Михаил Васильевич Нестеров, проживший восемьдесят лет, пережил в своей долгой и многотрудной творческой биографии два пика -- признание как одного из первых религиозных художников рубежа веков и как одного из лучших портретистов, классика советского искусства предвоенной поры. Придворный художник царской фамилии, в свое время расписывавший престижные, грандиозные храмы по заказу приближенных самодержца, он за год до кончины был удостоен Сталинской премии...

 

При этом никому и в голову не приходило счесть Нестерова ловким приспособленцем: мало кто имел в художественных кругах столь прочный нравственный авторитет, равно пользовался признанием интеллигенции и рядовых зрителей. Это и понятно: воспитанник московской передвижнической школы, несмотря на увлечение евангельскими, иконописными сюжетами, он всегда держался простого и ясного художественного языка.

 

Нестеров ранних лет находился как бы между двух огней: школьных навыков, почерпнутых у таких признанных бытописателей, как В. Перов и В. Маковский,-- и внутреннего тяготения преодолеть мелкотемье и приземленность. Идя своим собственным путем, он в равной мере не был склонен ни останавливаться на сценках из жизни мелких чиновников, купцов и ремесленников, ни превращаться в хваткого "богомаза". Свое слово он хотел сказать, сочетая достижения передвижников с европейской классикой религиозного жанра -- от византийских мозаик и древнерусских фресок до новейших "идеалистов" Бастьен-Лепажа и Пюви де Шаванна. Глубоко верующий человек, выросший в патриархальной купеческой семье, Нестеров, однако, с младых лет усвоил дух скепсиса, здравомыслия демократов-просветителей. Это препятствовало откровенно мистической экзальтации и самозабвенному христианскому умилению. Он лирик и мечтатель, певец героев кротких и пассивных, созерцательных и женственных и одновременно беспощадный аналитик, чьи приговоры пошлости и буржуазному практицизму безжалостны и остры.

 

Но он же и неоромантик. Свой эстетический идеал искал вне повседневности, в средневековом благочестии, в возвышенности устремлений таких героев, как Александр Невский и Дмитрий Донской, в молитвенной погруженности монахов-схимников и "христовых невест" (так и назывались некоторые его полотна, начиная с переломного 1887 года).

 

Свою программную картину "Видение отроку Варфоломею" (1889--1890) художник начал компоновать с пейзажа. Окрестности Троице-Сергиева помнили тихую поступь основателя монастыря. "Ряд пейзажей и пейзажных деталей,-- вспоминал Нестеров, -- были сделаны около Комякина. Нашел подходящий дуб для первого плана, написал самый первый план, и однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская, русская осенняя красота. Слева холмы, под ними вьется речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе -- капустные малахитовые огороды, справа -- золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего "Варфоломея" такой, что лучше не выдумать. И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством "подлинности", историчности его... Я уверовал так крепко в то, что увидел, что иного и не хотел уже искать". Третьяков купил "Варфоломея", и картина вошла в пантеон русского искусства. Художник становится членом Товарищества. Николай Ге величает молодого мастера "братом христовым".

 

Окрыленный успехом, живописец решает создать целый картинный цикл, посвященный Сергию Радонежскому. Триптих - форма весьма редкая в те годы -- напрямую восходил к череде иконописных клейм, к деисусному чину иконостаса.

 

  

 

В "Трудах преподобного Сергия" (1896--1897) также главенствующую роль играет пейзаж, причем разных времен года. Сергий, с его крестьянской, простонародной натурой, препятствовал ничегонеделанию монахов и сам первый показывал пример смиренного трудолюбия. Здесь Нестеров приблизился к осуществлению своей постоянной мечты -- создать образ совершенного человека, близкого родной земле, человеколюбивого, доброго. В Сергии нет не только ничего напористого, но и ничего выспреннего, показного, нарочитого. Он не позирует, а просто живет среди себе равных и себе подобных, ничем не выделяясь.

 

Нестеров встретил Октябрь двойным портретом религиозных философов - П. Флоренского и С. Булгакова на фоне пейзажа окрестностей Сергиева Посада. Участвовать в реализации Плана монументальной пропаганды ни сил, ни намерений не было, и Нестеров покидает Москву. Его мастерская оказывается разоренной, и он с грустью констатирует необходимость, как молодому, начинать все с нуля.

 

Не быстро, в сомнениях и гнетущем расположении духа мастер постепенно втягивался в художественную жизнь, переключившись на портрет. Его влекут по преимуществу люди самозабвенные, исполненные творческого порыва, жадные до практического дела: академик-генетик Северцов, скульпторы Шадр и Мухина, профессор-хирург Юдин, наконец, академик-физиолог Павлов, Только в наши дни мы "разобрались" в Нестерове полностью.

 

К. САГОВ