Главная / Библия и литература / Библия и русская литература / Библейские образы в пространстве русской художественной литературы. Ю. В. Бабичева Библейские образы в пространстве русской художественной литературы
"Священным писанием земли русской" назвал М. Горький отечественную литературу в широко известном каприйском учебном курсе по истории русской литературы. Определение, как и большая часть историко-литературных дефиниций этого труда, имеет метафорическую природу и означает, что глубокий нравственный потенциал русской литературы так же значим для нации, как вечная книга мудрости - Библия. Но - хотел тогда автор сказать это или нет - формула его имеет и рациональный историко-литературный смысл, напоминая, что с незапамятных времен русские писатели - и верующие, и богоборцы, и атеисты - сделали Библию источником своего вдохновения, заимствуя из ее недр строительный материал для своих художественных фантазий: темы, мотивы, образы. Освобождая героев Ветхого и Нового заветов от строгих рамок канона, художники разных времен давали им новую интерпретацию, новую жизнь за пределами Вечной книги, соотнося со злободневными и насущными нравственными или даже политическими запросами своего времени. Чаще при таких акциях сохранялась глубинная архетипическая содержательная связь с первообразом Вечной книги. Но есть немало и таких примеров, когда художник вступал с ней в дерзкое противоречие, перетолковывая самую суть образа. Чаще это происходит в тех случаях, когда писатель заимствует эпизоды евангелических повествований и вступает в соперничество с каноническими евангелистами, претендуя на роль "тринадцатого апостола", через много веков истинно понявшего учение Спасителя. Такова, например, позиция юного богоборца Маяковского, сказавшего о себе в поэме, которая лишь по велению духовной цензуры не вышла в свет под своим заглавием ("Тринадцатый апостол"), а украсилась нелепой формулой "Облако в штанах": ... когда мой голос похабно ухает - от часа к часу, целые сутки, может быть, Иисус Христос нюхает моей души незабудки. У каждого художника, обратившегося за вдохновением и материалами к Библии, оказались свои пристрастия и свои "любимцы веков", но есть такие сюжеты и образы, которые век за веком, волнуя воображение, вновь и вновь возвращались в новых художественных интерпретациях писателей и поэтов разных времен. Более других новозаветных библейских образов веками поражала, например, воображение художников зловещая фигура Христова ученика Иуды, за малую сумму предавшего Учителя врагам на поругание и мученическую смерть. Легенда об Иуде и его, как выразился когда-то Горький, "торговом дельце" зафиксирована четырьмя канонизированными текстами Евангелий с очень незначительными разночтениями. Общие ее контуры таковы: один из двенадцати учеников Иисуса - Иуда Симонов по прозвищу Искариот (родом из Кариота) перед праздником Пасхи предал учителя врагам, иудейским первосвященникам, которые опасались его возмутительного учения. Предал - и получил за это, как мы сказали бы теперь, гонорар: евангелист Матфей называет даже сумму его - тридцать сребреников. Черное это дело в равной мере поражает воображение и древнего евангелиста, и нашего современника: во все времена и у всех народов предательство считается страшным грехом, неискупимым преступлением, и имя Иуды стало нарицательным в веках. Великий мечтатель Данте, определяя в поэме "Ад" меру возмездия за людские грехи, самые горшие муки назначил предателям. Много лет спустя русский поэт Некрасов так же уверенно постулировал: Все прощает Бог, а иудин грех не прощается. Другой русский писатель уже на грани XIX и XX веков А. Ремизов в "Бесовском действе" подтвердил категоричность приговора. В его пьесе адский "администратор" Змей, распустив грешников на пасхальные каникулы, лишь двух задержал при себе: предателя Иуду и детоубийцу Ирода. В разные времена и у разных народов художники, тяготевшие к постановке нравственных проблем, давали этому образу новую жизнь. Заинтересовавшись темой, Горький как-то попытался выстроить впечатляющий ряд мировых шедевров, где библейский миф об Иуде обрел новую жизнь. В него вошли: Данте, Мильтон, Камоэнс, Гете, Л. Толстой, Гюго, дерзкий Вольтер, Кардуччи и еще длинный ряд имен, которыми мир гордится. Описывая факт предательства и его мрачные последствия, евангелисты почти не уделили внимания объяснению причин чудовищного поступка; их это не интересовало. Марк просто констатировал факт: пошел и предал. Матфей намекнул на корыстблюбие Иуды: "...сказал: что вы дадите мне, и я вам предам его". Лука вообще освободил предателя от личной ответственности за содеянное, переложив ее на вечного врага человеческого: "...вошел же Сатана в Иуду, прозванного Искариотом". И только Иоанн попытался проникнуть в тайну души предателя. Его рассказ - психологическое повествование в простейшем варианте. Он дает наброски характера, его Иуда двоедушен и корыстолюбив: "Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому, что был вор". В логике этого характера усматривается и повод к поступку: Иуда раздосадован расточительностью Христа: "...для чего было не продать это миро за триста динариев?". Святое благовествование от Иоанна - первая художественная обработка сюжета об Иуде-предателе с намеками на психологизм. За ней последовали тысячи других, все более сложных литературных интерпретаций, в их числе и русских. Из их длинного ряда выберем несколько, расположив их в три этажа таким образом, чтобы было видно, как библейский персонаж, превратившись в художественный образ, активно внедрялся в сферу насущных общественных проблем разных этапов русской общественной жизни. Каждый исторический эпизод отметим цитатой, имеющей знаковый смысл. Эпизод Первый. В наш беспокойный и продажный И сомневающийся век, - Скажу: Иуда мой бумажный Уже безвредный человек. П. Попов В разные эпохи общественного развития нашей страны миф о предателе Иуде привлекал русских писателей разными сторонами его смысла. Классическая литература XIX века, формировавшаяся в атмосфере становления, триумфа и банкротства капитализма, разрабатывала евангельский сюжет прежде всего как "торговое дельце". В век торжества капитала, когда и нравственные ценности измеряются в денежных знаках, на первый план в древней истории выступили тридцать сребреников: слова "предать" и "продать" воспринимались как синонимы. Именно так объяснен "иудин грех" преступного старосты в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо": Глеб - он жаден был - соблазняется: Завещание сожигается! На десятки лет, до недавних дней Восемь тысяч душ закрепил злодей... Все прощает Бог, а иудин грех Не прощается'. В этом же освещении проник древний миф в структуру известного романа М. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы": героя-стяжателя Порфирия домашние прозвали "иудушкой-крово-пивушкой". Концентрацией тенденции появилась в 1890 году поэма Павла Попова "Иуда Искариот". Вся история заглавного героя с момента зачатия, когда буйно кощунствовал против Бога его отец "заимодавец-фарисей", и до позорной смерти на осине - это обличение "беспокойного и продажного века" господства капитала: В домах и семьях, Кариота У иудеев и римлян Одна насущная забота; Ваалом каждый обуян. Пророков нет во Иудее, У Рима боги - пали в прах; И размножаются злодеи...2 Божественное проклятье за грехи отца и порочное воспитание Иуды сплелись здесь в цепь причин, сформировавших предательство, но вторая причина явно главенствует. Представив древнюю историю в новом освещении, автор поэмы признает, что его упования на воспитательное значение древней легенды невелики: продажный век ежедневно порождает столько нравственных преступлений на почве стяжательства, что литературный ("бумажный") Иуда кажется на этом фоне почти безвредным. И все же хочется верить поэту, быть может, ...от зла он многих оттолкнет Своею мрачною судьбою - И этим пользу принесет. Так на переломе от депрессивных 80-х годов прошлого века к десятилетию, освещенному возрождением освободительных иллюзий, евангельский антигерой был поставлен литературой на службу концепции "малых дел", рожденной отчаянием загнанной в тупик народнической мысли. Эпизод Второй. Из глубины померкнувших столетий Явил ты мне, непонятый мой брат, Твой жгучий терн в его победном свете. А. Рославлев Новая полоса интереса к древней легенде относится у нас ко времени столыпинской реакции, когда социально-психологическая проблема предательства стала злободневной в связи с массовым ренегатством в рядах вчерашних приверженцев революционной мечте. На какое-то время библейский персонаж стал чем-то вроде героя дня. "Иуд - оригинальных и переводных ныне в русской литературе более десятка", - писал Горький в 1912 году, подводя итог поветрию. А в другом месте вспоминал, что в 1907 году на столе его рабочего кабинета на Капри собрались одновременно - "чей-то перевод тетралогии Юлиуса Векселя "Иуда и Христос", перевод рассказа Тора Гедберга и поэма Голованова на ту же тему"3. Тема Иуды в литературе тех лет получила иную трактовку, нежели в антибуржуазном искусстве ушедшего века. Тридцать сребреников как символ предательства потускнели, превратились во вспомогательный аксессуар, уступив место более сложным мотивам. Главной художественной задачей стала психологическая мотивация поступка4. Главным вопросом - как могло случиться, что апостол, единомышленник, ученик предал и Христа, и его учение. Расхожая мудрость учит: "Понять - значит простить". Именно потому М. Горький статьей "О современности" (1912) яростно восстал против "психологизации" темы Иуды, полагая ее путем к реабилитации предательства. Такую акцию и впрямь можно усмотреть, например, в переводной повести Тора Гедберга "Иуда, история одного страдания", изданной по-русски в 1908 году. Переводчица характеризовала это произведение как попытку с чувством сострадания показать "сложный и извилистый" душевный процесс, ведущий к предательству5. Еще сложнее психологическая подоплека "Трагедии о Иуде, принце Искариотском" А. Ремизова (1908), но задача драмы та же: "понять - простить". Трагическая коллизия (на душе Иуды двойной невольный грех - отцеубийства и кровосмешения) определила ему новую роль. Он должен стать предтечей пророка, который уже остановился на распутье и "ждет к себе другого": "...и такой должен придти к нему измученный, нигде не находя себе утешения, готовый принять на себя последнюю и самую тяжелую вину, чтобы своим последним грехом переполнить грех и жертвою своею открыть Ему путь...6 Предательство ("последняя вина") - путь к свету; предатель Иуда - предтеча Искупителя. От такой перетасовки мотивов и следствий и пришел в свое время в ярость автор статьи "О современности". Некоторые писатели вечную нравственную проблему "иудина греха" трактовали в ту пору в свете тревожного массового богоискательства, пришедшего на смену революционной эйфории первого десятилетия века. Практически это была попытка пересмотра самого Христова учения, а Иуде отводилась роль главного оппонента. Именно такой смысл имело порядком нашумевшее тогда стихотворение А. Рославлева "Иуде" (1907). Здесь Иуда - "непонятый брат", протестант, мститель за вековое рабство народа, не преодоленное "рабскими, нищими словами" слабого учителя: Вот распят он, но лик его судьбы Не возбудил кровавой жажды мщенья. Рабы стоят и смотрят, как рабы. Ты проклял их...7 Та же идея легла в основу драмы Н. Голованова "Искариот" (1905). Здесь гордый Иуда - патриот и борец за народную свободу - жестоко разочарован в Назорее, которого хотел возвести на гребень готовящегося переворота. Видя, что Назорей нерешительностью может погубить дело, он устраняет его, назначив за него унизительную цену - стоимость раба среднего достоинства - тридцать динариев: Будь продан он, как раб, когда занять Престол он не умел!8 Иуда здесь - не преступник, а жертва тактической ошибки: "Как непохоже то, что я имел желание свершить, с тем, что свершил я!" Среди произведений этого ряда значительным явлением был нашумевший рассказ Л. Андреева "Иуда Искариот" (в первой редакции - "Иуда Искариот и другие"), опубликованный в сборнике издательства "Знание" (1907, №16). Его автор намеревался не оправдать предательство, но выставить напоказ иные, не столь явные, но типичные его формы. Героями его рассказа стали именно "другие" - ученики Христа, его апостолы, которые, как "кучка напуганных ягнят" теснились и разбежались перед воинами, пришедшими взять учителя. В "день мести", свой последний земной день, Иуда пришел к ним, чтобы обличить и приравнять к холодным убийцам-первосвященникам. Так проясняется главная идея рассказа: кто не встал за правду и не сумел за нее погибнуть, - тоже предатель. Апостол Фома неловко оправдывает себя и других: "Подумай, если бы все умерли, то кто бы рассказал об Иисусе? Кто бы понес людям его учение, если бы умерли все - и Петр, и Иоанн, и я?" - "А что такое сама правда в устах предателей?" - резонно и гневно парирует Иуда9. И грозно пророчествует дальнейшую историю христианского учения, все глубже погрязающего во лжи: "Любимый ученик? Разве не от тебя начнется род предателей, порода малодушных и лжецов? Слепцы, что сделали вы с землею? Вы погубить ее захотели, вы скоро будете целовать крест, на котором вы распяли Иисуса!" Ранее других познакомившись с рассказом талантливого друга, Горький предсказывал, что в обществе он сделает "большой шум". Шум действительно поднялся. Активно ополчились на Андреева защитники религиозной мысли - от магистра богословия А. Бургова до философа В. Розанова. Последний так определил резонанс от этого рассказа: "От апостолов приблизительно ничего не должно остаться. Только мокренько"10. Протестуя против искажения канонического сюжета, критика не хотела признать, сколь актуальной была в "ночь после битвы" андреевская "ересь", напомнившая, что не выступить в защиту высокой идеи - уже означает ее предать. Решительно осудив поветрие кардинального пересмотра библейской легенды в межреволюционный период и усмотрев в нем лишь безнравственную тенденцию к оправданию предательства, Горький, быть может, был излишне категоричен. Широкий интерес русских писателей к "психологии предательства" был вызван тогда стремлением остановить стихию его развития, а не принять ее за должное. Но в одном Горький был прав. Один порок этого поветрия теперь очевиден. Миф, сложившийся в древности, имеет свои незыблемые права. Он позволяет интерпретировать себя в рамках определенной идеи - и мстит за попытку ее разрушить или исказить. Миф о предателе Иуде сложился на базе безусловного приятия правды Христа. Попытка ревизовать эту правду, не выходя за рамки мифа, при самых высоконравственных замыслах объективно приводила к оправданию предательства, о чем и не уставал в свое время твердить Горький. Эпизод Третий. А вы как думали! Тридцать монет В нашем городе приличная сумма. Да за такую цену Я продам тебе не то что голодранца, А и собственную совесть. Сальвадор Эсприу Дальнейшая история "бумажного" Иуды учла этот строгий закон: исходные контуры мифа (герой Христос - антагонист Иуда) были восстановлены. В этих контурах, подсказанная новым этапом развития общественной мысли созрела новая интерпретация образа. Разжалованный из непонятых героев Иуда в литературе последующих лет не возвысился до былого уровня зловещего антигероя, а стал скорее негероем, отошел на задний план, перестал быть злодеем, но только - орудием злодейства. Уступил место "другим", сам же принял облик рядового обывателя - без идеалов, без принципов, с маленьким устойчивым себялюбием в основе жизненной философии. Такого Иуду читатель встретил в сложной структуре романа М. Булгакова "Мастер и Маргарита", написанного в трудные для страны 30-е годы и ставшего достоянием читателей в смутные 60-е. Евангельская линия четырех глав этого романа выстроена так, что в центр внимания попадает римский прокуратор Пилат, наделенный властью и предавший смерти невинного человека из страха потерять свое могущество. Иуда же в игре крупных страстей (совесть - страх) - фигура подставная, скромная пешка. Красавчик-щеголь, подверженный мелким страстишкам, он просто состоит на службе у первосвященника Каифы и, бездумно исполнив поручение, спешит прокутить свои тридцать тетрадрахм. "Фанатик?" - спрашивает о нем Понтий у всеведущего начальника тайной полиции - и получает ответ презрительный и скорый: "О нет, прокуратор!"11. Иуда - ничтожество, мелкий винтик в хорошо отлаженной машине, и не ему нести ответственность в веках за распятую на кресте правду. Приближая библейский образ к злобе дня, Булгаков в современно-сатирическом пласте повествования нарисовал новейшего двойника Иуды - пакостника Алоизия Могарыча, составившего на Мастера ложный донос и получившего гонорар в квадратных метрах освободившейся жилплощади. Всесильный Воланд советует Мастеру, если он исчерпал тему Пилата, заняться Алоизием. Мастер ответил коротко: это - неинтересно. Ошибся Мастер, недооценил живучести явления. А вот сам писатель, по свидетельству вдовы, до последнего вздоха не потерял к нему интереса и уже на смертном одре диктовал страницы о "странной" дружбе Алоизия с Мастером. Восьмое десятилетие русской литературы XX века дало читателю еще один выплеск древней библейской темы. Еще раз "нечто по психологии предательства" высказал в повести "Меньший из братьев" современный писатель Г. Бакланов. "Великая легенда" о вечных братьях Христе и Иуде стала здесь ключом к пониманию характера нашего современника, объяснением его судьбы, вины, беды. Герой повести - советский интеллигент, ученый, в прошлом - участник Отечественной войны. Он живет обычной для наших дней напряженной трудовой жизнью: лекции, научная работа, домашние хлопоты. Но это на поверхности жизни, а подводным ее течением является давно начавшаяся и нескончаемая цепь маленьких предательств-компромиссов, которые он совершает ежедневно, порою не замечая того, как не замечают и окружающие. Потому что сами делают то же изо дня в день. В трудный час предал он сына-подростка, и это легло меж ними тенью навек. Предал любимую женщину, в решительный момент убоявшись жизненных перемен. Предал больного брата и память о фронтовом содружестве. И каждую минуту предает идеалы, завещанные отцом. Компромиссы, компромиссы.. И лишь где-то вдали довоенным воспоминанием мерцает огонек памяти о погибшем на войне старшем брате. "Главный максималист" в семье, тот твердил неустанно: "Иуд надо уничтожать повсеместно, иначе ничего и никогда не будет на земле хорошего". Продолжая спор с покойным братом, герой повести противопоставляет ему свою "концепцию" Иуды. "Иуду жалко, - говорит он. - Его презирают, но кто поймет его муки?". Он не хотел предавать, не хотел брать сребреников, но его - заставили. Кто заставил? Какой-нибудь "серый кардинал", всегда имеющийся у времени и всегда берущий верх Как заставили? Не в двадцатом веке спрашивать об этом. "Двадцатый век, собрав опыт всех веков, поставил производство иуд на поток"12. Это и есть главный крик повести Бакланова: Иуда - на потоке! Компромисс как жизненная позиция, настолько распространенная, что люди перестали замечать ее безнравственность. "Странно устроен мир", - философствует герой. И это - тоже позиция: не он, "иуда с потока", виноват в своих поступках, а просто - так мир устроен. И, жалея его, а может, и презирая (кто женщину поймет?), преданная им любимая говорит: "Ты мягкий, добрый человек, но почему тебя не хватает на добрые дела?". Повесть Бакланова - жесткий приговор маленькому и вполне респектабельному иуде наших дней. Мягкий, добренький, безвольный, он, как цветные камушки, перекатывает где-то в сознании благородные, иногда по обстоятельствам ироничные и почти смелые мысли. Но вместо добрых дел одно за другим совершает цепь мелких, вполне "приличных" предательств. Подводя итог беглому обзору "другой жизни" евангельского героя в родной литературе двух последних столетий, еще раз подчеркнем генеральную мысль. Освобожденный от библейского канона, антигерой старинной легенды помогал отечественной литературе на разных этапах ее развития исполнять свою общественно-воспитательную роль, вмешиваясь в сложные проблемы смены социальных систем, банкротства религиозных устоев, больных тенденций общественной психологии - с целью утвердить некие абсолютные, общечеловеческие нравственные основы. Ю. В. БАБИЧЕВА
Вологда Русская культура на пороге третьего тысячелетия: Христианство и культура. - Вологда: "Легия". - 2001. - 300 с.
Материалы конференции "Русская культура на пороге третьего тысячелетия: проблемы сохранения и развития" (Вологда - Белозерск, 7-9 июля 2000 г.)
ПРИМЕЧАНИЯ 1 Некрасов Н. Соч. в 3-х т. - М., 1953. - С.216-217. 2 Попов П. Иуда Искариот: Поэма. - СПб., 1890. - С.6. 3 Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка // Лит. наследство. - Т.72. - М., 1965. - С. 338, 390. (Тетралогия финского поэта Ю. Векселя в России света не увидела, хотя вопрос о ее публикации не снимался еще и, в 1912 году, когда Горький предвкушал в ожидании: "...вот конфетка будет для улицы!". "Искариота" Н. Голованова правильней назвать не поэмой, а драмой в стихах). 4 Свой рассказ об Иуде Л. Андреев квалифицировал как "нечто по психологии, этике и практике предательства". 5 Гедберг Тор. Иуда: История одного страдания. Повесть. Пер. В. Спасской. - М., 1908. - С. 9-10. 6 Ремизов А. Русальные действа // А. Ремизов. Соч. - Т.8. - СПб., 1912. - С. 168. 7Рославлев А. Иуде // В башне. - Кн. I. - СПб., 1907. 8 Голованов Н. Искариот. - М., 1905. 9 Андреев Л. Н. Повести и рассказы в 2-х т. - Т.2. - М., 1971. - С. 59. 10 Бургов А. Повесть Л. Андреева "Иуда Искариот и другие" (Психология и история предательства Иуды). - Харьков, 1911; Розанов В. Русский "реалист" об евангельских событиях и лицах. - Новое время, 1907. №11260. 11 Булгаков М. Романы. - Л., 1978. - 723, 735. 12 Бакланов Г. Меньший из братьев // Дружба народов. - 1981, №6. - С. 31.
|
© 2005 – 2014 Православный паломнический центр «Россия в красках» в Иерусалиме Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: palomnic2@gmail.com |