тысячную религиозно-настроенную, счастливую толпу — преступно или близоруко.

Я  не знаю зрелища более величественного, более трогательного, чем «поющий пароход», везущий паломников  из Святой Земли.

Целый день  на пароходе  не прекращается пение «Христос воскресе». Собравшись группами в 5, в 6, в  10 человек,  они то там, то здесь целый день поют эту светлую, радостную песнь, славят Бога,  со счастливыми лицами людей,  видевших рай.

Наступает вечер. Штиль. Тихое, спокойное, гладкое море горит опаловым светом при блеске лучей заката.

Сельский священник, едущий  в третьем классе, надел старенькую епитрахиль  и служит  на нижней палубе вечерню.

Из ящиков устроили нечто вроде аналоя, накрыли чистым холстом, разложили образки, купленные  в Иерусалиме  и освящённые  у Гроба Господня и пение «Христос воскресе», величественное, как всегда пение толпы, несётся по тихому,  спокойному морю.

В жару,  в зной, когда поющий пароход затихает,  вы слышите  в трюме, среди тишины, тихое, неторопливое чтение.  В трюме,  на палубе под тентами, всюду, где есть хоть немножко тени, читают вслух  и слушают чтение Священного Писания.

Обвинять эту религиозно-настроенную толпу в «пьянстве» — глупее глупости!

Говоря  о типе паломника, следует, прежде всего, отделить  из этой толпы десятки ханжей, странников  и странниц.

Их чёрные одеяния, похожие  на монашеские, мелькают там  и тут.

— Ты, матушка,  в который раз  в старом Иерусалиме?

— В шестой, родимый, сподобилась.

— А ты, мил человек?

— Седьмой раз посещаю, милостивец.

Вы  их узнаете сразу по  их особому характерному жаргону. «Христолюбец», «щедродатель», так  и пестрят  их речи.  У них сотни поручений от знакомых купчих.  Это «разносчики суеверий»; они приезжают сюда за «египетской тьмой», «богородицыными слёзками», «звоном Соломонова храма»  в пузырёчках.

Самый симпатичный, трогательный тип среди паломников это старики, потерявшие всё, перехоронившие всех своих близких, осиротевшие на старости лет.  Они приплывают сюда, эти обломки житейских бурь, ища здесь утешения, чтоб плакать  о том, что они потеряли,  и молиться  о том,чего  они ждут.

Их мечта, самая дорогая  и заветная, остаться  и умереть  в Палестине.  И они выполняют это желание измученного сердца при малейшей возможности. Голодают,  а живут здесь.  Эти страдальцы, едущие  в землю Страдальца.

Посещение Святой Земли, — это казалось ему мечтой, почти несбыточной. Паломник, обыкновенно, года  за два  до посещения Святой Земли перестаёт есть скоромное.

Он добирается  до Одессы часто пешком, часто  из Архангельска, Тобольска, часто идёт целыми месяцами,  на пути питаясь Христовым именем.

В то время, как для нас поездка  в Палестину превратилась  в очень комфортабельную  и вовсе неутомительную экскурсию, для паломников это всё ещё путешествие, полное трудностей.

Я  не стану рассказывать, как перевозит их  на своих пароходах «Русское общество пароходства  и торговли».

От них запираются даже эмигрантские помещения, «чтоб  не загрязнили», как будто эмигрантские помещения предназначены для эмигрирующих маркизов  и виконтов.  Они помещаются  в трюмах, грязных, полутёмных, спят без подстилки  на покрытом липкой грязью полу.  Их палубазаставлена, обыкновенно, перевозимым скотом.  Они обречены питаться всю дорогу, —  10 дней, — одним сухим хлебом, покупая  у рестораторагорячую воду. Словом, —  я плавал на «каторжном» пароходе и на «паломническом»,  и если бы каторжника  с парохода Добровольного флота привести  и показать, как перевозят паломников, он,  наверное бы спросил:

—  Что же наделали  эти люди?!

И, разумеется,  не поверил бы, что эти люди «виновны» только  в том, что захотели поклониться  Святой Земле.

Зато,  если бы паломника привести на «каторжный» пароход, он, наверное,  позавидовал бы даже каторжанам:

—  Хоть бы денёк так поплавать!

Но невзыскательные паломники мало замечают все эти неудобства. «Русское общество» только помогает им поститься.

В то время, как для нас это путешествие — интересная поездка по Босфору, Мраморному морю  и среди цветущих островов Архипелага, для паломника это путешествие по «землям неверных».  Он живёт  в собственном мире, созданном его фантазией, интересном, полном воображаемых опасностей.

Царь-Град, «богатая Смирна», Александрия, — всё это для него священные города, томящиеся под властью неверных.  А мирные левантинцы, расхаживающие по набережной, басурманы, «мучители», ненавистники христианского рода, только  и ждущие,  как бы его погубить.

Приехав  в Палестину, паломники, обыкновенно, налагают  на себя строгий пост. «Поститься  на Страстной неделе», это  на языке паломников значит:  не есть ровно ничего  в течение всей недели.  Так почти все  и делают.

Они говеют  и приобщаются бесчисленное  число раз.

Паломник, обыкновенно, везёт  с собой довольно много денег.  Но эти деньги  не его.  У крестьянина эти деньги «мирские»,  у горожанина — деньги его знакомых, данные  на покупку крестиков, образков, саванов,  на заказы молебнов, панихид, вечных поминовений,  на взносы  на неугасимыелампады.

Личных денег  у паломников часто  до смешного мало.  И девять десятых этих личных денег идут  на молебны, приобретение священных предметов, на свечи  и масло, так что паломник  на себя лично часто издерживает  в Палестине всего несколько десятков копеек.

Столовая Палестинского общества очень дёшева,  но далеко  не все имеют возможность пользоваться  даже ею.

Очень часто  вы встретите паломника или паломницу,  еле-еле стоящих  на ногах, бледных, истощённых, без кровинки  в лице.

— Что так плохо?  Или мало ешь?  В столовой давно побывать пришлось?

— Недели  две будет.

—  Чем же питаешься?

— Да вот нарвём травки,  в котелке сварим  и поедим.  Нас много  таких-то.

Они голодают,  лишь бы пробыть лишнюю неделю среди этих мест, таких священных, таких великих.

Здесь всё им кажется священным.  Они целуют  и берут  на память землю, совершенно  не подозревая, что тот Иерусалим, земля которого была орошена Святою Кровью, находится  на несколько саженей ниже, под пластами обломков, мусора, пепла,  пыли веков.

Они живут здесь  в состоянии восторга,  и всё, что они видят кругом, кажется им похожим  на рай.

В каждом встречающемся здесь они видят священную особу  и даже  к служащим Палестинского общества обращаются  не иначе, как:

— Благословите сделать  то-то.

На праздник Пасхи  я помогал раздавать паломникам «Троицкие листки», и  ни один  не обратился  ко мне  с просьбой: «дайте листок», «позвольте листок»,  а всякий:

— Благослови, батюшка, листком.

И очень многие выражали желание поцеловать руку, когда я им давал листок.

Этим настроением, конечно, пользуются всевозможные проходимцы  из местных  и пришлых жителей Иерусалима.

Эти люди, про которых трудно сказать,  к какой национальности они принадлежат, какую религию исповедуют, они обыкновенно крестятся перед поклонниками  и вместо приветствия говорят:

— Христос воскресе!

Чтобы внушить  к себе доверие.  Они продают  какую-то чёрную жидкость  в баночках, называя её «тьмой египетской», воду, под названием «святых слёзок»,  и даже «звон Соломонова храма»  в пузырьках.

Теперь Православное Палестинское общество заботится  о паломниках,  а ещё недавно  их обирали разные проходимцы, водя их, например, показывать вход в ад.  Они подводили паломников  к какой-то скале,  в которой слышен шум воды  в пещере, помещающейся внутри,  и говорили:

— Слышишь, как стонут грешные души  в аду?

У людей  с напряжёнными, взвинченными нервами являлись галлюцинации; они узнавали голоса умерших близких.  И тогда проходимцы — проводники обирали бедного, насмерть перепуганного паломника:

— Давай  на панихиды нам, —  мы знаем, где надо служить. Завтра придёшь, услышишь, что родственник стонет меньше.

Среди этой толпы, —  в которой  нет-нет да  и стукнут  у кого-нибудь железные вериги, носимые  на теле, — есть фанатики, замаривающие себя голодом.

Это, обыкновенно, старики, пришедшие умереть  в Палестину, потому что здесь смерть, — верят они, — приносит отпущение грехов.

Несколько таких случаев было констатировано доктором больницы Палестинского общества.

Он рассказывал нам  об одном таком старике, умершем недавно, заморившем себя голодом  с упорством истого фанатика.

Старика подобрали  где-то  на улице.  Он страдал полным истощением.

В больнице ему делалось всё хуже  и хуже.  Силы всё падали.

— Да  он ничего  не ест, — донесли другие больные, — как служитель уйдёт,  он пищу или отдаёт, или выбрасывает.

— Ты  что же, старина. голодом себя заморить хочешь?

— Да.

Смерть  от голодания они  не считают самоубийством.

— Я затем и  в старый Иерусалим приехал, чтобы здесь умереть.

— Ну, это  ты можешь делать где тебе угодно.  А в больнице  ты должен есть.

— А тебе какое дело? Ежели  я умереть хочу?

Старик даже разозлился  на доктора  и принялся его ругать.

— Будешь отказываться есть, искусственно  питать будем.

Старик сначала  не поверил,  но потом, увидав искусственное питание, которое применяли  к другому больному, смирился  и стал принимать пищу. Через несколько дней,  он окреп  и выписался  из больницы.

Через неделю его снова подняли  на улице  и снова привезли  в больницу  с прежними явлениями крайнего истощения.

Это была железная натура.  В больнице его снова «отходили», и  он снова выписался, поправившись.

— В это время  я уехал  в отпуск, — рассказывал доктор, — приезжаю, узнаю, что старика привезли  в больницу  в третий раз.  Но на этот раз могучая натура была побеждена.  Он добился своего: помочь ему  не могли,  и старик  на третий день умер, как хотел, голодной смертью.

В больнице Палестинского общества, превосходной, отлично устроенной, большинство больных, страдающих  от истощения.

И их  с трудом можно уговорить принимать пищу  на Страстной неделе,  и совсем невозможно уговорить есть скоромное.

Ещё  в четверг  на Страстной неделе утром  в больнице масса больных, а  к вечеру остаются только те, кто  не может подняться  с койки. Всё, что может хоть  как-нибудь плестись, ползти, — уходит  из больницы, чтобы слушать  12 евангелий.

— Нешто  я затем шёл  в Святую Землю, чтобы  на постели валяться?

— Там «Страсти Господни» начались, а  я лежать буду?

Из больных, которые могли хоть  как-нибудь подняться  с постели, при мне  в больнице остался только один —  с переломленной ключицей.

Его удалось убедить, что ему опасно идти  в толпу.

Но бедняга неутешно рыдал, когда издали доносился печальный звон, отсчитывавший число прочитанных евангелий.

Всё это, изнурённое, бледное, бессильное, поднимается  на ноги  и идёт.

Вы можете наблюдать это торжество духа над слабым  немощным телом.

Наблюдать  на этих слабых, обессилевших, голодных больных, целые ночи проводящих  в храме,  на ногах,  в молитве, горячей  и страстной.

Вы можете читать это торжество духа  на этих бледных, словно восковых лицах,  в этих восторгом горящих глазах.

«Турист  и Святая Земля».  Это звучит  так же странно, как:

— Любопытство  и Голгофа.

В эту страну Искупления,  в эту землю, орошённую человеческой  и Божественной кровью, приносить одно любопытство это значит приносить слишком мало.

И  г-да туристы являются сюда  с самыми странными целями.

Это было года два тому назад.  К достопочтенному отцу Льеведану, монаху францисканского ордена  в Иерусалиме, известному учёному, исследователю  и знатоку Палестины, явилась пожилая высокопоставленная парижанка.  Она покинула Сен-Жерменское предместье  и приехала в Палестину, чтоб отыскать себе место  в Иосафатовой долине  на день  страшного суда.

— Скажите, достопочтенный отец, откуда следует считать правую сторону,  от Сиона или  от Елеонской горы?

— Но, сударыня,  вы задаёте такие странные вопросы!

— Мне это необходимо.  Я нарочно приехала, чтоб выбрать себе место для дня  страшного суда.

— Вы можете быть спокойны, сударыня.  В этот день вы  не заблудитесь и, наверное, попадёте  в своё место! —  с улыбкой отвечал  ей старикучёный.

Ничего  не добившись  от учёного монаха, дама взяла себе проводников-арабов, исходила всю Иосафатову долину  и уехала  в Париж, выбрав место, куда она придёт  и станет  в последний  день мира.

Может ли дальше идти дамская предусмотрительность?

Рассказ, который  показался бы мне совершенно невероятным,  если б я  не слышал его  от лиц, слова которых  не могут возбуждать недоверия.

Не менее оригинальный факт передавал мне заведующий русскими постройками  в Иерусалиме, уважаемый  Н. Г. Михайлов.

Это было недавно. Является  какой-то господин  из Петербурга.

— Могу  я иметь номер, чтобы переночевать?

— То есть, как: «переночевать?» Вы, вероятно, останетесь несколько дней  в Иерусалиме?

— Нет,  я завтра утром  с поездом  в Яффу.  Мне некогда.  Еду дальше.

— Вероятно,  в Сирию или  в Египет?

— Нет,  в Монте-Карло.

Он приехал  в Иерусалим помолиться  о выигрыше.

— Это  показалось бы мне чудовищно нелепым: по дороге  в Монте-Карло, заезжать  в Иерусалим, — говорил мне  г-н Михайлов, —  но это был не первый субъект  в таком роде.

— Неужели много находится таких оригиналов?

— За время, пока  я здесь, было уж несколько: едут играть  в рулетку  и заезжают помолиться  о выигрыше.

Большинство туристов, посещающих Святую Землю, это —  «Кук-туристы».

Господа, путешествующие при помощи всемирно-знаменитого «покровителя путешествий» Кука.

Субъекты  с билетами,  на которых значится: «Вена, Иерусалим, Каир, Неаполь, Мадрид, Париж, Лондон, Стокгольм».  И всё  в течение месяца!

Настоящие типичные «топтатели вселенной», как  их зовут американцы.

Люди, для которых мир — это панорама, движущаяся  с такой быстротой, что они  не успевают ничего рассмотреть.

Картина Иерусалима  была бы неполна,  если бы  мы среди восторженно настроенных паломников, плачущих евреев, фанатиков-мусульман не нарисовали групп этих жалких, несчастных, загорелых, запылённых, измученных туристов.

В белых тропических костюмах,  в широкополых пробковых шляпах,  с огромными биноклями через плечо, беспрестанно щёлкающих затворами моментальных фотографических аппаратов.

Это надоедливое щёлканье  «поккет-Кодаков»[9] слышится всюду:  в храмах,  в мечетях,  на площадке перед  стеной плача.

Эти господа являются всюду: где молятся, где плачут, где  не помнят себя  в религиозном экстазе.

Хотите ли  вы полных поэтических или религиозных впечатлений, — всю картину вам непременно отравит группа этих злосчастных туристов, с неизбежным проводником арабом,  в красной куртке  с надписью  на груди:

—  T. Cook et Co.[10]

Они портят впечатление, портят настроение своей удивительной бесцеремонностью.

Они смеются там, где плачут, громко разговаривают там, где молятся шёпотом,  и ходят  в шляпах  в христианских храмах.

Так странно было видеть  во время торжества священного огня  в храме Воскресения,  на балконе греческого консула, —  г-д туристов  со шляпами на голове.

Какой контраст между этими интеллигентными людьми  и невежественными турецкими солдатами,  с величайшим почтением стоящими перед святыней чуждой им религии.

Чтобы нарисовать портрет  г-д туристов, следует добавить, что большинство  из них изо всех сил… старается быть похожими  на бедуинов.

Они одеваются здесь в «костюм страны»:  в широкие полосатые плащи, носят тюрбаны.

Это уж совсем делает  их жалкими, несчастными, смешными.

Нельзя себе представить более злой карикатуры  на бедуина, чем этот худосочный, золотушный, получахоточный, засохший турист  в широкойполосатой мантии,  в огромном тюрбане, обращающийся  со своим кинжалом  с такой осторожностью, как будто кинжал заряжен.

Пятница.  Близится вечер.

Узкие улицы еврейского квартала, как хамелеон, меняют  свой цвет.

Лавки запираются.  С улиц исчезает печальная, тёмная толпа, одетая  в чёрное, коричневое.

Из домов выходят по праздничному одетые люди.  В их одежде,  в яркости  и пестроте цветов сказываются дети Востока. Длинные бархатные халаты алого,  светло-голубого,  тёмно-синего,  ярко-зелёного цветов.  Эти яркие одежды пестреют  на перекрёстках,  у порогов домов,  мало-помалузаполняют всё узенькое пространство между домами.  И улицы Гетто, сумрачного  и унылого, вспыхивают настоящим колоритом Востока.  В эти часы среди уголков Востока еврейский квартал самый яркий  и пёстрый.

Какой резкий контраст между праздничными яркими одеждами,  в которые наряжена эта толпа, и  её молчанием, сосредоточенным, печальным.

Со старыми книгами  в руках, идут эти люди, разодетые  в яркие, пёстрые платья, идут молча, сосредоточенно, направляясь все  в одну сторону, к юго-западной стороне  Харам-Аль-Шерифа, древнего Соломонова храма, к «стене плача».

Среди этой молчаливой, пёстрой толпы  вы спускаетесь по улицам-лестницам ниже  и ниже  и останавливаетесь, поражённый теми странными звуками, которые доносятся  до вас.

По этим закоулкам разносятся звуки плача  и причитаний. Словно  где-то вблизи толпа плачет  и причитает по покойнику. Словно  вот-вот  из-за углапокажется вам  на встречу похоронная процессия. Словно  в каждом доме здесь есть покойник, и  из каждого дома несутся плач, скорбные причитания  и тихие жалобы.  И эта разряженная толпа, молчаливо идущая по улицам, наполненным  звуками плача…

И вот вы  на месте этой вековой скорби.

Узенький переулок между высокой старой жёлтой стеной  и каким-то строением.

От этих камней, омытых слезами стольких поколений, веет печалью, почти ужасом. Камни кажутся огромными саркофагами, поставленными друг на друга. Свечи, горящие  в углублениях стены, между камнями, — эти свечи, горящие днём, с  их бледным пламенем, кажутся погребальными свечами.  Эта толпа, которая плачет, припавши  к старым камням, целуя их, —  вы смотрите  со смущением, почти  со страхом  на старую стену.

Это всё, что осталось  от Иерусалима.

Громадные каменные глыбы, до  3 саженей длиною, словно  какие-то титаны соорудили циклопическую постройку;  от этой стены веет несокрушимым могуществом.  Всё гибло  и разрушалось кругом,  а этот остаток старой стены стоял как несокрушимый мавзолей великого прошлого. Никакие нашествия, войска, орды завоевателей  не сдвинули  с места этих камней. Среди пламени  и разрушения она уцелела, эта стена, свидетельница такой славы, такого величия, таких ужасов. Стена, камни которой омыты слезами стольких поколений.

Старая жёлтая стена, золотистая  в лучах заходящего солнца.  Она кажется теперь золотой, величественной, царственной.

У  её ног рыдает  и стонет толпа,  а она поднимается  в золотом блеске, как призрак, грандиозный, величественный, суровый, неумолимый.

Эта стена, эти камни — это кусок кости, который остался  в старой могиле, где всё истлело, всё превратилось  в прах.

Около этой стены никогда  не прекращается плач.  В течение всего дня,  в любой час,  вы увидите здесь несколько человек, читающих молитвы, плачущих,  целующих камни.

В судный день эта стена видит потрясающие сцены горя  и отчаяния.

Каждый праздник, каждый вечер пятницы, начинается  с воспоминаний  о ней,  об этой стене,  с плача у  её камней.

Мы приходим  к ней  в пятницу  на Страстной неделе,  в последний вечер еврейского праздника Пасхи, перед нами особенно сильная вспышка векового горя.

Узенькая площадка перед стеной занята толпою женщин.  Это их час плача, — от  4 до 5.

Старые, молодые, покрыв головы длинными покрывалами, они припали  к стене, оглашают воздух всхлипываниями, рыданиями, стонами, причитаниями,  полными горя.

Словно толпа матерей оплакивает своих  погибших детей.

Одни стоят  у стены, целуют её  и плачут, другие сидят  на земле  и рыдают, охватив руками колени, третьи  в изнеможении лежат  на земле,истерически вздрагивая плечами.

И вся эта толпа, слабая, уставшая  от стонов  и жалоб,  с опухшими  и покрасневшими  от слёз глазами, истерически рыдает, стонет  и бьётся  о камни у подножия жёлтой стены, величественной, грандиозной, золотистой  в лучах заходящего солнца.

Всё ближе  и ближе закат. Женщины  в последний раз целуют стену  и удаляются медленной, обессиленной походкой.

Их место занимают мужчины.

Рыдания, вопли, стоны, причитания растут, становятся громче  и громче, наполняют узенький коридорчик перед стеной одним сплошным стоном, громким, полным скорби  и ужаса.

Какая толпа!

Вы различаете евреев испанских, русских, австрийских, турецких, уроженцев Палестины  и пришедших сюда  из далёких уголков  земного шара.

Вот высокий, стройный юноша  с чёрными длинными пейсами, которые вьются по его вискам  и ещё больше оттеняют матовую бледность его лица. На нём длинный  ярко-красный бархатный халат. Голова обёрнута алым, ярким шёлковым платком. Широкая шапка, опушённая собольим мехом, сдвинута вперёд, нависла надо лбом.  От этих ярких цветов костюма,  от этого шёлкового платка, которым  у него обвязана голова как  у тореро, от этой манеры носить шляпу, веет Испанией. Рядом  с ним широкий картуз  и длинный чёрный камзол русского еврея; высокие чулки, туфли и бархатные длинные сюртуки австрийских евреев, красные фесы евреев турецких; большие, обшитые лисьими хвостами шапки сефардов и широкополые чёрные шляпы ашкеназов.

Все эти люди, говорящие  на разных наречиях, сошлись здесь  во имя одного горя перед этой стеной, немой для нас, так много говорящей им на языке, понятном каждому  из них.  И они все здесь говорят  на одном, общечеловеческом языке, —  на языке слёз.

Какая масса настроений.

От этого пышно одетого юноши, немножко рисующегося своим благочестием,  до этого старика, притащившегося умирать  в Палестину  и горькоплачущего, как будто  он оплакивает потерю единственного сына, отраду сердца, опору  и прибежище  в старости.

Для одних этот плач  у стены, которую они видят каждый день, превратился уже  в один  из обрядов,  в формальность, —  и они повторяют слова молитвы, полные скорби,  с тем спокойным видом,  с каким человек передаёт подробности своего горя, подробности, которые  он рассказывал уже сотни раз. Другие видят стену, быть может, впервые  и смотрят  на неё почти  с ужасом.

Она кажется им почти живой, эта стена, которая плачет, по народному поверью,  в страшный судный день, день гнева Божьего.  Они приближаются со страхом  к этой стене  и целуют эти камни, тёплые  от лучей солнца, как будто согретые  от поцелуев  и слёз.

Эта теплота камней, — словно живая стена отдаёт поцелуи.

И они падают  на колени перед старой стеной, прижимаются губами к  её гладким камням, блестящим  и скользким  от прикосновений стольких поколений, отполированным поцелуями.

Мало-помалу эти стоны, этот плач, эти рыдания, причитания, поцелуи,  не оставляют спокойным никого. Толпа заражает каждого экстазом горя и скорби. Стоны, вопли растут  и растут,  и сотни стариков, молодых, истерически рыдают, прижавшись  к стене.

Ужасом веет эта толпа, рыдающая толпа,  не дерзающая упомянуть имени Того, Кого она призывает так страстно, всем сердцем,  у подножия старой стены.

Этот плач толпы, плач свежего горя, крик  от только что нанесённой раны, словно исчез промежуток  в десятки веков,  и страшное горе стряслось только вчера.

Эти истерические поцелуи, которые даются старой стене.  Так с воплями,  с криками, осыпают близкие ещё тёплый труп дорогого покойника, в смерть которого они ещё  не верят.

— Рух![11] Рух![11] — кричат проводники-арабы.

И целые караваны маленьких осликов  с туристами, кавалерами, дамами, — проходят среди плачущей толпы, по узенькой площадке перед стеной.

Щёлкают затворы моментальных фотографий, раздаются окрики, шутки, смех.

Любопытство  и горе.

Всё ближе  и ближе закат. Червонным золотом вспыхнула старая стена.  Всё громче  и громче раздаются вопли  и стоны сбившейся  в кучу,прижавшейся  к камням толпы.

Какая величественная картина!

Сверкающая красновато-золотистым блеском стена, словно огромные ворота, обитые золотыми листами, ведущие  в волшебное царство, закрывшиеся перед этой пёстрой, яркой, празднично одетой толпой.  И полная ужаса, отчаяния, толпа сбилась  в кучу  у закрывшихся ворот, рыдает, стонет, бьётся  о камни, умоляя открыть  ей золотые ворота.

Поют. Среди рыданий, стонов  и плача, раздаётся песнь сефардов.  Как всякое восточное пение, эта песнь вначале вам кажется нестройным, дико звучащим хором. Прислушавшись,  вы уловите мелодию, печальную, величественную, похожую  на рыдания толпы.

И эта песнь звучит среди плача,  с аккомпанементом стонов, несётся среди рыданий.

— Опустошён великолепный дворец! — поёт кантор,  а рыдающий хор отвечает ему:

— И потому  мы стоим здесь, одинокие,  и плачем.

— О храме разрушенном одинокие стоим мы  и плачем.

— О стенах, поверженных  в прах,  мы стоим здесь  и плачем.

— О величии нашем минувшем, —  мы стоим здесь  и плачем.

— О людях великих погибших своих, —  мы стоим здесь  и плачем.

— О камнях драгоценных, превратившихся  в слёзы, — плачем мы,  одинокий народ.

—  Из-за грехов, заблуждений первосвященников наших, —  мы плачем.

—  Из-за древних царей, презревших Того, Чьё Имя  не дерзает произнести  язык наш…

— Мы стоим здесь одиноко  и плачем! — вторит кантору  рыдающий хор.

И  мало-помалу эта песнь отчаяния  и скорби переходит  в страстную, горячую мольбу, которая несётся здесь, среди рыданий  и воплей, перед этой золотом блещущей стеной,  в розоватом свете  вечерних лучей.

— Молим, молим Тебя! Сжалься, о, сжалься, над Сионом! —  с захватывающей силой несётся над толпой высокий тенор кантора.

— Соедини детей Иерусалима! —  откликается хор.

— О, поспеши, поспеши, Освободитель Сиона! — поёт кантор.

— Скажи слово радости сердцу Иерусалима, —  молит толпа.

— Да увенчают Сион красота  и величие!

— О, будь милосерден  к Иерусалиму!

— Да восстановится скорей  царство Сиона!

— О, утешь, утешь тех, кто плачет по Иерусалиме! —  рыдает толпа.

— Мир  и счастье пусть вновь процветут  на Сионе!

— И пусть вновь радостно поднимет свои ветви плакучая ива Иерусалима!..

И этот крик страстной, горячей мольбы замирает среди стихающих воплей  и стонов.

Вечереет.

Раздаются последние  поцелуи стене.

И усталая, изнемогшая  от слёз толпа медленно расходится  от священной стены.

Гаснет день.

В последний раз красноватым дрожащим светом вспыхивает стена, словно вся охваченная пламенем,  и меркнет.

Сумрак наполняет узенькие улицы еврейского квартала, пустынные, молчаливые, немые.

Мы отдаём офицеру наш фирман,  и через огромные тёмные ворота, охраняемые стражей, входим  на эту площадь, господствующую над всем городом.

На это место, священное для христиан  так же, как для мусульман, — для мусульман  так же, как для евреев.

Это место всегда было ближе  к небесам, чем  к земле.  Это возвышенное место, озолочённое лучами солнца, эта площадь, над которой безоблачное небо раскинуло свой голубой шатёр — всегда было посвящено божеству  и молитве.

Здесь,  на этой площади, залитой светом солнца, вырезываясь  на голубом небе своими стройными контурами, возвышался великолепный храм Соломона,  из золота, мрамора  и слоновой кости.

Здесь возвышался второй храм пышный  и великолепный,  в котором молился  и учил Христос, откуда Он изгонял  и торгашей,  и где Он простил грешницу.

Когда император Адриан властной рукой вычеркнул  из истории самое имя Иерусалима  и город Сиона превратился  в Элию Капитолину — здесь вознеслись  к небу стройные, изящные колонны храма Юпитера Капитолийского.

Здесь сияли золотые кресты храмов крестоносцев.

И здесь голубым блеском светится великолепная мечеть Омара, вторая после Каабы святыня  мусульманского мира.

Здесь сохранилась память  о Мельхиседеке, — таинственное имя, которое доносится  до нас  из глубины  и мрака доисторических веков. Здесь этот священник Бога Вышнего приносил свои жертвы.

Здесь приносил свои жертвы Авраам, покорный слуга Господа.

Мусульманское предание говорит, что здесь лёгкой, дрожащей, голубоватой колонной поднимался  к небу дым  от жертв Авеля.  И здесь его, молящегося перед жертвенником,  убил Каин.

На этом страшном месте было совершено первое преступление  и принесена первая жертва.

Когда  вы входите сюда, тысячи таинственных легенд, преданий, сказаний, дремлющих здесь  за каждым камнем, словно толпа вспугнутых призраков прошлого,  окружают вас.

Эти обломки колонн, принадлежавших, несомненно, тому далёкому времени, эти таинственные отпечатки ног  на камнях, эти пещеры, эти скалы, — где-то здесь было место Святая Святых, — всё это наполняет вашу душу смущением, мистическим полуужасом.

Сопровождающий вас мулла укажет вам  на остатки старинных колонн, вделанные  в храм Аллаха, и  с гордостью произнесёт имя, которое звучит так волшебно:

— Соломон!

Это остатки Соломонова храма — остатки мраморных витых колонн, словно кольца перевившихся  больших змей.

Мрамор чудной работы,  чуть-чуть желтоватый, кажущийся восковым, почти прозрачный.  Он был чудно хорош, этот храм, лёгкий, воздушный, словно призрак, словно облако, белевший  на голубой  эмали неба.

С этими вьющимися колоннами, воздушными, полупрозрачными, вспыхивавшими золотистым блеском  от лучей солнца,  он должен был казаться сотканным  из дыма, поднимавшегося  к небу  от сжигаемых жертв.

Есть красивая мусульманская легенда  о постройке  Соломонова храма.

Этот храм приснился Соломону  во сне,  в волшебном сне, которые могли сниться только великолепнейшему  из царей

Проснувшись, Соломон пересчитал свои богатства  и разослал гонцов  во все  концы мира.

Он сам нарисовал храм, приснившийся ему  в великолепном сне,  и приказал построить  такой же.

Со всех концов мира потянулись корабли  и караваны, нагруженные материалами для постройки  волшебного храма.

Они свезли золото, серебро, горы яшмы, гранита, мрамора, порфира, агата, малахита, кедра, благовонных деревьев, слоновой кости и драгоценных камней.

Десятки тысяч искуснейших каменщиков, собравшись  со всех концов мира, принялись  за работу.

И когда застучали, зазвенели по мрамору  и граниту  их молотки, — Соломон сказал:

— Остановитесь!

Он  не хотел этого стука, наполнявшего воздух, разносившегося по всей стране.  Этот стук делал постройку его храма похожей  на постройкуВавилонской башни, когда люди среди стука  не слышали и  не понимали  друг друга.

Постройка должна была быть тихой, как молитва.  И волшебный храм должен был строиться, подниматься  к небу среди благоговейной тишины.

Тогда Соломон обратился  к своему гению,  и гений дал ему камень, который резал все другие камни, как стекло  режет алмаз.

Этим камнем вырезывались без шума огромные колонны.  И волшебный храм вырастал, воздвигался  в благоговейной тишине, — тишине молитвы.

И всё выше  и выше уносились  в голубое небо,  в священной тишине стройные колонны.

Так молился Царю Царей великолепнейший  из царей земли.

Затем пришёл  на землю другой калиф, — «последний  из слуг Аллаха», величайший  из людей, — Омар.

Его душа, рождённая  на небе, тосковала по далёкой, голубой отчизне.  И он создал  на земле уголок неба, свою голубую мечеть.

— Какой она должна быть? — спросили его, когда строили эту мечеть.

Он молча указал  на голубое, ясное,  безоблачное небо.

И когда она была готова  и сияла как клочок неба, по ней скользнули золотые лучи солнца  и остались  на голубых стенах  в виде золотых чёрточек стихов  из Корана.

Так шепчет вам, очарованному, восхищённому, старая легенда, — легенда, приписывающая этой мечети полубожественное происхождение, потому что трудно поверить, чтоб рука человеческая могла создать  что-нибудь такое прекрасное, такое чарующее, такое божественное по своей красоте.

Какая чудная красота! Огромный, чёрный, тяжёлый купол ещё больше оттеняет голубой свет фаянсовых стен.  И эти надписи  из Корана, эти тонкие зигзаги, эта золотая паутина, которой покрыты стены мечети, — кажутся лучами солнца, которые скользят по голубой фаянсовой эмали. Она вся светится голубыми, золотистыми лучами мягкого, ровного, тихого, нежного света, эта волшебная мечеть.

Как всё это пережило столетия, сохранилось, как всё это свежо.  Как ярки и  не потускнели все краски. Словно  мы ещё живём  в великолепныевремена Омара, —  и только вчера закончилась постройка чудной мечети.  В её цветах, фаянсе, мозаике, позолоте, чувствуется свежесть не засохших ещё красок.

Нам подвязывают соломенные туфли, — и  с величайшим почтением  к этому месту,  с душой, переполненной чувством красоты,  мы входим в нежно-зеленоватый полумрак мечети.

Когда  вы поднимаете вашу почтительно наклонённую при входе голову, —  вы останавливаетесь, поражённый нежным, слабым  и зеленоватымсветом, которым светятся стены,  в котором тонет вся мечеть.  Это похоже  на сон,  на сказку.  Этот фантастический свет,  бледно-зелёный, который льётся  от этих стен.

Огромные, тёмные, кажущиеся чёрными  в сумраке колонны отделяют портик, идущий вокруг мечети.

Стены портиков кажутся завешенными гобеленами,  с вытканными  на них огромными цветами, уже потерявшими свою свежесть, вянущими, умирающими.  Все стены кажутся обвешенными гирляндами этих вянущих, умирающих цветов.  Все стены, завешенные старыми зелёными гобеленами, потерявшими свою яркость  и блеск,  от времени поблекшими, полинявшими, светящимися золотистым отблеском.

Это мозаики.

Мозаики цвета бледного, бледного изумруда, покрытые тонкими, золотыми царапинами таинственных букв. Здесь написан  весь Коран.

Этими надписями покрыты все стены.  Все стены светятся золотистым светом, тихим  и нежным.

На этом фоне стен,  бледно-зелёном, освещённом золотистым сиянием, — словно огромные щиты, пёстрые, яркие, украшенные горящими драгоценными камнями, сверкают, блещут, сияют  круглые окна.

Восьмигранные разноцветные стёкла, необыкновенно яркие, вставленные в  их узорные рамы, кажутся драгоценными камнями необычайной величины, горят кровавым блеском рубинов,  тёмно-синим огнём сапфиров, сияют как изумруды, как гранаты, смарагды.

Эти огромные щиты  из драгоценных камней сверкают  и блещут  на бледно-зелёных, потускневших гобеленах, светящихся тихим золотистым отблеском.

Они наполняют оргией кровавых,  ярко-синих, жёлтых, оранжевых лучей этот сумрак, этот трепетный полусвет, зеленоватый  и золотистый от отблеска стен.

Мы стоим  в этом пёстром сумраке портика,  в этом фантастическом, сказочном полусвете, полумраке,  в котором дрожат, борются, сливаются, исчезают разноцветные лучи, —  и мулла, приложив руку  к сердцу, склонив голову, указывает нам жестом, полным благоговения  и красоты, на высокую решётку, ограждающую средину храма:

— Святая Святых.

Сверху,  из купола, льётся бледный, бледный дневной свет,  и освещает  что-то скрытое двумя таинственными решётками  посреди храма.

— Одна молитва здесь значит больше, чем тысячи произнесённых  в другом месте! — благоговейно  говорит мулла.

Мы подходим  к высокой решётке, поднимаемся, чтобы заглянуть туда,  и при бледном мерцании падающего сверху света перед нами большая, серая, голая, дикая скала. Словно  в могучем порыве  к небу, она приподнялась  с одного края.  Она кажется грудой пепла  от жертв, сожжённых здесь, эта таинственная скала  посреди храма.

Это  вершина Мориа.

Здесь Мельхиседек, таинственный служитель неба, приносил жертвы Богу Вышнему. Здесь Авраам, послушный слуга Господа, поднял нож, чтобы принести  в жертву Исаака. Здесь стоял ангел  с пылающим мечом, обращённым  к Иерусалиму, ангел казни, когда его увидал Давид  с кровлисвоего дворца.

На этой скале, по преданию, было начертано Таинственное Имя, То Имя, — Имя Бога, которое было запрещено произносить евреям.

Эта скала, по мусульманскому преданию, висит над бездной.

— Это скала Аллаха. Здесь утвердит Он Свой трон, когда придёт судить живых  и мёртвых.  В тот страшный день, когда зазвучит последняя труба. Тогда перенесётся  из Мекки сюда священный камень Каабы, камень, упавший  с неба, послуживший краеугольным камнем для первого храма в мире, храма  в Мекке, построенного Авраамом. Кусок белоснежного мрамора, ставший чёрным  от поцелуев грешных уст.  В тот страшный день, в тот час ужаса здесь воссядет Аллах судить живых  и мёртвых, —  на этом краеугольном  камне земли.

И глаза муллы разгораются всё ярче  и ярче.

— Здесь, около этого камня, молился Пророк в ту ночь чудес, про которую говорит книга Сур: «Слава Тому, Кто пожелал открыть слуге Своему чудеса мира. Слава Тому, Кто ночью перенёс слугу Своего  из храма Мекки  в далёкий Святой храм, —  мы благословляем святыню, наполняющую этот храм!» Здесь молился Пророк. Здесь  он вознёсся  на небо. Вознёсся после горячей  и страстной молитвы Аллаху,  на белом, крылатом коне. И скала стала возносится  с ним.  Но стоявший тут архангел Гавриил удержал  её своей десницей  и остановил скалу. Вот, смотрите.

Мулла подводит нас  к этому  месту скалы.

— Смотрите; следы руки архангела.

Словно пальцы  чьей-то могучей, огромной руки врезались  в камень.

— Здесь хранятся наши святыни.

Мулла подводить нас  к сокровищнице, стоящей  на возвышении  у решётки скалы,  к огромной  тёмной урне.

— Здесь хранятся волосы  из бороды Пророка. Взгляните  на эту балюстраду.  Вы видите тёмные свитки.  Это древнейший  в мире Коран.  Эти свиткиразвернутся  в час страшного суда пред ужаснувшимся миром, —  и прочтут объятые смятением люди те заповеди, которых они  не соблюдали.Здесь, перед троном Аллаха, молился  и повергался  во прах смиренный  слуга Его.

Мулла подводит нас  к маленькому золотому балдахину, осеняющему тёмный камень  с отпечатком  человеческой стопы.

— Вот отпечаток праведной стопы Пророка. Здесь молился он. Здесь смиренно молимся мы, потому что Пророк сказал нам: «храм Иерусалима второй после храма Каабы». Здесь молимся мы, пред престолом Аллаха, потому что близок, близок час суда  и гнева…

Он становится  на колени  и показывает нам  в полу, около того места, где молился пред скалой Магомет, чёрный камень, весь изрытый, словно в него вбивали гвозди.

— Здесь,  в этот камень, Магомет вбил  32 золотых гвоздя. Время  от времени они исчезают один  за другим, Вы видите  их отверстия. Когда исчезнет последний, настанет конец мира, придёт час суда  и казни.  Всё существование мира зависит  от этих гвоздей.

И он  с ужасом показывает нам этот чёрный камень.

Однажды, — говорит мусульманская легенда, — дьявол ночью пробрался  в храм, чтобы вытащить золотые гвозди, которыми скреплён ветхий мир.  Он вытащил уже  28 гвоздей!  Но в это время появился архангел Гавриил. Гвоздь, который вытаскивал дьявол, сломался  у него  в руках. И с тех пор  в страшном чёрном камне осталось ещё три  с половиной гвоздя.

— Близок, близок час  страшного суда.

Мы спускаемся  в пещеру под скалой, тёмную, освещённую трепетным светом лампады.

— Здесь молились Мельхиседек  и Авраам,  и Пророк.  Вы видите здесь  в потолке,  в своде пещеры, чернеет углубление.  Это углубление  от головыПророка, когда  он поднялся здесь, чтобы повергнуться  в последний раз пред Аллахом  за грехи  всего мира.

Мулла ударяет палкой  в дно пещеры. Оттуда доносится звук пустоты, печальный  и жуткий.

— Здесь бездна.

«Колодец душ», — по мусульманскому поверью. Тёмная бездна  в средине земли.  Туда опускается душа всякого человека.  И там  во мракеслетаются души, полные печали, два раза  в неделю, чтобы молиться Аллаху.

— Эта скала висит над бездной.  Вы слышите голос бездны?

Он стучит палкой,  и звуки пустоты гулко  и страшно отдаются под сводами пещеры.

— Это средина земли.  Там ничего нет,  в средине этого маленького, жалкого, ничтожного мира, похожего  на пустой орех.

Мы выходим  из пещеры снова  в бледно-зеленоватую мечеть, с  её мозаиками, похожими  на гобелены, окнами, горящими как украшенные драгоценными камнями щиты, таинственной  и страшной серой скалой, освещённой бледным светом  и золотистым отблеском стен, — словно золотистый таинственный свет несётся  от скалы  к этим стенам.

Мы оставляем мечеть  и выходим  на площадь храма.

К нашему мулле подбегает другой и,  из-за нескольких меджидов, данных нами, начинается  бешеная ссора.

Подбежавший мулла требует половины, потому что сегодня — его день.  Это он должен показывать мечеть иностранцам.  Наш проводник не согласен  на делёж.

И взбешённые, озлобленные, они кидаются друг  на друга  у самых дверей этой великолепной голубой мечети,  их величайшей святыни.

Они осыпают друг друга ругательствами, показывают друг другу язык, как разозлившиеся дети, сжимают кулаки.

Готовы вцепиться друг  в друга  на этой площади,  на месте этого храма,  из которого некогда были изгнаны торгующие святыней.


Мечеть Омара, — этот храм, полный красоты  и гармонии, эта чудная симфония красок  и линий, — неудержимо влечёт  к себе.

И каждый, путешествующий по Палестине, конечно, несколько раз посетит залитую солнцем площадь,  на которой возвышался несравненный по роскоши Соломонов храм, где был дорогой для христиан по воспоминаниям «второй храм», где теперь возвышается самая красивая мечеть мусульманского мира.

От великолепия времён «великолепнейшего царя  в мире», — остались только так называемые «конюшни Соломона», — лабиринт  с бесконечнымколичеством колонн, расположенный под площадью, где были храм  и дворец.

От второго храма уцелело место Золотых ворот, несколько камней  и колонн.

В пятницу перед вечером,  на эту площадь, тихую, как кладбище,  доносится плач.

Это плачут евреи внизу  у древней стены, примыкающей  к стенам, окружающим место древнего храма,

Сюда же  на эту площадь, такую священную  и бесконечно дорогую для них, никогда  не заходит  ни один еврей.

Неизвестно, где именно находилась Святая Святых,  и они  не приходят сюда, боясь Коснуться ногой священного места,  на котором стоял Ковчег Завета.

На этой площади,  на которой возвышался храм, тот храм, где принял  на руки  Младенца-Христа Симеон, где  Отрок-Христос беседовал  с учёными о писании, где Христос проповедовал, где Он изгонял торгующих, — всё полно  и поныне. памятью  о Христе.

Здесь всё озарено памятью  о Нём.

Узорные золотые надписи  из Корана  на голубой эмали мечети Омара — стихи  из Корана, говорящие  о Мессии, Иисусе,  Сыне Марии.

В мечети  Аль-Аска мулла  с величайшим почтением, как одну  из священнейших для мусульман реликвий, покажет вам  в мраморной нише, озарённой светом лампады, камень  с отпечатком лёгкой  красивой стопы.

— Отпечаток стопы Христа! —  укажет он.

Он приведёт вас  к окну  в стене, выходящему  на Иосафатову долину.

— Здесь  в день страшного суда будет трон Магомета.  А там,  на вершине Елеонской горы, трон Мессии. Здесь между этими двумя праведными тронами будет лежать тот скованный  из солнечных лучей кинжал, по острию которого ангелы  с быстротой молнии перенесут праведников, и с которого падут  в огонь неугасающий все  грешники земли.

Обходя  с муллой эту площадь, вы  на каждом шагу услышите Имя:

— Христос.

Эта возвышенная площадка, всегда служившая для поклонения Богу, залита лучами Его славы.  И память  о Нём сохранилась здесь, как тихий луч заката долго ещё дрожит  на вершине горы.


Ночь грезила далёкими мирами.  И над заснувшей землёй просыпались бриллиантовые сны — там,  в тёмно-синем небе, таинственном, далёком.

Это была тихая, тихая весенняя ночь, когда  я поднимался  на Елеонскую гору,  в чёрный сумрак  её оливковых рощ, сумрак, полный грёз, полный снов, полный тихого шелеста, таинственного, как шёпот просыпающихся, неясных воспоминаний.

Всё было так темно, так черно кругом.

Словно мир  не существовал более.

Чёрная пропасть, бездонная, бесконечная, немая, простиралась кругом, и  я стоял над ней, один  на сером утёсе, один, полный страха, полный смутного ужаса, просыпавшегося  в душе.

Долины, которую  я только что перешёл,  не существовало более. Вместо неё зияла чёрная молчаливая пропасть, и по ту сторону этой пропасти, при трепетном мерцании звёзд, в  их свете, дрожащем, сумрачном, таинственном, поднимался беловатый призрак, неясный, огромный,  от котороговеяло немым ужасом, — Иерусалим.

Но вот  тёмно-синее небо вспыхнуло голубоватым светом. Первый луч луны, бледный, дрожащий, скользнул по горам. Задрожали, затрепетали в его свете вершины гор, дикие  и страшные. Ярким серпом загорелась луна, золотая, сверкающая,  и полился  её свет, холодный, яркий, синеватый, таинственный, трепетный.  И в этом свете, ярком, синеватом, таинственном, трепетном, как толпы призраков поднялись по склонам Иосафатовой долины надгробные памятники, белые, синеватые, серые,  и бросили длинные чёрные тени, словно сбросили  с себя чёрные одежды, сотканные  из мрака.

И вот она передо мной, эта  долина-кладбище, полная бесконечной печали, залитая голубым фосфорическим светом, наполненная призраками, вставшими при трепетном  свете луны.

И  на вершинах тёмных гор молча поднялся над нею город, облитый голубоватым, мертвенным светом. Город, похожий теперь,  в этом немом молчании ночи, при этом бледном свете,  на огромное кладбище.

На кладбище, где похоронено столько страшного, ужасного, святого.  Эти дома, с  их маленькими куполами, толпящиеся друг  к другу, они похожи теперь  на синевато-белые молчаливые надгробные памятники. Огромные купола храмов, мечетей, синагог кажутся огромными мавзолеями, воздвигнутыми над великими могилами.

И эта густая толпа призраков, бледных, холодных спускается по склонам гор  к долине.

К этой долине печали.

Всё выше  и выше поднимается луна. Меняется направление чёрных теней по белым крышам домов.  И вам кажется, что эта толпа призраков медленно идёт, движется, спускается по склонам гор. Движутся громады храмов, под огромными тёмными куполами. Движутся, пугливо прижавшись друг  к другу, маленькие  призраки-дома.  Идут высокие, белые привидения — минареты, словно молчаливые стражи. Таинственным блеском светятся направо вдали золотые купола русского собора, словно шлемы таинственного войска, сопровождающего печальное  и страшноешествие. Одиноко вырезывается  на тёмном небе, среди сияния звёзд, высокий белый призрак минарета Россель, замыкая шествие, возвышаясь над ним, оглядывая его печально, величаво, торжественно.

И впереди всего шествия движется царственный призрак мечети Омара, весь голубой,  в затканной золотом одежде, один  на огромной площади, теперь белой при свете луны.  В отдалении  за ним следуют его телохранители, его одинокие кипарисы, словно высокие чёрные рыцари, завернувшиеся  в свои плащи. Движется перед ним старая стена, бледная при лунном свете,  и словно глаза, потемневшие  от страха, глядят на Иосафатову долину два чёрных окна высоких  Золотых ворот.

И всё это шествие, безмолвное, бледное, светящееся голубоватым светом, спускается по склонам гор, сюда,  в эту долину последнего, страшного суда.

В эту долину,  от которой веет таким ужасом.

В эту долину, которую предания христиан, евреев, магометан называют долиной последнего правосудия.

Это здесь — это через эту долину будет перекинут дрожащий, трепещущий мост  из тонкой бумаги, перед которым  в немом ужасе остановится избранный народ.  И оттуда,  с потемневшего неба, среди громов  и молний раздастся голос, страшный, как вечное проклятие:

— Иди!

И  с воплями, и  со стонами устремятся они, послушные страшному голосу,  на этот дрожащий  в воздухе мост, ожидая гибели.  И перейдёт по нему исстрадавшийся народ  в царство света  и вечного покоя.

Это здесь, над этой долиной, скованный  из лучей солнца, отточенный, острый, блистающий ослепительным блеском, протянется огромный кинжал. На этих горах будут лежать его рукоять  и конец.  Эта долина загорится адским огнём,  в тот час, когда Магомет  на вершине Мориа, под куполом мечети Омара, падёт  на колени, простирая свои руки  к великому Аллаху:

— Милосердный! Пощади свой  правоверный народ!

С ласковым веянием весеннего ветерка,  в аромате цветов, среди голубоватого дыма благовонных кадильниц донесутся тихие звуки лютен, тамбуринов, песен, отзвуки светлого,  весёлого рая.

Со страхом, смиренно сложив  на груди руки  и опустив головы  в белоснежных чалмах, пойдут правоверные слуги Аллаха по острию кинжала, скованного  из золотых лучей солнца, над огненной рекой, бушующей внизу.  И праведные пройдут по острию кинжала  в царство вечной молодости, любви  и веселья.  А те, кто  не соблюдал заповедей Пророка, оступятся, и  их поглотит  огненная река.

Это здесь,  в тот страшный час, когда прозвучит труба архангела, бледные  и дрожащие встанут живые  и мёртвые, те, кто любил  и кто ненавидел младших  братьев своих.

И здесь, этот бедный, исстрадавшийся мир услышит голос правды: и те, кто мучил и те, кто страдал — над всеми свершится суд, последний и страшный,  в тот час смятения,  в тот час ужаса,  в тот час правды, —  это здесь.

И вот она передо мной, эта долина ожидания, эта долина, наполненная костями, эта долина, полная бесконечной печали.

Облитая последними, дрожащими бледными лучами голубоватого света, с  её памятниками, как призраки стоящими по склонам.

Эти памятники, белые лежащие плиты еврейских могил,  и поднимающиеся  в ногах  и головах белые камни могил мусульман. Словно толпы призраков устали ждать.  И в то время, когда одни, истомлённые ожиданием, заснули сном покоя, другие приподнялись,  с тревогой  и ужасомприслушиваясь  к звучащей вдали  страшной трубе.

Какой-то звук, печальный, страшный, быть может, крик ночной птицы, почуявшей близость рассвета, один  из тех таинственных ночных звуков, похожих  на стон, которые неизвестно где родятся, проносятся  и умирают вдали, — проносится  и дрожит над молчащей, страшной долиной.

Словно последний страшный  звук трубы.

Вздрагивают призраки, памятники,  и всё погружается  в беловатую  предрассветную мглу.

Бледнеет, гаснет, дрожит, исчезает  на посветлевшем небе серп луны. Догорают  и гаснут звёзды. Повеяло холодом. Вздрогнули белые тени тумана над Силоамским озером.

Бледные, беловатые облака пошли по небу, словно струйки дыма  от сгоревшего мира. Вспыхнули розоватым светом, затеплились, загорелись, заалели, разгораясь всё ярче  и ярче. Вспыхнули красным, багровым, золотым огнём. Загорелось зарево, пожар охватил небо, потоки крови полились по облакам, и, окружённая лучами, вся  в сиянии показалась вершина  Елеонской горы.

Я смотрел  с восторгом,  с ужасом  на эту священную гору, окружённую сиянием, горевшую яркими, ослепительными, золотыми лучами. Свет становился всё ярче, сильнее, она казалась чудным видением, эта сиявшая ослепительным светом гора…  Сноп лучей сверкнул с её вершины, и  в ужасе кинулись бежать по долине  длинные тени.

И она лежала эта долина, словно глубокой морщиной прорезанная Кедрским потоком,  долина-кладбище, немая, полная ожидания  и печали.

В золотистом свете утра  он казался розоватым, этот проснувшийся город; белым, стройным, тонким, изящным силуэтом вырезывался  на горизонтеминарет Россель.

И словно клочок неба горела  на солнце вся голубая  мечеть Омара.

А старые кипарисы издали глядели  на неё, траурные, чёрные, печальные как Гамлет.


Раннее  весеннее утро.

Солнце только что поднялось над Елеонской горой,  и потоки его лучей, сверкающих, золотых, льются по зеленеющим склонам, наполняют Иосафатову долину, всю покрытую толпами белых, надгробных памятников.  Ярко горят белые камни, словно все они вылиты  из серебра.Бриллиантовыми брызгами света сверкает роса. Золотистым отблеском светятся  пепельно-серые дома Иерусалима, с  их маленькими куполами. Розоватыми кажутся стройные, высокие минареты. Горит  на солнце эмалевая  мечеть Омара.

В цветах  и красках встаёт  весеннее утро.

Всё так светло, так радостно, так весело.  И только  в этом уголке всё сурово, мрачно, безотрадно. Здесь всё веет тяжёлыми воспоминаниями.

Вы стоите над одним  из южных  обрывов Сиона.

Перед вами,  у ваших ног, долина Геннона, суровая, мрачная.  Это долина ужасов. Сколько стонов похоронено в  её тишине, в  её полумраке. Эта долина, окружённая обрывами, суровыми, неприступными.  Этот уголок ада, который народ зовёт «огненной геенной». Какие воспоминания поднимаются  со дна этой долины, теперь полутёмной, которую горы наполняют  своею тенью.

Какими воспоминаниями веет  от горы, находящейся напротив, по ту сторону угрюмой долины,  от горы Злого Совещания, где была дача Каиафы, где были совершены торг  и предательство.

Это похоже  на старую картину, потемневшую  от времени,  с мрачным сюжетом, который трудно разобрать, —  от почерневших красок  её веет на вас смутным чувством страха.

Вы смотрите  на эту суровую тёмную картину,  и одно дерево,  на вершине горы, по ту сторону долины,  не может  не обратить  на себя вашего внимания.

Оно кажется чёрным силуэтом, вырезанным  на голубом безоблачном небе. Странное одинокое дерево,  от которого веет  какой-то тайной.

Ни деревца  ни кустика кругом. Словно всё сторонится  от этого старого, чёрного преступника, одинокого, мрачного. Когда ветер, несясь мимо, тронет это дерево, его листья испуганно вздрагивают, словно вспоминают  что-то страшное, что видело это дерево  когда-то давно.

С этим деревом связано  одно имя.

Ваш проводник укажет вам это дерево  и назовёт вам это имя, звучащее, как проклятие.

«Дерево Иуды».

Дерево,  на котором, по преданию, повесился этот несчастный, давший своё имя всем  предателям мира.

Есть старая сирийская легенда, полузабытая, красивая, связанная  с этим одиноким деревом.

Она говорит  о том страшном дне суда  и казни над преступником-миром, когда раздастся  и зазвучит последняя труба архангела.

По старому сирийскому преданию, это произойдёт ночью.  В самую полночь прозвучит эта труба, громкая  и страшная, как слово:

«Смерть».

В ужасе от  её звука вздрогнут камни,  и звёзды потеряют свой блеск,  и померкнет луна,  и мир погрузится  в чёрную,  непроглядную тьму.

Только  в долине суда,  в Иосафатовой долине забелеет  что-то, словно ночной туман, который поднимается  со дна долин.  И всё выше  и выше будет подниматься  во мраке эта беловатая мгла. Толпы бледных призраков, покинувших могилы  и слетевшихся сюда.  Во второй раз зазвучит труба архангела, разверзнутся древнейшие могилы, и, словно белые столбы дыма, колеблемые ветром,  из них поднимутся призраки мёртвых.  И всяИосафатова долина наполнится этой дрожащей белой мглой,  от которой будет веять холодом  и ужасом.

Тогда  в третий раз прозвучит  страшная труба.

В то утро  не поднимется солнце над Елеонской горой. Словно окружённая сиянием, она вся вспыхнет золотым блеском,  и эти лучи прорежут тьму. И на вершине её, где вознёсся Христос, вновь появится Он,  в блеске  и славе Своей.  И будут одежды Его как солнце. и  от взгляда Его скроется тьма,  и засверкают горы, поля  и долины. Так, как солнце, появится Христос  на Елеонской горе  в тот  страшный день.

И как дрожит туман  от блеска солнца, задрожит толпа призраков Иосафатовой долины.  И падут призраки ниц,  на землю, пред лучезарным Судьёю, и будут  в ужасе ждать приговора.

И только один призрак  не падёт ниц. Бледный призрак  с широко раскрытыми  от ужаса глазами. Призрак Иуды.  Он будет стоять около одинокого чёрного дерева, и  с ужасом  он увидит  в Судье Того, Кого  он предал.

И ужас его будет всё расти  и расти, потому что страшный Судия сойдёт  со склона Елеонской горы, остановится среди старых оливковых деревьев, там, где Он был предан,  и взглянет Он  на Своего предателя очами добрыми  и кроткими,  как тогда…

И захочет Иуда пасть ниц  от этого взгляда  и почувствует, как ноги  не повинуются ему, как  не сгибаются его колени.  И захочет  он крикнуть  от ужаса и почувствует, что  в груди его нет дыхания, нет воздуха.  И захочет  он молиться  и почувствует, как  не бьётся больше его сердце  и кровь застыла в его жилах.

И будет он, бледный  и холодный как смерть,  с ужасом смотреть, как Христос приближается  к нему, как Он пройдёт Иосафатову долину, как поднимется  на гору Злого Совещания  и остановится перед ним,  как тогда.

И коснётся лучезарный Христос Своими устами его бледных  и холодных уст  и отдаст ему поцелуй, данный в ту ночь  в Гефсиманском саду.

И ниц падёт величайший  из преступников пред Богом Всепрощения, ниц падёт  к Его ногам,  и будет  он плакать  и молиться Распятому Богу, целуя Его одежды, сверкающие как солнце, и  не будут эти одежды жечь грешных уст  в тот страшный,  в тот радостный час воскресения.

Так придёт  в мир Бог любви  и всепрощения  и первым грешником простит величайшего грешника земли.  И всех простит Он, всех, кроме тех, кто обижал слабых  и беззащитных,  как дети.

Так говорит старая легенда сирийцев, обиженного народа, слабого  и беззащитного,  как дети.

Действительно ли это дерево,  на котором  повесился Иуда?

Даже простой, неграмотный кавас,  и тот только улыбнётся  и пожмёт плечами  на этот вопрос:

— Говорят!

Легенда, которая указывает  на это дерево, слишком наивна.  Вряд ли это так. Это, наверное,  не так.

Но это одинокое дерево  на вершине горы, стоящее над мрачной долиной Геннона,  я вижу его перед собой  и сейчас.  Мне стоит закрыть глаза, чтоб увидеть его.  Оно стоит, как падший ангел, раскрывший крылья,  и чёрным силуэтом вырезывается  на светло-голубой  эмали неба.

Я вижу, как испуганно вздрагивают его листья, словно  от просыпающихся страшных воспоминаний.  И мне чудится рядом  с ним бледный призрак с широко раскрытыми  от ужаса глазами.

Печальное место, которое редко кто посещает.

На него смотрят издали  с таким же чувством,  с каким смотрят  на вещи,  на которых запеклась  человеческая кровь.

Село Скудельничье, Село Крови, та самая «земля горшечника», которую купили священники  на деньги,  с ужасом  и отвращением брошенные даже Иудой. Здесь,  в лабиринте пещер, хоронили странников,  и теперь  на этом кладбище, купленном такой ценой, приютился маленький греческий монастырь св. Онуфрия, очень бедный, мало кем посещаемый.

Это кладбище вырублено  в скале над  той же долиной Геннона.  И чтобы добраться туда, приходится карабкаться по почти отвесным обрывам серых скал, придающих этой долине такой дикий, мрачный вид, характер такого ужаса, такого отчаяния.

Только иерусалимские ослики  и могут спускаться  и взбираться по таким крутизнам. Маленькие ослики, бегающие по краям обрывов  так же, как по дну долины,  и только неистовыми, полными отчаяния воплями выражающие протест против того, что  их заставляют бегать там, где  не без труда пробралась бы  даже кошка.

Наш путь лежит  к Силоамской купели, по юго-восточному крутому  склону Сиона.

Обрывы, поросшие сорной травой, целые рощи кактусов,  тёмно-зелёных, жирных  на этой земле, удобренной отбросами всего города.  Это что-товроде городских свалок, — эти обрывы, по которым змейкой вьётся узенькая тропинка.

Среди густой, тёмной зелени бурьяна, там  и сям пробиваются зловонные ручейки грязной воды, стекающей  из города сюда,  в маленькое Силоамское озеро.

Маленькое, спокойное, гладкое,  с тёмной водой, оно перегнивает здесь  на солнце, заражая воздух. Кружится голова  от этого трупного запаха, которым полон воздух. Разложившимся трупом веет и  от болота, и  от ручейков, стекающих  к нему, и  от тёмного жирного бурьяна, словно выросшего  на поле битвы,  с которого  не убрали трупов.

Мы проезжаем один  из печальнейших  уголков земли.

Сейчас же  за этим болотом селение Силоэ, селение прокажённых, где живут эти несчастные, эти отверженцы, один вид которых возбуждает отвращение  и ужас.

Какая тяжёлая, какая удручающая картина эти люди, выброшенные догнивать там, где догнивают отбросы.  Этот запах трупа, разлитый  в воздухе, и эти несчастные, эти полутрупы, ещё живые, ещё чувствующие, задыхающиеся  в смраде, эти полутрупы, выкинутые  в городскую клоаку.

Таков вход  в долину Геннона.

Дорога делает поворот  у подошвы горы Злого Совещания,  и даже мой ослик испуганно шарахается  в сторону.  Из-под деревьев встаёт толпа, человек десять;  из какого круга Дантовского ада бежали сюда эти несчастные?  Этот ходячий ужас?

Прокажённые, пришедшие  из Силоэ сюда,  на дорогу, где они валяются  в тени, ожидая милостыни.

Они встают, они протягивают свои руки  с отгнивающими суставами. Багровые, синие, вспухшие руки, покрытые наростами, ранами, язвами, из которых сочится кровь.  Они откидывают свои лохмотья  и обнажают своё тело —  какие-то багровые, синие куски, обрывки  гниющего мяса.

Один  не может подняться.  Он лежит  у дороги, как пласт, как труп,  и только дыхание, этот хрип, этот свист, вырывающиеся  из его горла, — говорят, что  он ещё живёт, ещё страдает.  Он весь покрыт чёрными пятнами.  И когда  со стоном взмахивает рукой, эти пятна исчезают: мириады мух  с жужжаньем поднимаются  от его язв  и носятся над ним, этим живым, гниющим человеком, которого притащили сюда, чтобы вызвать жалость прохожих.

Они подходят, выставляя  на показ свои раны, они приближаются, эти ужасные люди.  Они открывают рты, ворочают  какими-то бесформенными, безобразными кусками мяса вместо языков. Говорят  что-то; и  из горла  с перееденными, связками, вместо звуков голоса, вылетает только шипение. Мелкие монеты, которые я им кидаю, только разжигают  их алчность.

Бесконечный ужас охватывает меня  в то время, как бесконечная жалость сжимает моё сердце.

Они читают выражение этого ужаса, этой жалости, этого отвращения  на моём лице  и подступают ближе, протягивая изуродованные руки, требуя выкупа  за проезд.  Эти несчастные грабители, вооружённые своим безобразием, страшные своими ранами.

Их шипящая толпа окружает меня всё ближе  и ближе.  Они почти касаются руками моей одежды.  И мой ослик  не двигается  с места.  Ему преградилдорогу прокажённый.  Он схватил своими тремя уцелевшими пальцами  за повод,  а другой рукой откидывает тряпку, которой закрыто его лицо. И на меня смотрит, словно смеётся красная, безобразная маска, без губ,  с огромной дырой вместо рта,  с оскаленными жёлтыми зубами.

В эту минуту  на выручку поспевает мой кавас.  В воздухе раздаётся свист его бича:

— Рух[11], рух![11]

И спотыкаясь, падая, прокажённые бросаются прочь  с дороги. Страх жгучей боли  от удара бича по ранам разбрасывает их  в разные стороны. И они  что-то шипят издали, шипят, как полураздавленные пресмыкающиеся.

И этот свист бича над этими несчастными так страшно звучит.

Я оборачиваюсь  к моему кавасу  с негодованием,  с ужасом:

— Зачем?

— Я не по ним.  Я по воздуху, чтобы только  их разогнать.  Они очень трусливы. Иначе  их невозможно прогнать.

Ослик испуганно бежит вперёд,  и вся эта ужасная картина остаётся позади, этот страшный кошмар долины Геннона.

Место, купленное  на самые ужасные деньги  в мире, — село Скудельничье,  село Крови.

Это кладбище, нависшее над угрюмой мрачной долиной.  Эти чёрные отверстия  в серой скале.  Это кажется гнездом большой хищной птицы, которая прячется здесь, среди этих диких обрывов, над этой долиной отчаяния,  в этом воздухе, пропитанном трупным запахом, среди этих мест, носящих печать проклятия. Здесь она появляется тёмной ночью,  с зловещим клёкотом, и  с этой скалы бесшумно слетает, распуская свои большие, чёрные крылья,  от движения которых веет холодом, холодом могилы, запахом разрытой земли. Таинственная, загадочная, страшная.  Её имя — смерть.

Мы входим в  её жилище, холодное, немое.  Наша маленькая процессия похожа  на похоронную.  Мы идём туда молча, один  за другим,  с длинными,тонкими, жёлтыми восковыми свечами.  Их бледное при дневном свете пламя печально, как пламя свечей,  с которыми идут  за покойником. Струйки чёрного дыма колышутся, тянутся  в воздухе  за этим печальным, бледным пламенем, как ленты прозрачного чёрного флёра.

Один  за другим, нагнувшись,  мы входим  в жилище смерти,  в длинный, узкий коридор,  с нишами направо  и налево.

Здесь пока  не всё ещё порвано  с жизнью:  в отверстие скалы,  в которое  мы входим, проникает дневной свет.  И когда мы, входя, почти закрываем это отверстие, этот свет колеблется, перемещается  с места  на место, словно  в этом полумраке бесшумно двигаются спугнутые, потревоженные тени.

Печальный, бледный, робкий отблеск дня.  Он дрожит, теряется  в полумраке  и дрожащим светом своим, белым, испуганным, робким освещает что-то белое  в нишах. Белое  с напечатанными большими чёрными буквами.

Монах поднимает эти саваны,  и бледное, жёлтое пламя свечей дрожит  на тёмных черепах,  на остатках костей, тлеющих, превращающихся в небольшие кучки серого пепла,  в золу,  к бесцветный налёт,  в пыль, густым слоем которой покрыты  эти камни.

Здесь, среди тишины, немой  и таинственной, медленно, постоянно, каждую минуту, каждое мгновение, без перерыва совершается этот страшный процесс разрушения, — превращается  в пепел,  в прах то, что  когда-то жило, чувствовало, мыслило, радовалось, страдало.

И этот страшный процесс, медленный, ужасный, совершается кругом повсюду, направо, налево,  в этих нишах, под этими саванами, покрывающими тлеющие кости, горки серого пепла.  Мы идём по этой страшной лаборатории смерти, где смерть всё превращает  в ничто.

— Осторожнее! —  говорит монах.

Перед нами  в стене новое отверстие.

— Нагнитесь. Входите.

Там  за этим отверстием тьма, точно пропасть, как будто бездна. Словно там дальше ничего уж нет. Оттуда смотрит чёрное «ничто».

Молчаливое, страшное, вечное.

Здесь всегда царила тишина.  Тут никогда  не раздавалось  ни воплей  ни рыданий. Здесь хоронили одиноких, бездомных. Молча приносили сюда, оставляли здесь  и спешили уйти,  с ужасом покидая это царство смерти, молчания, тишины, разрушения.

Мы проходим одну  за другой эти пещеры, этот лабиринт.

Здесь среди тьмы,  в этом чёрном воздухе, наши похоронные свечи вспыхивают ярче, красным огнём.  Их дрожащий свет скользит по стенам, в нишах.  Тени вздрагивают, скользят по стенам. Словно  кто-то убегает  от нас, бежит, прячется  в чёрной тьме.

Словно шевелятся стены  и саваны при дрожащем блеске свечей.  И мы останавливаемся  в пещере,  в стенах которой чернеют отверстия, ведущие дальше.  Что-то близко здесь,  что-то, чего мы  не видим, чью близость  мы чувствуем, что веет  на наши лица этим холодом.

Тёмно-серые, почти чёрные стены. Медленно стекающие по ним капли воды.  Эти капли вспыхивают при свете свечей тёмным блеском. Они медленно ползут по стене  и падают, словно холодные слёзы  на пепел,  на саваны,  на тёмные кости. Падают тихо, бесшумно, чтобы не нарушить тишины «её».

Мы  в центре этой большой могилы. Здесь живёт «она», холодная, молчащая.

Она здесь, близко.  И мы чувствуем  её дыхание  на своём лице.  Оно доносится  к нам  из этих пещер,  из этих отверстий, откуда веет разрытой могилой.

И когда ночью по этим стенам голубым светом, как лунные камни, загорятся светляки, при  их голубоватом блеске, таинственная, неслышная, она скользит здесь, поднимает эти саваны, любуется добычей и  с холодной, полной презрения, жестокой улыбкой смотрит  на маленькие холмики серого пепла.

Всё уничтожающая смерть.

Наши огромные тени, которые дрожат  на стенах,  и эти тени  когда-то живших людей, эти маленькие кучки пепла, праха…

И  мы оставляем это место холода, тишины  и молчания. Спешим выйти  из этой могилы  на свет золотого солнца,  на блеск  голубого неба.

— Вас просит  к себе отец настоятель!

Пожилой грек, приветливый  и милый, рад случаю перемолвиться словом  со свежим человеком.

Он показывает мне храм, устроенный  в такой же погребальной пещере,  с образами, нарисованными прямо  на стенах,  с утварью, убогой  и бедной, с престолом  и жертвенником, устроенными  в нишах, служивших могилами.  От этого храма веет запустением.

— Нас редко кто посещает, — говорит настоятель.

Он приглашает меня  в диванную.

По восточному обычаю, подают вино, шербет, кофе.  И мы беседуем  с настоятелем  в этой комнате, среди  того же запаха тления, которым веет из отверстий пещер.

Чтобы занять гостя, настоятель показывает мне стереоскоп  с видами Палестины.

— Не  правда ли, какая  удивительная вещь?

Эта игрушка, видимо, очень тешит большого ребёнка.

— О, да! Изумительно!

— Это мне прислали  из Москвы. Вероятно, очень дорого стоит.  Один из тех редких богомольцев, которые посещают нашу обитель.  Сюда редкокого тянет:  с этим местом связаны слишком тяжёлые воспоминания. Цена, которую  за него заплатили, слишком страшна…

Его лицо становится грустным:

— Не  правда ли, какое печальное место?  А между тем, его стоит посетить. Ведь, оно куплено самою большою ценою  в мире!

Эти иноки всегда производили  на меня странное впечатление.  Эти философы-дети.

Они тешатся стереоскопами  и думают думы, полные глубины  и скорби.


— Наш путь лежит через долину Геннона, — говорит мне проводник.

И мы по обрывам, утёсам спускаемся  в эту долину, над которой поселилась  царица-смерть. Смерть, владычествующая здесь над долиной-кладбищем, долиной последнего суда, долиной Иосафата, над долиной ужаса, долиной Геннона, над Силоамским озером, пахнувшим трупами, над селением, где брошены задыхаться  и умирать отверженные,  наводящие ужас.

Мы пробираемся по дну этой долины, зимой изрытому бешеными потоками, теперь густо заросшему сорными травами.

Это здесь стоял идол Молоха, бога солнца, кровожадного, страшного.

Это  не был бог солнца Аполлон, бог весны  и поэзии, родившийся среди кудрявых рощ Эллады, под плеск ласкового, синего моря, под голубым небом, среди благоухания весенних цветов, бог радости, жизни.

Это  не был Ваал, бог плодородия  и страсти. Ваал, родившийся среди богатых  и пышных долин Востока  на пёстром ковре  из цветов, обвеянный тенью высоких, обременённых плодами пальм, бог солнца, посылающего плодородие горячего солнца, зажигающего страсть  в природе.

Это был страшный бог.  Его культ родился  на далёком, сожжённом юге.  Бог солнца-убийцы,  солнца-губителя. Солнца, лучи которого убивают и губят. Солнца, сжигающего землю  и превращающего её  в пустыню,  в знойный песок. Солнца, высушивающего реки. Солнца, заставляющего умирать караваны  от жгучей мучительной жажды.  Солнца-палача, луч которого смерть.  Его культ родился там,  у умирающих  от жажды,обезумевших  от ужаса людей, среди сожжённых степей, обуглившихся нив. Грозный,  страшный бог.

Он стоял здесь,  на дне этой долины, медный, раскалённый, дышащий зноем.  С кровожадной улыбкой  на страшном лице.  С руками, жадно протянутыми вперёд, требовавшими жертв, жертв, жертв. Самых  страшных жертв.

На жадные,  на протянутые руки этого кровожадного, этого  не знающего милосердия бога, клали детей.  И их писк умирал  в треске костра,  в звукахтруб  и тамбуринов,  в исступлённых песнях жрецов,  в безумных криках жриц, плясавших там, где убивали.

На этих горах стоял народ, поражённый ужасом пред нечестием, пред безумием, которое  творилось внизу.

С этих обрывов  с воплями,  с проклятием кидались матери,  у которых  отнимали детей.

И всё это, — крики детей, вопли, проклятия, исступлённые песни  и пляски, — всё сливалось  в один безумный гимн страшному,  губящему богу.

И отголоски этого страшного гимна звучат через десятки столетий  в этом имени:

— Долина Геннона.

Эти серые скалы, эти  ярко-красные, как будто облитые кровью глинистые обрывы, сверкающие  на солнце, словно  в них врезаны  и горят  в нихдрагоценные камни, — это несущиеся вверх колонны чертогов сатаны.  Это тёмная зелень по скалам — гирлянды, которыми перевиты колонны. Эти сорные, почти чёрные травы долины, — это зелень, которой украшен пол зала, приготовленного  к пиру.

И  он стоит над этой долиной, стоит там, где высится дерево Иуды. Стоит, распластавши свои чёрные крылья, глядя глазами, налитыми кровью, сверкающими, как драгоценные камни.  И чёрная смерть смотрит  из отверстий скалы, купленной  ценою крови.

Серые призраки стоят  на утёсах, по обрывам,  со своими трезубцами и  с хохотом низвергают вниз тех, кто  в ужасе,  с обезумевшими глазами взбирается по трупам  из страшной, полной смрада долины.

Кровавым зигзагом, как молния. прорезает воздух брошенный факел,  и проклятая долина вспыхивает, объятая пламенем, как  во времена Молоха.

Среди смрадного дыма. поднимающегося  со дна этой долины,  он стоит там, распростёрши свои чёрные крылья,  с торжествующей, кровожадной улыбкой Молоха.

А серые призраки кидают  в эту реку смрада  и огня новые  и новые жертвы  с безумными  от ужаса белыми лицами…

И стоны,  и вопли,  и треск огня сливаются  в страшный гимн сатане.

Я задыхаюсь  в этой ужасной долине, чёрной, окружённой серыми скалами. Ветер несёт по ней  от Силоамского озера трупный запах.  В шелестекустарников чудятся скользящие собирающиеся  сюда тени.

Что это? Галлюцинация?

Едкий дым, который стелется по кустарнику  и вспугнутый ветром, смерчем поднимается  к небу. Треск огня. Языки пламени, мелькающие там, здесь, ползущие,  лижущие землю.

— Скорее! скорее! — кричит мой проводник, исчезая  в дыму.

Полузадыхающийся,  я карабкаюсь  на обрыв  на своём ослике.

Кто-то поджёг сорную траву. Кустарник горит.  В синеватом, опаловом дыму, как рубины, горят его обуглившиеся сучья. Пожар разрастается всё шире  и шире.

Мы поднимаемся  на обрывы Сиона,  и проклятая, страшная долина,  с таким ужасом  в прошлом  и будущем, затягивается пеленой жгучего, едкого, смрадного дыма.

Это озеро дыма, по которому ходят  от ветра  белые волны.

— Должно быть,  кто-нибудь хочет взять участок земли под пашню, — объясняет проводник, — выжигает кустарник. Здесь часто берут землю, потом бросают: земля долины Геннона ничего  не родит, кроме  сорных трав.


Среди иерусалимских нищих, ужасных  и отвратительных,  вы часто встречаете людей, скорее похожих  на какие-то страшные призраки:  с телом,покрытым язвами,  с лицом, представляющим сплошной струп.  Эти страшные люди откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы.  И тогда вас охватывает ужас.

Это прокажённые.

При слиянии долин Иосафата  и Геннона стоит маленький домик  с красной черепичною кровлей.  Я не знаю учреждения более христианского, людей, более самоотверженных, чем те, которые посвятили себя здесь помощи страждущему человечеству.

Это приют для прокажённых, построенный евангелическим обществом.  Им заведуют муж  и жена Шуберты.  Им помогают несколько женщин, приехавших сюда  из Германии. Несколько женщин, вечно печальных, всегда грустных, сосредоточенных,  с отпечатком пережитого горя  на лицах. Бог весть, что перестрадали они «там», дома,  на родине, что заставило  их отречься  от мира  и удалиться сюда  в этот приют ужаса  и страдания.Самоотвержение,  с которым они выполняют свой обет,  не имеет себе равного.

В Иерусалиме около  200 прокажённых.  Из них только человек двадцать живут  в приюте, где  их окружает трогательный  и нежный уход, чистота, комфорт  и довольство. Остальные предпочитают валяться  на горячих камнях грязных иерусалимских улиц, вести жизнь собак, которых все гонят и все боятся,  и просить милостыню, наводя своим видом ужас  на проходящих.

Проказа — болезнь древняя, как человеческий род.  Она упоминается  на первых страницах библии. Иегова карал ею людей, которых проклинал в праведном гневе Своём.

Она тяготеет над человеческим родом как проклятие, страшное  и таинственное.  Она стара, как человеческий грех, и мы её  не знаем.

Мы  не знаем средства против неё,  её происхождения.  Как передаётся проказа, даже  заразительна ли она, — всё это ещё спорные вопросы.

Мы знаем только  её внешний вид, страшный, ужасный внешний вид, похожий  на печать проклятия.

В теле, покрытом струпьями, совершается  какой-то таинственный процесс.  В то время, как суставы гниют  и отпадают, около вырастают огромные наросты дикого мяса.  В то время, как  у одного рот увеличивается, делается огромным, зияющим отверстием, чрез которое видны оскаленные, как у черепа, зубы, —  у другого, наоборот, рот зарастает  и превращается  в маленькую круглую скважину, чрез которую несчастные  еле-елепропихивают крошечные кусочки пищи.  Эти лица без рта —  и лица, представляющие один сплошной, зияющий рот, одинаково страшны, одинаково похожи  на призраки кошмара.

Жизнь прокажённого — одно сплошное ощущение боли.  Они необыкновенно чувствительны  к холоду  и зною.  Они дрожат, когда температура падает ниже  15 градусов по Реомюру,  и изнемогают  от жары, когда она поднимается до 20. Малейшее прикосновение вызывает  у них жгучую боль.

И среди этих беспрерывных мучений несчастные доживают  до глубокой старости.  В приюте есть прокажённые  55 лет  от роду.

Эта страшная болезнь, поражая тело, кладёт отпечаток и  на душу прокажённого.

Покрытые ранами, они не  в силах, конечно, работать. Полная бездеятельность — обычное состояние прокажённого.  У них исчезает интерес к чему бы то  ни было.  Все попытки занять  их чтением, картинками,  не приводят ни  к чему.

Они напоминают людей, впавших  в слабоумие.

Когда  из Швейцарии, Америки  и Англии, — три страны,  не забывающие этих несчастных  в приюте, — получаются подарки, радости прокажённых нет границ.

Это восторг детей, которые радуются подарку,  и сейчас же забывают  о том, кто этот подарок сделал. Получив  от вас подарок, прокажённый не задумается  сейчас же сделать вам неприятность.

Они неблагодарны, потому что благодарность слишком глубокое чувство  для них.

Самое глубокое чувство, единственная, всепоглощающая страсть прокажённых, это — сребролюбие.

Это  какая-то бессмысленная любовь  к серебряным  и золотым кружочкам. Прокажённые любят  их как сороки, которые таскают золото  и серебро и прячут  в своих гнёздах.

У прокажённого нет никакого имущества. Всё, что  у него заведётся,  он немедленно продаёт, превращает  в мелкие деньги. Мелкие деньги меняет на серебро, копит, покупает золото  и прячет  где-нибудь  в потаённом месте.

Этими деньгами  не воспользуется никогда никто:  ни другой ни  он сам.

Прокажённый всю жизнь свою умирает  с голода  и копит, копит без конца, без цели. Зарывает деньги  где-нибудь  в земле,  и всё счастье его жизни состоит  в том, что время  от времени этот гниющий полутруп приползает потихоньку полюбоваться своими сокровищами.

Эта страсть  к деньгам заставляет  их избегать приюта.

Приюта, где они находят заботливый уход, пищу, медицинскую помощь.

Из приюта  их никуда  не пускают.

И несчастные предпочитают валяться ночью  в выстроенном турецким правительством «ночлежном доме для прокажённых»,  в селении Силоэ.

Там они проводят ночь,  в этом ужасном, отвратительном гноище, один вид которого вселяет  непреодолимый ужас.

Днём они разбредаются по улицам Иерусалима  за милостыней.  И живут так, умирая  с голода, страдая  от зноя,  от холодного ветра,  от боли,валяясь  на грязных камнях мостовой.

У прокажённых есть два сезона, когда им особенно дорога свобода.

Весна, когда  в Иерусалим стекается масса русских паломников.

Это «денежный» сезон прокажённых.

Осенью, когда начинается жатва, несколько прокажённых нанимают  в складчину осла  и обходят поля, где им, по старому обычаю, даётся известная часть урожая.

Они набирают массу хлеба, плодов, которые  и продают  в Иерусалиме. Голод  не разборчив.  И пользуясь тем, что  у прокажённых можно купить дешевле, нищее население охотно покупает всё  из рук этих людей, один вид которых внушает отвращение.

Умирающие  с голода, продающие хлеб  из-за безумной страсти  к деньгам,  и голодные, покупающие хлеб  из рук прокажённых, — вот картина Востока.

В приюте для прокажённых есть амбулатория. Прокажённые являются туда  и умоляют дать им бинтов  и ваты для перевязки.

Но дать непременно  с собой.  Они всячески уклоняются  от того, чтобы им делали перевязки  в приюте. Потому что  и эти бинты,  и эту вату они продают.

Если же прокажённому  не дают  с собой бинтов,  он соглашается  на перевязку. И, уйдя  из приюта, разбинтовывает раны, моет бинты  и продаёт их нищим жителям Иерусалима.

Но главный источник дохода прокажённых — это, конечно, нищенство.

Самые слабые  из них нанимают других нищих, чтобы те вытаскивали их  на перекрёстки улиц.  И лежат там, покрытые мириадами мух,  на палящемсолнце, испытывая страшные муки.  На каждом шагу  вы встретите такой гниющий полутруп  с протянутой  страшной рукой.

Бывали случаи, что умирающие отказывались  от перевода  из ночлежного дома  в приют.  Они надеялись ещё собирать милостыню!

Их оружие —  их безобразие.  И они обнажают свои язвы, когда мимо них проходят.

Отказ  в милостыне вызывает с  их стороны месть, бессильную  и отвратительную.

Они стараются коснуться рукой хоть платья того, кто отказал  в подаянии.

Они знают, что  их боятся  и этим пользуются  для мести.

Два католических патера проезжали мимо Силоэ, когда  на них набросилась толпа прокажённых.  У патеров,  к несчастью,  не было денег,  и они еле вырвались  из рук несчастных. Прокажённые хватали их  за руки,  за лица.

Таковы эти несчастные, эти отверженцы, спекулирующие насчёт своего несчастья, насчёт отвращения  и ужаса, который они вселяют.

Но и  в этих полутрупах, заживо гниющих, при жизни разлагающихся, бьётся живое человеческое сердце.

Сердце, которое  жаждет любви.

В приют притащились двое несчастных, муж  и жена. Притащились полутрупами, потеряв даже надежду  на то, что они  в силах будут просить милостыню.

Но когда  их поместили: её  в женское отделение, его —  в мужское, они немедленно  оставили приют.

Они  не могли перенести разлуки.

И предпочли лучше умирать среди голода  и мучений,  но вместе.

После сребролюбия, любовь — это единственное чувство, которое сохраняют ещё прокажённые.

Они женятся,  и это  было бы чудовищнейшим  из вымыслов,  если бы  не было отвратительнейшей правдой, —  за них выходят замуж здоровые девушки.

По дороге  в Силоэ мне встретилась страшная  и отвратительная процессия.

Прокажённый, ужасный,  с лицом, похожим  на кусок разлагающегося мяса, шёл рядом  с молоденькой девушкой, почти ребёнком, лет 14,  не более.

В этом возрасте все сирийки очень красивы.  В её чёрных больших глазах было написано столько страдания, а  на бледном лице  столько ужаса.

Но она покорно шла,  с глазами, полными слёз, сопровождаемая родственниками, одетыми  в такое же рубище как,  и она.

Это прокажённый вёл  к себе «домой»,  в свой ночлежный дом, свою невесту,  девочку-сирийку, которая шла  за него замуж, чтобы  не умереть с голода.

И родственники совершенно спокойно сопровождали её, по обычаю,  до дома будущего мужа, как будто  не происходило ничего особенного.

Быть может, они даже думали  в это время, что девушка делает хорошую партию.

Её муж — «хороший прокажённый». Аристократ несчастья.  Его вид так ужасен, что  он может зарабатывать милостыней больше всякого другого.

О, великая мать нищета!

А восточная нищета — это самая нищая нищета  всего мира.


Близится вечер. Солнце низко стоит над землёй,  и его горизонтальные лучи бегут по изумрудным склонам холмов, кидая длинные тени от оливковых рощ.

На высоком холме, над обрывом стоит небольшая старая постройка  с круглым куполом.

Она окружена кладбищем.

В земле обетованной,  на этом кладбище прошлого, могилы тянутся бесконечной вереницей  и придают Палестине такой  печальный вид.

Среди могил, усевшись  в кружок, неподвижно сидят женщины. Опираясь  на могильные памятники, неподвижно стоят мужчины. Дремлют верблюды, неподвижные, похожие  на большие чёрные изваяния.

Проводник указывает вам  на древнее здание  и произносит имя, которое звучит как мелодия, доносящаяся издали,  из глубины веков.

— Могила Рахили.

Жены Иакова, матери Иосифа  и Вениамина.

Не  встаёт ли пред вами при этом имени образ прекрасной женщины,  с глазами, полными слёз, бесконечно красивыми  и бесконечно печальными?

Образ великой матери, любимой  и страдавшей.

Этот образ, полный красоты  и страдания, привлекает  к себе все сердца.

Здесь похоронено  материнское горе.

Христианские паломницы останавливаются  у этой великой могилы, чтобы поклониться похороненной здесь матери.

Еврейки  и мусульманки приводят сюда своих детей, чтобы  у могилы Рахили молиться  о своих детях.

Сюда приходят мусульманские девушки пред выходом замуж  и склоняются пред могилой великой жены  и матери, чтобы она  благословила их.

Есть трогательное обыкновение, — что мать, потерявшая своего ребёнка, приходит  плакать сюда.

Здесь она рыдает,  у этой могилы, здесь ищет себе утешения  и безмолвного сочувствия.  И они сердцем понимают друг друга, — несчастная мать и женщина  с печальными глазами, лежащая там,  в земле.

Эта могила — место затихающей печали  и облегчающих слёз.

Сюда приводят добрые люди круглых сирот, потому что Рахиль — мать всех, кто лишён  материнской ласки.

Эта могила окружена легендой, красивой  и трогательной, созданной христианами-арабами.

Легенда рассказывает  о том страшном часе, когда прозвучит труба великого суда. Последнею встанет Рахиль, прекрасная женщина,  с печальнымиглазами,  из своей древней гробницы  и поспешит  в долину  страшного суда.

И услышит мир вновь плач Рахили.

Она падёт  на колени пред престолом лучезарного, Милосердного Бога и, простирая  к Нему свои прекрасные, свои дрожащие руки, скажет ему:

— Именем страданий, которые перенесла я, именем скорби матери, умоляю Тебя, — пощади,  не осуди тех, кто  в детстве  не знал материнской ласки. Прости все грехи  их чёрствому, холодному, озлобленному сердцу, потому что  в детстве это сердце  не знало ласки матери,  не было пригрето материнской любовью. О, пощади, пощади их, перенёсших самое тяжкое наказание ещё раньше совершения преступления!

И прострет Милосердный Господь над нею свой пылающий скипетр,  и скажет Рахили Бог любви  и всепрощения:

— Во имя страданий, перенесённых тобою, бедная мать, Я исполняю твою мольбу.

И скажет Он, обратясь  к тем, кто  не знал ласки матери:

— Вы, кто  не знал величайшей любви  на земле, любви матери, вот  ваша мать.

И припадут  к Рахили все бездомные, все несчастные, все брошенные, все дети позора,  и заплачут, как плачет больной, страдающий ребёнок, припав  на грудь матери.

И этот плач умягчит  сердце Бога.

И будет день страха, рыданий, стенаний  и воплей, — для них днём светлых, радостных слёз.

Самая могила Рахили, находящаяся под куполом, заперта.

Раз  в год сюда приходит  из Иерусалима караван еврейских женщин. Тогда отпирают могилу Рахили, женщины входят  на поклонение  её гробнице, и окрестности оглашаются тогда стонами, рыданиями  и плачем жён  и матерей.

Открыто для всех  и всегда только преддверие гробницы, — невысокая комната  с маленькой запертой чугунной дверью  в одной  из стен.

Теперь могила Рахили окружена людьми. Неподвижным кругом сидящие женщины. Неподвижно стоящие мужчины. Неподвижно дремлющие верблюды.  Их можно  было бы принять  за изваяния среди могильных памятников.

Мы входим  в преддверие гробницы Рахили.  Что-то длинное, белое лежит  на полу, что можно принять  за статую, завёрнутую  в чистое полотно.

Смерть вытянула тело  и заострила линии.  Под саваном резко выделяются заострившиеся конечности ног, сложенные  на груди руки.

Это мусульманская женщина, которую принесли  хоронить здесь.

Сегодня утром,  с первыми лучами солнца, золотыми, радостными, среди холмов раздалась печальная мелодия. Мелодично  и уныло позванивали колокольцы, медленно, торжественно, словно церемониальным маршем выступали верблюды.

На  их спинах покачивались закутанные  в чёрные покрывала женщины, молчаливые,  с печальными глазами.

Около шли мужчины  в белых,  с чёрными полосами, бурнусах.

Впереди каравана ехал  в зелёной чалме  и тёмно-коричневой одежде старый мулла, а  за ним  на верблюде колыхался завёрнутый  в полотнодлинный, вытянувшийся труп,  с заострившимися под саваном линиями.

Под унылую, печальную мелодию перезванивавшихся колокольцев,  в молчании, караван пришёл сюда, где заранее, ещё  со вчерашнего вечера, была вырыта могила.

Труп положили перед дверью гробницы Рахили;  и все разошлись по кладбищу. Мужчины, неподвижно остановившись  у памятников, женщины, образовавши круг.

В зноем напоённом воздухе, под палящими лучами солнца они без пищи простояли  и просидели здесь весь день, без движения,  не вымолвив ни слова:

«Потому что смерть есть неподвижность  и молчание!» — говорит  книга Сур.

И они воздают эту безмолвную почесть смерти, витающей здесь,  среди могил.

Они стоят  и сидят, опустив головы, молясь про себя, полные печальных мыслей, и в  их позах столько покорности, словно они хотят сказать летающему среди них холодному призраку:

— Мы все здесь перед тобою. Бери, кого  ты изберёшь.

Их позы,  их безнадёжные лица — позы  и лица людей, приговорённых  к смерти. Потому что:

— Человек, это — приговорённый  к смерти! —  говорит Коран.

И они сидят здесь, приговорённые  к смерти, покорно ждущие исполнения приговора.

Всё длиннее  и длиннее становятся тени оливковых рощ. Червонным золотом горят последние лучи заходящего солнца. Запад охвачен пожаром, горит  ярко-красным, кровавым, огромным костром.  От него несутся облака, словно облака багрового дыма, бледнеют, гаснут  и тонут в бледно-голубой эмали неба.  С востока надвигается тьма.  И на потемневшем небе робко загорается бледная, дрожащая, трепещущая вечерняя звёздочка.

По молчаливому знаку муллы, двое берут труп  и относят  в могилу.

Глухо рычит земля, сбрасываемая лопатами  в могилу. Словно жадное рычание зверя, пожирающего добычу,

Мулла,  в зелёной чалме, обращается  к востоку и, подняв руки, поёт:

— Ля иллага  иль Алла…

Поёт заунывно, протяжно, словно голодный шакал воет  на кладбище.

Мужчины ещё ниже наклоняют головы. Сидящие  в кружок женщины безмолвно наклоняют лица  к земле  и застывают так, словно готовясь получить  смертельный удар.

Ни плача  ни рыданий, потому что:

— Смерти приличествует молчание! —  говорит Коран.

Молитва пропета,  и караван уходит  так же медленно, молча, величественно, как медленно, величественно,  в молчании,  он пришёл сюда.

Мы спускаемся  в долину.

Ночь, южная ночь наступает быстро.  В чёрном бархатном небе загорается бриллиантовое кружево звёзд.

Молодая, золотая луна серпом вырезывается  на горизонте.

Я  оглядываюсь назад.

В долине тьма, верхушки холмов облиты холодным, трепетным белым светом.

И словно трепещущий белый призрак стоит над обрывом могила Рахили.

Из-за холмов доносится медленный, печальный, мелодичный звон удаляющегося каравана.

Тише  и тише…  И в тишину погружается всё…


Это было весенним утром, свежим, как поцелуй ребёнка, светлым, ясным  в золотом блеске  солнечных лучей.

Копыта наших коней звонко стучали по каменистой дороге.  Мы въехали  на вершину холма,  и проводник, указывая рукой вперёд, произнёс:

— Вифлеем!

Он был расположен  на вершине следующего холма.  И я смотрел  с сердцем, переполненным благодарностью,  на этот город, такой маленький, такой великий.

Его маленькие дома были похожи  на стадо овец, разбежавшихся по склону холма.  Он казался розоватым  в лучах утреннего солнца.

Мы пришпорили лошадей  и через несколько минут ехали по узеньким улицам этого города женщин  и детей. Мужчины были  на базаре. Дома оставались только женщины  и дети,  и весь город казался населённым женщинами  и детьми.

Надо было ехать очень осторожно, чтобы  не раздавить этих ребятишек, бегавших, ползавших, игравших, резвившихся  на мостовой.  А из дверейдомов смотрели своими большими, чёрными, задумчивыми глазами красивые женщины.  Из них каждая была похожа  на Рахиль.

Небо благословило красотой этот город.  Этих женщин, рождающих детей там, где родился Божественный Младенец.

Веяло таким спокойствием  от красивых, задумчивых женщин.  И сумрак узеньких улиц был полон детскими криками, весёлыми, звонкими, радостными.

Мы проехали город  в несколько минут  и выехали  на шумную площадь базара, расположенную  у стен монастыря, где находится Святая Пещера.

Залитый солнцем, живописный, блещущий яркими красками восточный базар. Полосатые, бедуинские плащи пастухов, длинные белые рубахи арабов, пёстрые лохмотья, красные фески, белые,  зелёные чалмы.

Вот один.  На его ногах, крепких, мускулистых, словно вылитых  из тёмной бронзы, сандалии. Суровая, грубая одежда перекинута через левое плечо, правое, загорелое, тёмное, могучее, оставлено открытым.  У бедра привязана овечья шкура. Коричневое  от загара, суровое лицо. Длинные, падающие  до плеч, вьющиеся волосы,  с красной лентой, повязанной вокруг головы. Длинный, загнутый посох  в руке. Чисто библейская фигура —  с этого пастуха, пришедшего  из окрестных гор, можно рисовать пастыря времён Авраама.

Пастухи пригнали для продажи стада овец, выкрашенных, по местному обычаю, по случаю Пасхи, розовой краской.  Эти розовые, длиннорунные овцы бегают среди огромных чёрных нагруженных верблюдов, дремлющих, поджав под себя ноги.  И надо всем этим стоит крик, шум, гам торгующейся, продающей,  покупающей толпы.

Церковь, вернее, несколько церквей, расположены над тем местом, где родился  Спаситель мира.

По крутой лестнице  мы спускаемся вниз  и входим  в тишину, сумрак  и прохладу  Святого места.

Дневной свет  не проникает сюда.

Масса больших разноцветных лампад спускается  с потолка  и светится  в темноте красным, синим, жёлтым, голубым, розовым светом. Золотая бахрома спускающихся над святынями навесов, позолота узорных колонн, всё это, постороннее, нанесённое сюда впоследствии, теряется, исчезает  во мраке,  и среди тишины, среди безмолвия,  на вас смотрят чёрные стены Пещеры, бывшие свидетелями рождения  Младенца-Христа.

Трепетный сумрак,  в котором сплетаются  разноцветные лучи.

И  в этом таинственном свете. среди чёрных стен  и теряющихся  в темноте украшений, сияет  и блещет  в полу ниши серебряная звезда:

«Hic de Virgine Maria Iesus Christus natus est».

«Здесь  от Девы Марии родился Иисус Христос».

Вы опускаетесь  на колени пред этим священным местом, касаетесь устами этого камня, оглядываетесь, чтоб осмотреть ещё раз эту суровую пещеру, где родился Спаситель мира,  и вздрагиваете.

Из темноты  на вас пристально смотрят  чьи-то глаза.

Сначала  вы принимаете это  за статую, поставленную  в тёмном углу пещеры.

Затем  вы различаете  тёмно-красную феску, пуговицы мундира,  блестит штык.

Это турецкий солдат, поставленный здесь  на часах, охраняет христиан…  от христиан.

Он стоит перед великой святыней  во всеоружии, неподвижный, похожий  на изваяние,  в этом сумраке,  с глазами, полными скуки. И, быть может, некоторого презрения к «гяурам».

В этом сумраке, среди этих чёрных стен, молчаливых свидетелей того, что было здесь, этот неподвижный, словно окаменевший, солдат производит такое странное впечатление.  Этот штык, сверкающий при тихом свете лампад.

Что делать!

Близость святынь разжигает рознь  и фанатическую ненависть представителей различных Церквей.

Вертеп Рождества Христова принадлежит всем вероисповеданиям,  и здесь,  в этой пещере, где родился Младенец, Бог любви  и мира, происходят кровавые схватки.

Здесь дерутся  и убивают среди святынь,  в воздухе, полном кадильного дыма, при свете церковных свечей.

Вот печальное происшествие  в Вертепе Рождества Христова,  о котором доносил в  1893 г. Православному палестинскому обществу его уполномоченный  в Иерусалиме,  Н. Г. Михайлов:


Мы выходим  из церкви, и  на базаре нас окружает толпа арабов.

Они крестятся, чтобы доказать, что они христиане,  и суют  в руки карточки своих магазинов.

— Большой выбор священных предметов.

Эти крупные надписи  на карточках так странно звучат.

— Посмотрите  у меня, священные предметы  на всякие цены!

—  У меня!

— У меня! — предлагают они  на ломаном французском, английском,  русском языке.

— У меня…  У меня…

Мы вскакиваем  на лошадей и, под эти крики, уезжаем  из Вифлеема,  из этого города, розоватого  в лучах утреннего солнца, такого маленького и такого великого, такого святого  и производящего такое тяжёлое впечатление.

Снова серая, печальная пустыня. Дикие, каменистые горы. Странные горы Иудеи.  Они как будто созданы для проповеди.  Их камни, уступами поднимающиеся  к вершине, кажутся старыми, потрескавшимися ступенями огромных амфитеатров.

И воображение рисует вам толпы, покрывающие эти старые ступени, толпы, внимательно слушающие речи, которые льются  с вершины горы  и такчудно, так ясно звучать  в чистом, прозрачном горном воздухе.

А над этой аудиторией раскинулось небо, голубое, мягкое, нежное, глубокое, бесконечное, как любовь.

Мы проезжаем Вифанию, ближнее  к Иерусалиму селение, где жил друг Христа, Лазарь.

Останавливаемся около одной  из хижин, несчастных, бедных, и по узенькой тропинке,  а затем по ступеням крутой лестницы спускаемся  во мрак и могильный холод погребальной пещеры.

По преданию, это та самая пещера,  в которой был похоронен Лазарь.

Здесь всё дышит евангельскими воспоминаниями.

На вершине горы  мы останавливаемся поить лошадей  у каких-то развалин, где приютилась гостиница, которую зовут гостиницей Доброго Самарянина.

И оттуда под палящими лучами солнца  мы едем среди пустынных Иудейских гор.  Всё мертво, печально, безотрадно  в этой серой, словно пеплом покрытой, пустыне.

— Близко Иордан! — говорит через несколько часов пути проводник.

Горная дорожка вьётся по самому краю глубокого, крутого оврага. Какая мрачная, какая дикая картина.

Ущелье — грандиозная трещина, прорезающая горы. Отвесные стены обрывов,  на которых там  и сям прицепились, висят над бездною зеленеющие кусты.

А по дну ущелья, ревя, пенясь, мчится, прыгает словно разъярённый зверь  с камня  на камень бешеный  горный поток.

По ту Сторону оврага, среди гор, высокая, обнажённая странной формы вершина.

Это Сороковая гора, гора Искушения.

Она похожа  на огромную волну, которая поднялась  к небу выше всех да так  и застыла, серая, дикая, страшная.

Она вся порыв вверх, порыв мрачный, угрожающий.

Она выделяется среди окружающих гор, господствует над местностью.  С её вершины открывается безнадёжнейший  в мире вид  на пустынюИудейских гор  и вид  на широкую зеленеющую долину Иордана.

По крутому спуску  мы медленно спускаемся  в эту долину, тихую, прекрасную,  и глаз отдыхает  на тёмной зелени травы, кустов  и деревьев после безотрадных серых красок пустыни.

— А вот  и Иерихон! — говорит проводник, и вы, конечно, встаёте  в коляске, чтобы увидать этот  знаменитый город.

Воображение моментально рисует вам грозную крепость  со стенами, которые мог разрушить только звук священных труб, трубивших перед Кивотом Завета!

И вы  не можете  не улыбнуться при виде этого крошечного городка, скорее деревушки, беленькие домики которой спрятались среди густо разросшихся  тенистых садов.

Эта крошка — Иерихон, выросший  на развалинах старой, грозной, неприступной крепости.

Что осталось от «того» Иерихона?

Конечно, ничего.  Ни одного камня,  на который бы хоть одно предание указывало, как  на камень стен Иерихонских.

Впрочем, нет!

Настоятель греческого монастыря св. Иоанна Предтечи, монастыря, расположенного невдалеке  от Иерихона, близ Иордана, спросил меня:

—  Видали ли  вы план стен Иерихона?

И когда  я сказал, что нет, он,  с полной верой, что это подлинный, несомненный, современный снимок, приказал служке принести  мне план.

— Вот!

Нечто вроде лабиринта.  По этому плану город был окружён семью стенами. Ворота стен были расположены так, что приходились  в интервалах.Чтобы попасть  в город,  вы должны были долго колесить по этому лабиринту, по этим узким коридорам между высокими стенами.

— Всякий, кто  хотел бы ворваться  в город, погибал  в этих коридорах! — объяснял мне через переводчика настоятель, — стоявшие  на стенахжители заливали врагов  в этих коридорах кипящей смолой, закидывали каменьями.  И всякое войско гибло  в этом лабиринте семи  городских стен.

Грандиозная крепость была необходима здесь. Отсюда Палестина  не могла  не подвергаться нападениям племён, живших по ту сторону Иордана.

Палестина кажется «землёй обетованной», именно,  из Заиорданья.

Если  вы хотите видеть Палестину, поезжайте по Палестине,  но если  вы хотите видеть, именно, «землю обетованную» переправьтесь через Иордан и взгляните  на неё  с гор, возвышающихся по ту сторону долины.

Оттуда Палестина кажется, действительно, страной, текущей молоком  и мёдом.

Перед вами широкая Иорданская долина, где среди сочной, густой, тёмной зелени сверкает  и вьётся эта красивая, эта  священная река.

Зелень густая, роскошная, куда  ни кинете взглядом,  а тёмные, синие горы Иудеи, кажется, скрывают  за собой ещё большие чудеса  и сокровища.

При взгляде отсюда, где Палестина кажется истинно «обетованной страной», желание овладеть ею должно было сильно разыгрываться у соседних варваров, — и  у евреев,  с вышины этих гор смотревших восхищёнными глазами  на родную землю, которая представала пред ними в таком пышном,  в таком блистающем наряде.

Необходима была очень сильная крепость, чтобы сдерживать эти вожделения иноплеменников.

Среди  тёмно-зелёной долины Иордана Иерихон кажется большим букетом цветов.  Он весь  в цветах, этот маленький городок  с таким громким именем.

Я  сказал бы, что  он напоминает великую могилу, засыпанную цветами,  если бы слово «могила»  не звучало таким диссонансом  с этим весёлым, жизнерадостным, благоухающим городком.

Я очень плохой ботаник и  не могу назвать вам этих растений, но  я зною,  что то, что растёт  у нас  в оранжереях, здесь растёт  и цветёт  в видеогромных, развесистых деревьев.

Мы пили чай  в гостинице, которую держит здесь Православное палестинское общество, под развесистым шатром  ярко-красных цветов олеандр.

Иерихон очень красив днём  и очарователен вечером, когда небо раскидывает над ним сверкающий звёздами шатёр;  от Иордана веет прохладой, шире раскрываются  и сильнее пахнут чашечки цветов, наполняя воздух ароматом, а  в траве, кустах, среди деревьев без умолку звенят цикады, словно серебряные колокольчики, привешенные, как  в сказке Андерсена,  к чудным, благоухающим цветам.

Тогда этот маленький, тихий, утонувший  в садах городок, чудно,  феерически хорош.

Иерихон, главным образом, застроен гостиницами для туристов, которые приезжают сюда, чтобы полюбоваться цветущей долиной Иордана.

Я встретил здесь очень большую компанию туристов-французов.  Они бродили по улицам  с невольной улыбкой,  в которой нельзя было не прочесть:

— И этот садик называется Иерихоном.

С улыбкой,  от которой нельзя удержаться при виде теперешнего Иерихона.

Улыбка,  с какою  вы смотрите  на крошку, сына вашего знакомого, которого  вы давно  не видали  и знали большим, сильным мужчиной сурового вида.

Эта крошка  и тот великан, которого  я знал, носят одно  и то  же имя!

Наступает вечер.  Мы едем среди высоких кустов,  в зелени которых ползёт  и пробирается сумрак.

Гаснет день, и  в кустах зазвенели цикады, те самые акриды, которыми питался Иоанн.  Они звенят всё громче  и громче.  Этот серебристый,мелодичный звон разливается по всей долине.

Гаснут последние розоватые облачка  на небе,  и долина радостным звоном цикад приветствует загорающиеся звёзды.

Совсем темно, когда  мы подъезжаем  к монастырю св. Иоанна Предтечи, маленькому монастырю, построенному, по преданию, близ того места Иордана, где Предтеча крестил приходивших  к нему водою  и духом.

В монастыре ночуют несколько паломников.

В маленькой диванной  в углу стоят несколько пальмовых ветвей, принесённых паломниками  из Иерусалима. Завтра они наденут длинные белые рубахи, возьмут эти ветви  и пойдут  на Иордан, чтобы  с пением: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи», погрузиться  в воды  священной реки.

Мне  не спится  в маленькой душной келье, которую любезно мне отвёл настоятель, и  я выхожу  на плоскую  крышу дома.

Какая тихая,  чудная ночь.

Мягкий свет луны скользит по вершинам высоких кустарников. Миллиарды серебряных колокольчиков звенят  в этих кустах.

И  в небесах, далёких  и тёмных, словно совершается таинство.  И как лампады, мерцают большие, яркие звёзды.

Над Иорданом поднялся лёгкий, прозрачный туман, светлые видения спускаются  в долину при мягком  лунном свете.

Повеяло холодком.

Дрогнул  и погас  на вершинах кустарника серебристый свет. Сверкающий диск луны бледнеет, дрожит, гаснет  на небе.

Одна  за другой потухают звёзды.

Предрассветный ветерок пробежал по долине, зашептались  кудрявые кусты.

Из-за гор по небу робко потянулись бледные, дрожащие полосы восхода.

Я вошёл  в отведённую мне келью  с душой, полной тишины  и покоя.


Рано утром  я отправился  на Иордан.

Тропинка шла между пышными, густолиственными зарослями,  от которых веяло свежестью утра. Капли росы сверкали  на солнце, вспыхивали красными, синенькими, золотыми огнями,  и вся заросль казалась обсыпанной бриллиантами.

Иордана  не видно. Священная река скромно прячется  в зелени.  Если смотреть  с горы, спускаясь  в долину,  вы видите только среди зелени тёмную, извилистую аллею деревьев.  Это и есть Иордан.

Он бежит  и вьётся среди густой аллеи плакучих ив, нависших над ним  и глядящихся  в его мутные,  белые воды.

Иордан недавно вступил  в берега после весеннего разлива,  и приходилось идти по вязкой, топкой, покрытой  илом земле.

Из зарослей  я вышел  в маленькую прогалинку  и увидел  священную реку.

По преданию,  это то место, где происходило крещение.

Иордан здесь делает излучину.

Он выбегает  из-за поворота, разливается среди нависших над ним деревьев, плещется  об отлогий берег  и вновь убегает, скрываясь  в тёмной,густой зелени.

Он производит впечатление глухой, маленькой речки, каких много  в средней полосе России.

В первую минуту кажется, что вода совсем  не движется.  Он весь мутный  и молочно-белый, состоит  из маленьких омутов. Всюду, куда ни поглядишь, вертятся маленькие воронки.  От них тихо разбегаются струйки, бегут и  с тихим плеском скрываются  у корней нависших над рекой, печальных,  задумчивых ив.

Солнце, ярко сияющее, глядит  в мутные воды священной реки,  и они вспыхивают яркими, золотыми блёстками.

Тишина. Только тихий плеск  и журчанье воды  у корней береговых деревьев, — словно сотни маленьких ручейков, журчат там.  Да птицы звонко перекликаются  в густых зарослях.

Глядишь, слушаешь эту тихую музыку журчанье  и плеск воды  и свист перекликающихся птиц,  и кажется, что стоишь  где-то  на родине,  в среднейполосе России,  на берегу маленькой  лесной речки.

Родным, близким  и дорогим веет  от этого пейзажа.

Иордан производит сильное впечатление  на паломников.  От этой реки  на них веет родным, близким сердцу пейзажем,  и священная река кажется им ещё более дорогой  и бесконечно милой.

На прогалинке  какой-то предприимчивый араб наскоро сколотил палатку, продаёт бутылки,  в которые паломники берут иорданскую воду,  и варит турецкое кофе.

— Карош вода! Карош вода! — рекомендует он, предлагая чашечки душистого,  ароматного кофе.

Налитая  в бутылку, мутная вода быстро,  в несколько минут, отстаивается  и превращается  в кристально-светлую, прозрачную, чистую.

— Никогда  не портится! —  объясняет араб.

В зарослях слышится молитвенное пение. Ближе  и ближе, и  на полянку вереницей выходят паломники  в длинных, белых рубахах, повязанных цветными поясками,  с зелёными пальмовыми ветвями  в руках.

Они крестятся при виде священной реки и  с пением тропарей входят  в воду.

Суетливый араб указывает им место, где можно купаться.

Каждый  из паломников трижды окунается  в воду  с головой, и, среди всплесков воды, это пение среди реки звучит так странно, так красиво.

Такая оригинальная картина, — эти люди  в белых рубашках, по пояс стоящие  в воде  с поднятыми над головой зелёными ветвями.

А вода кругом вспыхивает, блещет, горит золотыми искрами под лучами солнца.  Тихо плещется  и журчит под длинными ветвями нависших ив. В зарослях тихим свистом перекликаются птицы.  Где-то  в зелени заливается малиновка.

И эти голоса птиц,  и тихий плеск воды,  и золотые искры,  и пение молитв,  и голубое безоблачное небо, — всё это сливается  в тихий, стройный, благоговейный гимн.


Лошади ожидают  на дороге, узенькой, просёлочной дороге, которая вьётся  и теряется среди кустарника  и невысоких деревьев.

Мы кружим среди зарослей.  С зелени сбегают  её густые, тёмные краски: кусты становятся реже, ниже, уродливее; зелень — бледнее, бледнее, бледнее. Типичная, жалкая, чахлая, полумёртвая зелень солончаков.  Там и здесь  на прогалинах, среди редких кустов, словно пепел  от сгоревшихкостров, белеют  пятна соли.

Кругом  ни красок  ни цветов.  Всё покрывается бледностью смерти.  Мы приближаемся  к Мёртвому морю.

Ни кустика,  ни травки,  ни жизни,  ни звука; мы  на берегу  этого моря.

Узкое, длинное, сдавленное высокими горами, мрачными, обнажёнными, голыми, — оно лежит, как  вытянувшийся труп.

Полный штиль.  Ни ряби  ни всплеска. Солнце горит над ним,  и его вода горит вся золотыми искрами, словно тяжёлый парчовый покров, покрывающий покойника.

Всё кругом полно неподвижности  и молчания смерти.

Ни птица  не прокричит,  ни рыба  не всплеснётся  на гладкой, зеркальной поверхности воды,  ни ветер  не зашелестит  в траве. Кругом всё голо, всё мертво, пустынно.

Его вода, солёная, жгучая, если взять  на язык, плотная настолько, что  в ней трудно окунуться, желтоватого цвета, прозрачна  как слеза.

На глубине  вы видите каждый камушек дна. Мёртвого дна, без водорослей, без ракушек.

Вы плывёте, словно  какая-то невидимая сила держит вас  на гладкой, спокойной воде, — спокойной, как смерть. Сквозь чистую, прозрачную воду, вы видите мёртвое, каменистое дно.  И какой-то страх охватывает вас среди этой глади,  на этой воде, тяжёлой, выталкивающей вас  из себя.

Это гладкое море похоже  на могилу, по которой прошло войско, чтобы сравнять её  с землёй.

Что-то стёрто  с лица земли,  и вместо этого  чего-то гладкое  ровное место.

И вам вспоминается история этой страшной казни. Когда  с разгневанного, пламенного неба полились потоки огня, запылал воздух,  и надпогибшими  в огне городами всплыло молчаливое  Мёртвое море.

Свидетели казни, мрачные, суровые горы, испуганными вереницами уходят  в даль.  Тёмно-синие, становясь всё бледнее, бледнее, голубоватыми вершинами они сливаются  с небом  и исчезают вдали.

Это море должно быть страшно, когда ветер вырвется  из глубины тёмных, синеющих ущелий  и ударит  в мёртвые воды. Потемнеют они, померкнут и всколыхнутся тяжёлыми волнами. Запенятся волны, заревут  и разбегутся,  со стоном ударяясь  о мёртвые берега. Рыдания, стоны  и воплираздадутся над всколыхнувшимся, разбушевавшимся морем. Словно страшные воспоминания проснутся  в нём.

И стонет  и воет оно, бессильно бьётся  о мёртвые берега, словно заживо похороненный —  о стенки гроба.


Всё готово  к отъезду. Остаётся часа два, и  я пользуюсь ими, чтобы взять ослика  и поехать  на вершину  Елеонской горы.

Поехать, чтоб бросить оттуда последний прощальный взгляд  на Обетованную землю, где пережил столько печальных, столько радостных впечатлений.

Я поднимаюсь  на колокольню церкви Вознесения,  и вот она вся передо мной, эта Святая земля, привлекающая  к себе сердца  и мысли  всего мира.

Такая маленькая, такая великая.

Я могу различить отсюда  и Вифлеем,  и Аримафею,  и Вифанию,  и Иерихон.

Отсюда вся эта маленькая страна кажется большим рельефным планом.

На западе горит  и блещет бесконечной золотой полосой Средиземное море.  На востоке зеркальною гладью сверкает  Мёртвое море.

Я вижу отсюда изумрудной зеленью сверкающие долины Иудеи  и тёмную зелень Иорданской долины.

Их разделяет печальная серая пустыня иудейских гор. Словно длинная, серая, потрескавшаяся плита над великой могилой.

Чудная страна, населённая как феями, преданиями  и легендами, где они встают пред вами  из-за каждого пригорка,  из-за каждого дерева, из-за каждого куста.

Страна, полная воспоминаниями великого прошлого, ожиданиями страшного грядущего.

Внизу Иерусалим, горный город, покрытый куполами храмов христиан, магометан, евреев.

Иерусалим, полный великого  и священного прошлого.

Словно две бездны зияют около долины Иосафата, Геннона, мрачные, грозные, долина суда  и долина казни.

И голубым пологом раскинувшееся надо всем небо, безоблачное, ясное, нежное, доброе  и милосердное…


1. лат. morituri — идущие  на смерть. — Ред.
2. Старинная церковь.
3. фр. Comme gage éternel de son amour filial — как вечный залог его сыновней любви. — Ред.
4. лат.  Via dolorosa — Путь скорби. — Ред.
5. лат.  Ecce Homo — «се, Человек», слова Понтия Пилата  об Иисусе Христе. См.  Ecce Homo. — Ред.
6. фр.  Notre-Dame de Sion — Сионская Богоматерь,  см. Орден Богоматери  в Сионе. — Ред.
7. лат. memento mori — помни, что умрёшь. — Ред.
8. Тропарь Пасхи, глас 5:

    Χριστός ανέστη εκ νεκρών,
    θανάτω θάνατον πατήσας,
    και τοις εν τοις μνήμασι,
    ζωὴν χαρισάμενος!

     Христо́с воскре́се из ме́ртвых,
    Сме́ртию смерть попра́в,
    И су́щим  во гробе́х
    Живо́т дарова́в.

    См. Пасхальное богослужение. — Ред.
9. англ. pocket Kodak — карманный Кодак. — Ред.
10. лат.
11. Прочь!

Дорошевич В. М.  В земле обетованной (Палестина). — М.:  Товарищество И. Д. Сытина, 1900
Фотографии страниц книги Дорошевича «Земля обетованная»  с иллюстрациями  см. на Вики

 

По материалам официального сайта Императорского Православного Палестинского Общества